Сафлор

Соквон улетел на целую неделю, напомнив тем самым о старых добрых временах – о первом визите в ту уже почти забытую однокомнатную квартиру студию, об украденной в целях самоудовлетворения толстовке и почти насильно сделанном минете. Цукаса, как обычно, проводивший это время с детьми, иногда думал о том, что все эти их странные встречи происходили словно в совсем другой реальности. Сейчас это казалось невозможным – то, что тогда было обычным делом. Он уже почти нашел подходящую няню, и теперь только ждал возвращения Соквона, чтобы принять окончательное решение уже вместе с ним. Пока что няня приходила только в первой половине дня, да и то, работала лишь в его присутствии. И дело было вовсе не в том, что Цукаса ей не доверял – он просто не мог уйти и оставить ее с детьми, потому что Джонхва категорически отказывалась сидеть в обществе малознакомой женщины, если его не было рядом. Няня Еын не возмущалась и вообще оставалась невозмутимой в любой ситуации. Рин и Бин привыкли к ней уже к концу первого рабочего дня, но Джонхва все еще держала оборону. Цукаса понимал, что давить на ребенка не было смысла, и поэтому оставался с ними все время, стараясь не выводить ее из себя – когда Джонхва начинала нервничать, это настроение очень быстро передавалось Рин. Однако то, что вытирать слезы и сопли теперь мог не только он, значительно упрощал жизнь. С появлением няни Еын все вообще стало проще – например, отвести кого-нибудь в туалет можно было, не боясь, что кто-то из оставшихся опрокинет на себя кружку с горячим чаем или ткнет себе в глаз палочками для еды. Цукаса стал значительно меньше уставать, успевать нормально стирать и следить за едой, выбирать книжки на ночь или даже временами сидеть за компьютером, переписываясь или разговаривая с Наоко. Иногда к сеансам видеосвязи присоединялась Джонхва. Ей Наоко очень нравилась – по крайней мере, через монитор. В целом Цукаса понятия не имел, как складывались бы их отношения, если бы Наоко присутствовала в доме лично, но пока что Джонхва очень хорошо относилась к ней и даже ждала возможности немного с ней поболтать. Позже из разговоров с ней он понял, что самым главным фактором в пользу общения с Наоко поначалу была ее красота – Джонхва призналась, что никогда еще не разговаривала с такими красивыми девочками, и каждый раз, когда Наоко что-то ей говорила, у нее буквально холодели ладошки. Может быть, поэтому Джонхва так послушно стала называть Цукасу «нисаном» - потому что Наоко объяснила, что так будет правильнее. Они не могли звать его «оппа», поскольку были слишком малы для этого, а для «аджосси» молод был уже сам Цукаса. Так что Наоко взяла расхожий японский вариант – фактически эквивалент обращения «оппа», но более широкий и вместе с тем формальный. Цукаса пытался объяснить, что красота Наоко не делала ее особенной, и вообще не являлась ее заслугой – она получила эту внешность от родителей, и единственное, что делала правильно, это не курила и не выпивала, поддерживая здоровое тело. По крайней мере, сейчас. Впрочем, для ребенка все это было слишком сложно, и Джонхва продолжала считать Наоко какой-то особенной. Самым интересным было, что на Бина и Рин Наоко не произвела вообще никакого впечатления, поскольку они считали, что Пёнхи гораздо красивее и смешнее. С последним даже сам Цукаса мог согласиться с легкостью и без сомнений – Пёнхи была очень забавной и живой девочкой, не боявшейся оказаться в смешном или неудобном положении. За последний месяц он узнал ее гораздо лучше, и находил ее самым здоровым и очаровательным членом семьи Ю. Возможно, она смогла вырасти нормальным человеком, поскольку ей не уделялось достаточно внимания, и ее поначалу отдавали в круглосуточный садик, потом отправили в младшую школу с кампусом, сменившуюся точно такой же средней и старшей школами. Пёнхи почти не жила в доме, хотя никогда не выезжала из Кореи – что