Сафлор

Переезд состоялся так резко, что даже при заблаговременно начатой подготовке осталось очень много недочетов. А уж тот факт, что переезжали они вместе с тремя маленькими детьми и подавно превращал весь процесс в сплошные мучения. Соквон, повидавший за время работы немало всего интересного, все-таки с трудом держал себя в руках, когда обнаруживал, что не позаботился о каких-то деталях, где-то опоздал, а о чем-то вообще не думал. Цукаса ко всему относился проще – и к вещам, потерянным в аэропорту после прибытия из Праги, и к отсутствию детских кроваток, и к маленькому холодильнику. Он просто принимал все, каким оно было, благодарил за это и двигался дальше. Соквон все равно злился. На Чонвона – за то, что из-за него жизнь в новом доме стала почти невыносимой. На Цукасу – за то, что он превратил детей в центр своей жизни и занимался только ими. На Фредди – за то, что тот прилетел из Америки, наткнулся на передачу дел компании и начал возмущаться. На Кансока – за то, что тот требовал объяснений и каждый раз уточнял, не передумал ли Соквон отказываться от того, что фактически было его долей наследства. Передача дел шла медленно, даже при том, что все документы Соквон привел в полный порядок еще до новогодних праздников. Учитывая, что деятельность туристической отрасли приостанавливать было нельзя, Соквон не мог просто взять и уйти из кабинета, сложив вещи в коробочку. Ему приходилось одновременно управлять компанией и следить за переходом документов, регистрацией нового руководителя, рассмотрением кадровых дел. Благо, время было выбрано правильное – после новогоднего сезона изрядно поистратившиеся люди не спешили куда-то ехать. Это касалось как путешествий в Корею, так и из нее. Поэтому в режиме реального времени вопросов приходилось решать не очень много, что позволяло уделять внимание переходу отрасли в чужие руки, но даже так Соквон успевал совершенно выбиться из сил, и к концу каждого рабочего дня возвращался домой как заварившийся листик чая. После такого ему хотелось сгрести Цукасу в охапку, выцеловать из него всю душу, а потом утащить в постель и вырубиться до самого утра, уткнувшись носом в его шею. Соквон справедливо полагал, что хотел не так уж и много – всего-то поспать с тем, кого любил. Он же не мечтал об ужинах, совместных принятиях ванны. Ему даже на секс сейчас сил не хватило бы. Однако даже нормального сна рядом с Цукасой не было. Потому что Цукаса спал с детьми. После того, что произошло в доме – того самого, что привело к смерти Джунхвана, Чонвон уволил всех нянек, и теперь дети пришли в новый дом без сопровождения хоть сколько-то знакомых взрослых. Конечно, Соквон в первый же день навел справки в агентствах, но пока что найти няню на постоянной основе было невозможно – он не мог подпустить к детям кого попало, учитывая, что война с Ким Чольсу, хоть и близилась к завершению, все равно еще тянулась. Поэтому с детьми Цукаса по первости воевал самостоятельно. Они были слишком малы, чтобы сразу же освоиться и начать жить обычной жизнью. Да и какой вообще была их обычная жизнь? Соквон сомневался, что у его племянников было представление о нормальных буднях. Первая ночь прошла под вопли двухлетнего Бина, которого не успокаивало даже присутствие старших сестер. Те, впрочем, тоже были не слишком-то и рады оказаться в незнакомой обстановке. Тем более, что уложили их спать на кровати для взрослых, подоткнув со всех сторон подушки и скрученные одеяла, чтобы они не повываливались во сне. Хотя о каком сне тут вообще могла идти речь? Спать никто не собирался – пока Цукаса дошел до спальни, в которой они уложили детей, там разыгрался целый хор из трех голосов. Соквон едва ли не за волосы вытянул себя из постели и потащился следом, но Цукаса перехватил его у самой двери и отправил обратно, напомнив, что ему еще работать. Разумеется, Соквон решил подождать, пока его любовь вернется, и честно боролся со сном, но Цукаса так и не пришел обратно. Остался с детьми. Зато в доме стало тихо. С того и началось – детская еда в холодильнике, детская посуда в сушилке, особый режим микроволновки, постоянно заполненные бельевые веревки. И самое главное – Цукаса спал с детьми. Даже когда Соквон купил-таки им нормальные детские кровати, по одной на каждого, плюс еще Бину на будущее – ту большую кроватку они отправили на чердак. Цукаса утверждал, что не собирался становиться мамочкой, но что-то подсказывало Соквону, что его все устраивало – и горы перепачканной одежды, и вопли посреди ночи, и вареный рис в волосах, и попытки поднять восстание каждый вечер во время принятия ванны. И даже то, что дети теперь спали, только когда он лежал в той же комнате. О том, чтобы разделить этих троих – даже четверых, включая Цукасу – речи не было вообще. Это могло бы выглядеть как полная идиллия, но на деле Соквон не видел во всем этом ничего хорошего. Почти ничего. Просто… Было бы здорово, если бы он не чувствовал себя лишним. А это ощущение появилось очень скоро – на следующий же вечер, когда он вернулся из офиса и нашел Цукасу с детьми на террасе, выходившей на задний двор. Рин и Бин спали, а Джонхва сидела на его коленях и рисовала. Они вообще не услышали, когда Соквон вошел в дом, а когда Цукаса решил оставить ее и пойти к Соквону, чтобы хоть немного поговорить, пока тот будет умываться и ужинать, Бин и Рин, будто по команде проснулись и принялись голосить. Хорошо еще, никакого негатива конкретно по отношению к Соквону малыши не питали и могли даже поиграть с ним. Правда, обычно у Соквона не было на это сил. Он даже забыл, что третьего января – как раз на следующий день после похорон, у Наоко был день рождения. Когда вспомнил, прошла уже целая неделя. Спросить, как Цукаса решил этот вопрос, удалось только за завтраком, который теперь превратился в ежеутреннее ASMR-шоу, поскольку говорить можно было только шепотом, иначе был риск разбудить какую-нибудь мелкую заразу и лишиться даже этих минут наедине. Тогда Цукаса просто улыбнулся, и сказал, что позвонил Наоко утром третьего числа и поздравил ее. Потом, правда, спросил, можно ли ему будет сфотографировать детей и поделиться этими фото с матерью и сестрой. Вот тут-то Соквона и дернуло. – А почему ты думаешь, что нельзя? Цукаса пожал плечами: – Мало ли. Это же твои племянники. – Знаешь, еще неделя, и они родного отца даже не вспомнят. Будут знать только тебя одного. И тогда уже другие у тебя будут разрешения спрашивать. Цукаса вздохнул – тяжело и длинно. – Все, на этом и остановись, – попросил он. – Ты же знаешь, это только до тех пор, пока не найдем приличную няню. Соквон лгать не собирался, тем более, что Цукаса и так видел его насквозь. Так что можно было идти напролом и не стесняться. – Ну, если ты думаешь, что я буду спокоен, оставляя тебя в доме с маленькими детьми и какой-нибудь женщиной, то ты ошибаешься. К женщинам я тебя тоже ревную. Сам знаешь. Наверное, жить с ним было очень тяжело. Соквон не мог ничего скрыть, и если дело касалось только их двоих, вываливал все, как было – прямо и без обиняков. Цукаса, выросший в Японии, больше был склонен говорить намеками, но в основном он вообще мало чего говорил – наверное, надеялся, что Соквон сам поймет. Он начинал выкладывать мысли начистоту только в крайних случаях, когда становилось совсем невыносимо. И все-таки нужно было как-то решать эти вопросы – отпускать Цукасу Соквон не собирался, и им предстояло жить вместе долгими годами. Поэтому Соквон решил, что через некоторое время вынудит Цукасу все-таки перевести детей в дальнюю комнату, подальше от кухни – чтобы хотя бы по утрам можно было нормально разговаривать. Со временем он хотел вернуть Цукасу в спальню и положить конец этой детской монополии. В конце концов, до этого времени Соквон искренне считал себя единственным человеком, имевшим право требовать внимания Цукасы, так что он и без того уступил немалую часть того, в чем нуждался. * У детей были мягкие пальчики. Цукаса замирал каждый раз, когда Джонхва, Рин или Бин подходили и брали его за руку. Чаще всего это случалось, когда они гуляли на заднем дворе. Было еще холодно, и Цукаса тратил почти час, чтобы собрать их – выбрать одежду, натянуть на них штанишки, водолазки и свитера, курточки, шарфы и шапки. Иногда Бин, не любивший тесную одежду, начинал сильно капризничать, так что Цукаса всегда начинал с него. Проблема заключалась в том, что пока он