было странно, поскольку она росла в семье, зарабатывавшей деньги на туризме. Разница в том, как дети воспринимали мир, со временем проступала все сильнее. В какой-то момент Цукаса начал просыпаться по ночам, слыша всхлипывания Рин, скучавшей по маме. Тогда ему приходилось забирать ее в гостиную или любую другую спальню и качать ее, успокаивая и выслушивая ее жалобы. Рин тосковала по матери, и была единственным ребенком, для которого присутствие Даён было важным и даже необходимым. Цукаса понимал, что со временем это чувство потери станет слабее и совсем исчезнет, но пока что Рин очень сильно страдала, а помочь ей было нечем. Время адаптации к новым условиям прошло, и дети стали отдавать больше информации – рассказывать, раскрываться, упускать что-то в разговорах и играх. Складывая воедино то, что ему удавалось заметить и запомнить, Цукаса понял, что Джонхва точно знала, как умер Джунхван, но по каким-то причинам не рассказала об этом другим – ни младшим, ни взрослым. Иногда ему очень хотелось усадить ее за стол, всучить ей карандаши и бумагу для рисования и завести прицельный разговор – он знал, что Джонхва все выложила бы, если бы он начал расспрашивать ее напрямую. Но Цукаса не мог заставить себя сделать это, хотя и понимал, что такой разговор рано или поздно все равно должен был состояться. Пока он разбирался с собственными и внешними конфликтами, неделя отсутствия Соквона покатилась к концу. Цукаса ждал его возращения, чтобы утвердить няню Еын на полную ставку и начать уже искать работу – сидеть в доме с детьми было прекрасно, но он понимал, что должен был оставить в своей жизни что-то и для себя самого. И если для этого ему следовало провести разгерметизацию и начать работать где-то в офисе или как-то еще, он был готов сделать это – чтобы чувствовать себя полноценным человеком. Иногда ему начинало казаться, что такой подход к жизни был неправильным, поскольку он будто бы воспользовался детьми, чтобы излечиться от своих страхов, возникших после произошедшего в «Форзиции», а после решил бросить их. Тогда Цукаса напоминал себе, что не собирался бросать детей совсем – он лишь оставлял их на дневное время, а по вечерам планировал отдавать свои силы и внимание им. К тому же, они должны были привыкать и к посторонним лицам – как-то раз мама сказала ему, чтобы он постарался не привязывать детей к себе чрезмерно, поскольку в будущем они все равно должны были от него оторваться. Возможно, стоило подумать о том, чтобы отдать их в садик, но пока что они не были к этому готовы. По крайней мере, им еще предстояло выяснить обстоятельства смерти Джунхвана, а до тех пор не стоило бросаться в крайности и принимать необдуманные решения. Может быть, события, приведшие к смерти Джунхвана, наложили на них более глубокий отпечаток, чем казалось со стороны. В таком случае им следовало для начала позаботиться о максимально возможном восстановлении, и лишь после этого отправлять их общаться с посторонним детьми. Даён и Чонвон воспитали детей до невозможного странно – они были диковатыми и необщительными, не знали, как контактировать с другими и вообще сторонились прочих малышей. Один раз за прошедшую неделю Цукаса поехал с ними в большой торговый центр, чтобы они порезвились в детской комнате, но ничего хорошего из этого не вышло. Эти трое сбились в кучу и не захотели даже поиграть в надувном зале, а когда другие дети носились вокруг них, у Рин едва не началась паническая атака. Занятый всеми этими мыслями, Цукаса пропустил новости о смерти Им Хиёля и Ким Чольсу, и услышал их, только когда в дом нагрянул нежданный гость. В субботу, за день до возвращения Соквона, раздался звонок от охраны, дежурившей у главного входа. Приехал Кансок. К счастью, в доме еще находилась няня, так что Цукаса впустил гостя и пригласил его в отдельную комнату – туда, где им никто бы не помешал. Кансок посмотрел на малышей, справился об их состоянии и настроении, а потом прошел за Цукасой, признавшись, что приехал к нему. Он выглядел усталым и был даже бледнее, чем в день похорон Джунхвана. Цукаса решил заварить чай и попросил Кансока немного подождать, но тот ответил, что не станет ничего пить или есть, пока они не поговорят. – Ты, скорее всего, в курсе, что Ким Чольсу и Им Хиёль пропали без вести. На данный момент их тела находятся в одном из моих хранилищ – в камере с оптимальной температурой. Думаю, именно ты должен принять решение, показать ли их общественности или кремировать и рассыпать где-нибудь в горах. Кансок сидел в кресле, слегка подавшись вперед и держа спину прямой. Он казался напряженным и встревоженным, и таким Цукаса видел его впервые. – Мне все равно, каким образом ты распорядишься их телами, – ответил он. Ему действительно было все равно. – Ты не понимаешь. Смысл в том, чтобы именно ты принял решение. Именно ты. Эти люди умерли, поскольку коснулись твоей жизни. И я позаботился о них, потому что также причастен к тому, что с тобой произошло. Я не говорил об этом с Соквоном – нет смысла нагружать его сейчас или когда-либо в будущем. Как его старший брат, я считаю, что он и без того достаточно пережил за последнее время. В целом он и сам знает, что я передал информацию о тебе Им Хиёлю и он сумел воспользоваться всем необходимым. Но Соквон не знает, насколько далеко я зашел. – И ты считаешь, что я должен непременно об этом узнать? Что случилось – то случилось. Если ничего нельзя изменить, не вижу смысла ворошить прошлое. Я только недавно пришел в относительное равновесие, и мне бы не хотелось его нарушать. Поэтому… Кансок покачал головой, прерывая его. – Я вызвал службу дезинсекции. Ты понимаешь, в чем разница? Я сдал тебя полностью – сделал так, чтобы ты попал в руки Им Хиёля в определенный день, именно тогда, когда мне было нужно. Это гораздо больше, чем просто слить информацию о том, где ты живешь и как часто выходишь из дома – хотя это я тоже сделал. Это значит, что я полностью беру на себя ответственность за то, что произошло. – Прости, конечно, но над моим телом трудился не ты, а Им Хиёль. Или ты выслал ему подробные инструкции, что делать в течение ночи? Это был его выбор – как провести это время. – Возможно, позже ты поймешь, насколько велика моя вина. Я не чувствую, но понимаю ее. Допустим, если бы здесь и сейчас присутствовал Соквон, я не сомневаюсь, что он вышиб бы из меня дух двумя ударами. Или только между братьями возможно такое понимание? Ты, будучи чужим, не понимаешь смысл моих слов? Цукаса вздохнул: – Понимаю. Просто мне они не кажутся такими уж важными. Ты использовал меня как наживку, чтобы выманить Им Хиёля из гостиницы на всю ночь и убить депутата. Я понял это. Но если ты отдал им информацию обо мне, рано или поздно Им Хиёль добрался бы до меня. Даже если бы ты не обратился в службу дезинсекции. Кансок, наконец, отвел взгляд – все это время он смотрел Цукасе в глаза, поддерживая тяжелый зрительный контакт. – Не могу понять, что Соквон нашел в тебе. Почему выбрал именно тебя. Ты абсолютно другой, ты никак не вписываешься в наш круг, и я не знаю, какими вырастут дети, которые сейчас так сильно к тебе привязаны. Обычно, говоря человеку, будто он из другого мира, подразумевают что-то приятное, но если я скажу эти слова тебе, я не стану вкладывать в них положительный смысл. Ты из другого мира. «Из мира, в котором родители любят своих детей, а не превращают их в средства достижения целей», – мысленно добавил Цукаса. Произносить такие слова вслух было слишком уж нагло. – Я сказал это тебе, потому что в будущем мы с тобой еще не раз встретимся. Ты не удаляешь шрамы и не надеваешь протез на палец, ты хочешь все помнить – все, что с тобой случилось. И ты должен знать, кто в этом виноват. Если когда-нибудь ты почувствуешь себя достаточно сильным, чтобы отомстить, я не стану прятаться. Я не