одевал старших, Бин успевал так наплакаться, что умудрялся еще и написать в штаны. Приходилось переодевать его по новой. В такие моменты Цукаса искренне желал влепить ему хорошего шлепка, но, разумеется, не делал этого. Он очень сильно уставал, и даже в первой половине дня часто чувствовал сонливость – он почти отключался, пока готовил обед и загружал стиральную машину. Все-таки справиться с одной Наоко было куда проще – он знал ее с младенчества, она была его родной сестрой. Сразу трое, мал мала меньше – это уж слишком. Цукаса совсем выбивался из сил, и к вечеру даже не мог нормально поболтать с девочками, когда они укладывались спать. При этом дети не делали ничего из ряда вон выходившего. Их научили не открывать дверцы шкафов, не влезать на подоконники и не тянуть руки к включенной плите. Они умели самостоятельно ходить в туалет, не дрались между собой и иногда даже могли поиграть самостоятельно. Когда-то он слышал, что Джонхва и Рин в основном играли вдвоем, не впуская в свой узкий круг даже няню, но теперь эти слова казались чистой ложью – девочки чаще всего просили его играть с ними или хотя бы наблюдать за тем, что они делали. Бин играл редко – он был пассивным и слабым, пока речь не заходила о переодеваниях. Однако все эти мысли смывались прочь, когда во время прогулки кто-нибудь подбегал к нему и хватался за его руку. Тогда, ощущая в своей руке горячую, маленькую и мягкую ладошку, Цукаса чувствовал, как внутри что-то обрывалось. От нежности, наверное. Примерно через неделю после того, как дети появились в его жизни, Цукаса понял одну важную вещь – их присутствие спасало его. Он понял это, когда улегся спать и немедленно вырубился, проснувшись лишь от того, что Джонхва трясла его за плечо. Когда она попросила его зажечь ночник, Цукаса с удивлением понял, что забыл включить его, прежде чем уснуть. А ведь не далее, чем месяц назад он сам спал исключительно при включенном свете. Теперь у него не оставалось сил на страхи – ему даже обычные сны не снились, не то, что кошмары. Дети забирали его целиком и полностью, и Цукаса совсем не возражал. Он был рад отдавать всего себя им – телом и душой. Они без сомнений и сожалений вытягивали из него силы и чувства, взамен отдавая то, что имели сами – свои слезы, свои желания, открытия и радости от небольших событий, которыми наполнялся каждый новый день. Младшие не очень хорошо понимали, что случилось с Джунхваном. Пожалуй, только Джонхва вспоминала о нем, но в целом даже она редко грустила или плакала. Цукаса понятия не имел, как они вели себя до этого, и какое поведение стоило считать нормальным. С каждым днем они открывались все больше – в доме становилось чуточку шумнее, на уборку после их игр требовалось все больше времени. Но это не отягощало – Цукаса был рад, что малыши осваивались и начинали резвиться, как и полагалось нормальным детям. В доме было всего восемь комнат, и Цукаса, как взрослый, изучил их уже в первый же день. Для него все было просто и понятно. Для детей все было иначе. Они бродили по комнатам каждый день и всегда открывали для себя что-то новое. Цукасу удивляло, как они могли творить новые миры ежедневно, не прикладывая при этом каких-либо усилий. Дом для них был целым миром, с которым они не уставали знакомиться. Точнее, они сами строили этот мир в доме, и сами же открывали его. У них была и стандартная программа – завтраки, обеды и ужины, послеобеденный сон, обязательная ванна на ночь. Последнее было особенно тяжелым – Цукасе приходилось купать их по очереди, справляясь со слезами от попавшей в нос воды или мыльной пены в глазах, в то время как единственным его желанием было просто упасть и заснуть. Иногда он был готов уснуть даже на полу ванной комнаты. После этого он оставлял детей с Соквоном и принимал душ сам, стараясь управиться за десять минут, после чего возвращался и заставал большой скандал или подозрительное затишье – у Соквона с племянниками отношения пока не особо складывались. В эти дни даже сходить в туалет было проблематично – они могли просидеть без него минуту или две, но если его отсутствие затягивалось, начинались слезы и причитания. В магазин приходилось отправлять кого-то из охраны – о том, чтобы выйти на улицу и оставить их в доме, речи не шло. Дни складывались в удивительную череду событий, которую Цукаса не мог назвать ни однообразной, ни полной сюрпризов. С детьми у него не было времени думать о своем, сожалеть или злиться – работа и постоянное напряжение занимали его постоянно, и он почти потерял себя в этих заботах. Соквон как-то пошутил, сказав, что в имени Цукасы уже от рождения была заложена эта судьба – возиться с младенцами. Можно было бы как-нибудь ответить, но Цукаса просто не хотел вдаваться в тонкости кандзи, о которых Соквон имел некоторое, хоть и весьма туманное, представление. Цукаса знал, что Соквон занимался передачей дел второму брату, и временами, когда в доме наступало затишье, он задумывался о том, какой станет их дальнейшая жизнь. Взявшись за управление торговым центром и ресторанами Соквон менял направление деятельности, и если прежде за него всеми делами занимались нанятые и доверенные лица, то теперь он должен был вникать в работу предприятий общественного питания и торговых точек. В этом было что-то карикатурное – Цукаса отсиживался в доме с детьми, в то время как Соквон зарабатывал деньги и делал карьеру. В другое время от этого стало бы смешно, но события выглядели так складно, что Цукаса не видел в них ничего противоестественного. В конце концов, основа для текущего положения вещей была заложена уже давно – больше года назад. Именно тогда он стал сближаться с девочками, узнал о проблемах в семье старшего брата Ю. Тогда он впервые почувствовал, что его холодное отношение к Соквону дало трещину. Так что сейчас оставалось сидеть и не дергаться – по крайней мере, какое-то время. Цукаса искал няню для детей почти каждый день, но условия работы мало кому подходили. К тому же, Соквон не одобрял большинство кандидатур и отклонял их уже на стадии рассмотрения, никак не объясняя свои решения. Анкеты и резюме приходили на почту по десять раз на дню, но по вечерам Цукаса был вынужден рассылать всем отказы. – Протяни еще немного, – попросил Соквон после очередной беседы о нянях. Цукаса покосился на детей, игравших на полу в главной гостиной, и кивнул. – Мне не сложно. Просто я думал, что тебе это тяжело. Соквон улыбнулся – устало и как-то убито. – Еще как тяжело. Эти мелкие засранцы пожирают тебя целиком, но за ночь ты успеваешь отрасти заново как печень Прометея. А мне хочется, чтобы по ночам ты не отрастал, а лежал со мной и был моим. – Я и так твой. – Я же тебя за этим и привез. Помнишь? Чтобы ты был со мной. А потом кое-кто вклинился вне очереди и задавил меня числом. Негодяи с пухлыми жопками. И если мне пришлось много чего делать, чтобы заслужить твое внимание, то им достаточно открыть рот и начать плакать, и ты уже на все готов. – Потому что они маленькие, – просто объяснил Цукаса. – И потому что между нами с самого начала не все так просто, верно? Соквон кивнул. От усталости и расслабленности он немного походил на пьяного, и Цукаса с интересом наблюдал за его необычно плавными и слегка отяжелевшими движениями. – Ты не хочешь их куда-нибудь свозить? – спросил между тем Соквон. – Возьми кого-то из охраны и отправляйся. Пока я держу Им Хиёля в Японии, его отец связан по рукам и ногам. Да и вообще… теперь вряд ли стоит их опасаться. У меня столько компромата, что хватит на всю оставшуюся жизнь. Иногда я думаю, что для верности их можно было бы и вовсе прикончить, но потом… блять, столько возни с этими убийствами. Тела, кремация, захоронение. Документы. В полицию платить, экспертам платить. Исполнителям. Проверять, как бы кто не сохранил фото или диктофонную запись. Он рассуждал об этом так буднично и просто, что Цукасе стало не по себе. Будто говорил о покупке нового здания. Или наоборот – об утилизации строительного мусора. – Ты сейчас не шутишь? – стараясь не подавать виду, что ему стало жутко, спросил Цукаса. – Да уж не шучу, – вздохнул Соквон. – Я знаю, ты все-таки против убийств, и сейчас, когда прошло уже несколько месяцев, тебе не хочется мстить. Или хочется? Цукаса немного посомневался, не зная, стоило ли говорить правду – не хотелось, чтобы Соквон подумал, будто он обманывает. – Нет, если честно. Я думаю, ты уже