жалею о том, что сделал, и не думаю, что был неправ – в той ситуации я мог выбрать только этот вариант. Однако это не значит, что я хочу сбежать от последствий. – Если я почувствую себя сильным… – Цукаса словно пропустил все слова через язык, проговаривая их медленно и тихо. – Ты прав, я совсем ничего не понимаю. Я и сейчас не чувствую себя слабым или беззащитным. У нас с тобой разное представление о том, из чего слеплен человек. Кансок кивнул и улыбнулся, спрятав за насмешливостью уязвленные чувства. – И на что хватит твоих сил? – Пережить и пойти дальше. Думаю, став старше, ты поймешь. – А Соквон? Его ты считаешь равным себе или превосходящим? – У Соквона огромный потенциал. Но я с ним не поэтому. – Ты можешь говорить подобное, только потому, что за тебя есть, кому вступиться, – возразил Кансок. – Ты знаешь, что если кто-то коснется тебя пальцем, Соквон раздерет его на куски и растопчет останки. Он разорил пару компаний и устроил пожар, он выкрал наследника крупной сети отелей и использовал незаконно добытые материалы для шантажа – только чтобы отомстить за тебя. Все ради тебя. Легко быть смелым, когда знаешь, что ты за каменной стеной. В этой логике был определенный смысл, но Цукаса все еще сомневался, стоило ли продолжать этот разговор. Кансок не был глупым или узколобым, но его точка зрения настолько отличалась от мировоззрения Цукасы, что содержательный двусторонний разговор с ним вряд ли мог получиться. Уж точно не с первого раза. Стоило ли говорить, что именно в ту ночь, находясь у самого порога смерти, Цукаса понял, что деньги и связи не значили абсолютно ничего? Когда в его бедра впивались тлеющие сигареты, Цукаса с трудом наполнял легкие воздухом, потому что больше ничего не оставалось – он мог только дышать и надеяться, что Им Хиёль наиграется в ближайшее время и не решит затушить очередную сигарету в его глазнице. Деньги Соквона и его безграничное стремление защитить Цукасу не значили ничего – за запертой дверью мир сузился до двух человек, и для любви Соквона места не осталось. – Соквон дает мне многое, – согласился Цукаса, обходя острый угол. – Но в момент, когда мне нужно было решить остаться нормальным или уйти в другую сторону, он дал мне не то, о чем ты говоришь. Он стал смыслом всего. Сестра и мать проживут без меня, и я могу представить их жизнь в мире, в котором меня больше не будет. Но я не уверен, что могу принять мысль о мире, в котором есть Соквон, но нет меня. Я хочу знать, что с ним происходит и присутствовать в его жизни. Он все-таки сделал меня чудовищем, что уж тут. Кансок расслабился – его плечи опустились, и взгляд слегка потеплел. – Тот Цукаса, которого Соквон представил нам больше года назад, был совершенно неинтересным. Но тебя нынешнего я вижу иначе. Сомневаюсь, что когда-то пойму твой взгляд на вещи, но быть чудовищем тебе подходит больше. И главный вопрос между тем не отменяется. Мне их отправить широкой публике или избавиться от них по-тихому? К концу беседы лексикон, тон и манера речи Кансока несколько изменились – стали свободнее. Более неформальными. Это радовало. – Избавься по-тихому, – ответил Цукаса. – Ни мне, ни тебе, ни Соквону не нужны лишние проблемы. Факт кастрации повлечет за собой дополнительное расследование, возможно, кто-то из персонала клуба или клиентов, бывших там в тот вечер, вспомнит какие-то детали, и хвост притянет дело к нашему дому. Не хочу так рисковать. Провожая его во двор, Цукаса уже держал на руках Рин – как только они вышли из гостевой спальни, в которой разговаривали все это время, она выбежала из детской. Следом вышла Джонхва. – Мы купаемся в тазике, – зачем-то сообщила она, когда Кансок подошел к дверце своей машины. – Вот и хорошо, – одобрительно кивнул Кансок, усаживаясь за руль. Цукаса заметил, что Кансок только говорил с детьми, но не притрагивался к ним и не пытался задавать им вопросы. Это уже было странно, но теперь после этого загадочного обмена фразами он и вовсе растерялся. Дети действительно купались только в тазу. Цукаса даже не пытался набирать для них ванну, потому что Джонхва сразу же начинала скандалить и упираться. Цукаса полагал, что это связано с боязнью воды – если Джунхван и впрямь утонул, такое поведение было вполне объяснимо. Но теперь вопросов стало больше. Думать обо всем не оставалось сил, и Цукаса отпустил слегка задержавшуюся у них няню, поставил молоко на настольную плитку и принялся ждать, пока оно согреется, просто глядя на белую слегка вздрагивавшую поверхность. Краем глаза он следил за возившимися на полу детьми, отмечая, что их приход Кансока совсем не взволновал и не заинтересовал. * Удалось выкроить целые сутки – уже повезло. Соквон завязал все узелки в Таиланде, и вернулся почти ночным рейсом, приземлившись в Сеуле ближе к полночи. Цукаса ждал его только через сутки, так что на теплый прием Соквон даже не рассчитывал. Поэтому темноглазый дом его нисколько не удивил – так, вроде, и должно было быть. Предупредив охрану, Соквон вошел без лишнего шума, не зажигая свет в коридоре и даже не подсвечивая путь телефоном. Прошел к детской спальне – ее дверь была приоткрыта, через зазор проходила узкая полоса синеватого света от ночника. Протиснуться через эту полосу было нереально, пришлось отодвинуть дверь еще немного и войти внутрь, осторожно ступая по мягкому ковру и обходя детские кроватки. Хорошо еще на полу никто не лежал. Цукаса спал как зачарованная красавица – один в большой постели, окруженной тремя детскими кроватками. Спинка кровати прижималась к стене, с разных сторон он расставил кроватки Бина и Рин, а параллельно изножью спала Джонхва – ее кроватка была самой большой. При такой схеме просочиться к Цукасе можно было только с угла, где никакие кроватки не стояли. Показалось, что выходить ночью в туалет Цукасе было просто пиздец как неудобно и, может, даже опасно. Пошуршав плащом и сбросив его на пол, Соквон не стал тратить время на пиджак и просто влез на кровать с этого самого угла, стараясь не придавить спавшего Цукасу. Теперь он не особо боялся нашуметь и добрался до подушки всего за секунду, но даже так встретился с уже проснувшимся Цукасой. Точнее, с его кулаком. Ударил ли Цукаса интуитивно, на слух или просто он видел в темноте как какой-нибудь кошак, было непонятно. Соквон вообще ничего не понял, потому что ему показалось, что челюсть свернулась на край черепа и поехала к затылку, как дверь на петлях, до того сильным и неожиданным был удар. Дело усугублялось еще и тем, что он совсем такого не ожидал – от этого физическая боль казалась ярче, да и собраться за пару секунд не удалось. Он только и смог, что удержаться и не упасть ко всем чертям с постели – успел сообразить, что собьет какую-нибудь кроватку, если завалится набок. Словно этого было мало, Цукаса вскочил и схватил его, скомкав рубашку на груди и опрокидывая на спину поперек кровати. Все произошло так быстро, что Соквон даже не успел понять, когда на него уселись сверху, придавив окончательно. Сбитое дыхание почти со свистом вырывалось через приоткрытые губы Цукасы, и Соквон как зачарованный уставился вверх, стараясь рассмотреть его темный силуэт на фоне однотонного ровного потолка. – Охуенный прием, любовь моя, – сказал он, наблюдая за тем, как Цукаса издевательски медленно занес над ним кулак. – Херачишь тут кулаками по невиновным… или ты так сильно соскучился? Лучше поцелуй, я так быстрее пойму, как ты тосковал. Цукаса не сразу разжал кулак, да и отпустил его только секунд через пять – видимо, спросонья до него тяжело доходило, что вообще произошло. По крайней мере, теперь можно было расслабиться. Соквон выпрямился и вытянулся под ним, чувствуя, как складки пиджака неприятно вдавились в спину. – Блять ну ты… пиздец, – наконец, приходя в себя, простонал Цукаса. Он осторожно сполз на свободное