сделал все, что было возможно. И потом… я не могу постоянно жить в этих воспоминаниях. Точнее, могу, и какое-то время я так и поступал, но не так давно понял, что без всего этого дерьма гораздо лучше. Чем меньше крови, тем лучше. Тем более сейчас, когда мы отвечаем за детей. Соквон улегся на диван, и Цукаса заметил, что Джонхва краем глаза проследила за этим движением, с некоторым опасением глядя на родного дядю. Они говорили вполголоса, и Цукаса был уверен, что дети не вслушивались в разговор, но теперь, когда Соквон невольно привлек внимание старшей, рассуждать об убийствах стало опасно. Поэтому он наклонился к Соквону и совсем тихо предупредил: – На нас смотрят, осторожнее. Соквон кивнул, а потом, уставившись в потолок, продекламировал фрагмент из стихотворения, которое Цукаса знал с самого детства. «Красьте, красьте Краской сафлоровой. С красной краской и жизнь красна». Цукаса перешел на японский язык, понимая, что Соквон решил продолжить беседу так, чтобы дети ничего не поняли. Это было неправильно, поскольку так они начинали вслушиваться еще напряженнее, а девочки заметно нервничали, но разок позволить себе такое было можно. – С сафлоровой краской, может, и красна, – сказал Цукаса, выпрямляясь и откидываясь на спинку дивана. – Но не всякий красный цвет делает жизнь лучше. – А я не об этом, – приподнимаясь и переползая так, чтобы уложить голову на его колени, сказал Соквон. – Я о том, что из убийства иногда получается что-то хорошее. Не только из буквального убийства. Из того, что поначалу кажется уродством. – Потому что сафлоровая краска получается из живых цветов? Скажи спасибо, что не из кошенили… – Ты же видел, как ее делают? Цукаса покачал головой. – Нет. Соквон облизнулся, взял его руку и положил на свою грудь ладонью вниз, прижимая к себе. – Срывают цветы – они похожи на желтый пух. Отмывают в воде этот пух. Переминают пестиками или просто руками. Отжимают прессом. Соком красят ткани, а отжатые цветы, которые уже и на цветы-то не похожи, перемешивают и лепят из них комочки. Комочки сплющивают и сушат под солнцем – на второй день над ними начинают летать мухи, поскольку сафлор портится от тепла. Кстати, дурно пахнет все это дело. Потом высохшую пасту сгребают вместе, ворошат и смешивают. А потом отправляют на производство, где из всего этого делают вытяжку. И в итоге из двух тюков пуха получают одну горсть карминной краски. Одна горсть – три губные помады, не больше. Такой трудоемкий и убивающий процесс ради того, чтобы получить всего-то три губные помады. Зато оно того стоит. Если бы не стоило – люди бы этим не занимались. – И люди в кровь раздирают пальцы, собирая эти цветы, чтобы потом измятый и выжатый пух перебродил и превратился в нечто вонючее и непривлекательное, но в итоге стал драгоценной краской. Ты об этом? – Об этом. Именно об этом. Поэтому я не боюсь делать что-то, что поначалу кажется неправильным или преступным. Я вижу то, что получится в итоге и держу это в уме. – А если не получится? – Ничего страшного, я же пытался. Это лучше, чем просто сидеть за жопе ровно, а потом хныкать, что у тебя ничего нет. Цукаса похлопал его по груди и засмеялся. – Поэтому вы семья предпринимателей. – Только один-единственный раз… всего один раз я не знал, чем все закончится, но все равно сделал. Когда захотел тебя и пошел на преступление. – Первые люди, решившие делать из желтых цветов красную краску, тоже не знали, чем все закончится. – Значит, мне, как и им, очень повезло. Я хочу сказать… два года назад я и подумать не мог, что мы вот так будем жить в одном доме, и ты будешь заботиться о детях моего брата. Врать не буду, меня это бесит, потому что я хотел бы тебя только себе, но если подумать… тогда я бы все отдал за то, чтобы вот так было. По крайней мере, сейчас я не боюсь, что ты бросишь меня и сбежишь в свою Японию. Мне больше не нужно соперничать с твоей семьей. Ты выбрал меня сам. Хотя изначально я не особенно давал тебе выбор. Цукаса немного помолчал, наблюдая за детьми и раздумывая, стоило ли отвечать на эти слова. Потом все-таки решился – опустил глаза и улыбнулся. – Если ты теперь мне веришь, я думаю, что смогу выйти на работу чуть позже. Когда найдем