место, переводя дыхание. – Нельзя же так… Блять прости, сильно въебал? Вот же дерьмо… Соквон поднялся и уже приготовился ответить как-нибудь повеселее, когда Цукаса метнулся в сторону. Ровно через секунду разразился плач – от возни и ругани проснулась Рин. Ее голос разбудил Бина, и потом в своей кроватке уселась уже совсем не сонная Джонхва. Пришлось зажечь верхний свет и показать свою рожу, чтобы дети поняли, что в дом не вошел посторонний. Просто их дядя решил поиграть. Долбоеб с недотрахом блять. Детей пришлось повытаскивать из кроваток и усадить на большую кровать, чтобы они были все вместе – Цукаса не мог разорвать себя по трем сторонам, приходилось решать проблемы объединением плачущих в одну кучу. Соквон снял, наконец, пиджак и расстегнул две верхние пуговицы рубашки. – Иди в кухню, в холодильнике лед остался. У тебя губа опухла, – вытаскивая из бокового ящика ближайшей кроватки пачку салфеток, сказал Цукаса. – Синяк будет. Тебе же на работу ходить, иди, приложи лед. – Поцелуй куда ударил, – наклоняясь к нему и натуральным образом забыв о сидевшей у него на руках Рин, потребовал Соквон. – Кто за кулаками не следит, тот пусть и лечит. – Мы и так при детях матерились, – по-японски ответил Цукаса, тем не менее, приближаясь и встречая его почти на полпути. Он мягко поцеловал его в уголок губ и отстранился не сразу. От этого прикосновения в груди разлилось приятное, почти пьяное тепло. – Сваливай в кухню. Я сейчас всех уложу и приду. Почему-то Соквону совсем не было стыдно за то, что он перепугал Цукасу и детей, поднял их посреди ночи и не дал нормально поспать. Это состояние, наверное, и называется спермотоксикозом – когда эта чертова сперма везде. В крови, в легких, в печени, сердце. Даже в мозге. Ну, в мозге в первую очередь. Цукаса пришел через полчаса – пока все затихли и успокоились, пока согласились улечься обратно, прошло прилично времени. Соквону даже не хотелось спать – он без труда дождался, и когда Цукаса переступил порог кухни, сразу же погасил свет, благо система позволяла управлять освещением через пульт. – Я освободил стол, – поднимаясь со стула, делая пару шагов навстречу и обхватывая его вокруг талии, сообщил Соквон. – Угадай, для чего. – А резинки у тебя в карманах? – Да. Четыре штуки. Осилишь? – Нахуй иди с такими вопросами. До спальни никак? – Никак. Ты и не пойдешь. Оттуда детей не слышно теперь, как звукоизоляцию сделали. И для чего это было нужно? Если подумать, ты теперь там точно спать не будешь. А трахаться хочется. – Мне тоже, – послушно усаживаясь на стол и раздвигая ноги, чтобы Соквон мог встать вплотную к столешнице, сказал Цукаса. – Только потише, да? И надеюсь, у тебя большие пакеты со смазкой. – Да какие нахрен пакетики, мы месяц не трахались. У меня тюбик. Цукаса засмеялся. – Ты подготовился, да? – все еще смеясь, уточнил он. – Прости, что врезал. Я неспокойно сплю, не могу ничего поделать. У детей совсем другие прикосновения. Руки взрослого человека отличаются, тем более мужские. Я сам не знаю, как так… – Я должен чаще тебя трогать, – стягивая с него штаны и с трудом протаскивая их вниз, сказал Соквон. – Чтобы ты и мои руки отличал. От всех других. Мы еще поработаем над этим. * Привыкшие к темноте глаза различали небольшие звездочки, которые ниисан нарисовал на потолке карандашом. Он обещал раскрасить их завтра, и за ним даже можно будет понаблюдать. Джонхва лежала, глядя на расплывавшиеся в темноте контуры, и слушала размеренное тяжелое дыхание, доносившееся из кухни. Ей даже казалось, что она слышала скрип мебели. Ниисан поцеловал самчона. Сам. Значит, все хорошо. Ему не больно. Никому не больно. Так правильно. Можно спать спокойно и не вылезать из кроватки. Ниисан не знает, что она умеет выбираться сама, и это хорошо. Пусть не знает. Так можно выходить, когда надо и смотреть, все ли в доме хорошо. А сегодня можно не выходить. Все и так хорошо.