няню, когда Ким Чольсу и Им Хиёль уже не будут представлять опасности. Когда ты разберешься с Кансоком. В общем, как все уляжется, я хотел бы пойти работать. И я не спрашиваю разрешения, ясно? Я просто ставлю тебя в известность. Соквон нахмурился, испытующе глядя на него снизу. – И где ты будешь работать? – Я еще не решил. Думаю, у меня будет время разобраться с этим. – Только вот не надо всяких магазинов или ресторанов, ладно? Вечно выбираешь себе всякое, – ворчливо предупредил Соквон. – Иначе запру и нахрен никогда не выпущу больше. – Тогда плати мне как няньке, и дело с концом, – явно забавляясь, предложил Цукаса. – Два в одном, очень удобно. – Не зли меня. И так спать не приходишь, я уже из последних сил держусь. – Ну и что ты сделаешь? Конкретно сейчас, – улыбаясь, поинтересовался Цукаса. – Ну ты и мерзавец, – обиженно отозвался Соквон. – Так и будешь за детьми прятаться? – Нет, не буду. Когда начну работать, сможем встречаться в обеденный перерыв, и прятаться будет не за кем. А по вечерам… да, по вечерам придется сдерживаться. И добавить в спальню звукоизоляцию. Так что пока меня там нет, ты бы лучше не жаловался, а сделал дополнительный ремонт. Я-то деньгами сейчас не распоряжаюсь. Соквон поднялся, развернулся и уселся, задрав ноги на диван и глядя на него серьезно и внимательно. – Ты это сейчас просто так – ради красного словца? – Нет, не просто так. Ты не представляешь, как сложно что-либо спрятать от детей. Я и сам уже забыл. Может, я никогда и не знал. Хотя, знаешь, в детстве я точно знал, когда родители занимались любовью. Слышно было, – терпеливо объяснил Цукаса. – Правда, меня это не особо интересовало. Может, потому что я слышал это с младенчества. При тонких стенах немудрено, конечно… но вот от них, – он посмотрел на детей, а потом вернулся к Соквону – от них ничерта не скроешь. Они очень чуткие. Даже сейчас, когда мы говорим по-японски, Джонхва прислушивается. Не думаю, что она хочет разобрать слова – она следит за интонациями. Хочет знать, когда мы начнем ругаться и орать, чтобы быть ко всему готовой. Они так выросли – в постоянном напряжении. Так что с ними лучше не рисковать и не провоцировать их на лишние вопросы. – Тогда… тогда ладно, я позабочусь обо всем. Чонвон даст нам апартаменты, это же для его детей… поживем там с пару дней, пока здесь будут работать, а потом вернемся. Как раз за это время привезут Им Хиёля, и можно будет понять, что там дальше делать. Я хотел… хотел сделать кое-что. И не могу скрыть это от тебя. Заметно напрягшийся Цукаса остановил на нем ожидающий взгляд, и даже затаил дыхание. – Я хотел, чтобы Кансок убил их. Чтобы сделал это за меня. Нашел способ и взял на себя этот риск. Потому что я знаю, что он… он во многом виноват. Мы еще не говорили с ним об этом, но этот момент наступит. Или сломать ему позвоночник, чтобы нижняя часть тела отказала. Показалось, будто его ударили чем-то тупым и тяжелым прямо в солнечное сплетение – поначалу выбило дух, а потом по телу растеклась боль. Цукаса с трудом удержал бесстрастное выражение лица, чтобы не пугать детей, но внутри у него поднялся настоящий ураган. – Повтори последнее, что ты сейчас сказал, – попросил он. – Сломать позвоночник, чтобы у него ноги отказали. Я никак не могу спустить на тормозах то, что он приложил руку к твоему похищению. – Ты этого еще не знаешь. – Знаю. И мне даже доказательства не нужны. – Это твой родной брат, – напомнил Цукаса, слыша дрожь в собственном голосе. – Ты не можешь так поступить. – Да, это мой родной брат, и поэтому я его не убью, а дам шанс даже остаться с ногами, если он захочет сотрудничать. А если нет – будет ездить на коляске. Колясочники доживают до старости, не переживай за него. Он о тебе не очень беспокоился, когда подставил. Цукаса сделал несколько вдохов, периферическим зрением отмечая, что Джонхва заметно напряглась, временами бросая встревоженные взгляды в их сторону. – Нельзя так любить, как ты любишь меня, – сказал он, не поднимая глаз и не смея взглянуть на Соквона. – Это ненормально, ничего хорошего это не принесет. Соквон подался вперед, упираясь обеими руками в диван и наклоняясь к его лицу. – По-другому тебя любить не получается.