Уважение к вещи

              В комнате, Герману отведенной, не было даже окна, а из мебели стояли только кровать, застеленная проеденным молью шерстяным пледом, небольшой столик (с подсвечником, спичками, пустым графином, стаканом и кособокой чернильницей на нем), стул рядом и шкаф с тремя пустыми полками. В углу над дверью, казалось, с каждым часом разрасталась паутина. Огромное черное создание, мерно шевеля восемью длинными лапами, будто чавкало и изредка что-то выплевывало, так что юноша дергался от каждого шороха.               Герман вообще не спал всю ночь: он то плакал, уткнувшись носом в подушку, то, соскочив на пол и встав на колени, молился, то закрывал глаза лишь на долю секунды, чтобы увидеть мысленным взором страшные картины прошлого и будущего и вскочить, судорожно протирая глаза грязными пальцами. Среди всех жутких образов хуже всего была усмешка матери, и её пьяный взгляд, и кулак, с зажатыми в нем золотыми монетами, и голос, хриплый, въевшийся в память подобно ржавчине. Его бы очень хотелось смыть.               Однако под утро мальчишке все-таки удалось уснуть. На полу. Неуклюже накинув плед на плечи и привалившись головой к холодной стене. Не холоднее человеческих сердец. Он беспокойно вздрагивал во сне, шевелил сухими губами и цеплялся пальцами за одежду, скреб ногтями по полу. Наверно, ему немало повезло, что хозяин слишком вымотался за день, чтобы сохранять привычную чуткость.              Но Абель все равно вставал очень рано. Издержки профессии. Застав новоиспеченного раба в столь необычной позе для сна, он только усмехнулся, но…как-то почти умиленно, без самодовольного презрения. Абель прошел внутрь комнаты, кинул взгляд на свечи (или то, что от них осталось, так как Герман их зажег сразу, как только заметил, и не гасил до самого утра) и присел на корточки перед юношей. Светлые, почти белые, ресницы подрагивали, а под тонкой кожей век представлялось возможным различить быстрые движения глаз. Будто несчастный и не спал вовсе.               — Между прочим, солнце уже встало, — начал Абель почти шепотом, впрочем, и этого хватило. Герман открыл глаза с судорожным вдохом и тут же закашлялся. — Доброе утро.        Несколько мучительных минут мальчишка приходил в себя, собирался с мыслями. Ошметки минувшей ночи почему-то с особенным трудом собирались в единое полотно. Раб. Мальчик для утех. Первым, что Герман вспомнил, был его позор и лицо Абеля, выхваченное всполохами пламени из темноты.               — Доброе утро, господин, — голос хриплый, непослушный, а слезы почти неудержимы.               Абель довольно улыбнулся (ребенок не бракованный, с памятью проблем нет, со здоровьем пока, кажется, тоже, послушный) и поднялся, не намереваясь продолжать разговор в столь неудобной позе. А Германа едва в дрожь не бросило от спокойного сверху-вниз взгляда.               — Хорошо спалось?        Юноша кивнул. Абель ложь чуял почти инстинктивно, и это забавляло и умиляло. Неприхотливый. Замечательно.        — Ну и хорошо, — он отвернулся к двери, провел пальцами по косяку, чувствуя, как крупицы пыли пристают к коже, и снова посмотрел на Германа. — Сейчас я покажу, где ты сможешь привести себя в порядок, умыться и переодеться. Потом перекусишь чем-нибудь. А потом я буду вынужден идти на работу, заперев тебя тут. Не будешь бояться?        Юноша взглянул на хозяина несколько изумленно и сам же испугался своей дерзости. Вместо ответа он быстро помотал головой и слабо улыбнулся. Говорить ему было тяжело — в горле застревали стоны боли, крики и противные колючие слезы. Хотелось впиться пальцами в шею и вместе с языком вырвать ощущение тошноты, заставлявшее все тело изгибаться до боли в сведенных суставах.Наверное, именно поэтому мысль о том, чтобы просто побыть наедине с собой, походила на какое-то запретное блаженство.               — Ну, и чего ты сидишь?               Герман, ахнув, подскочил на ноги, чуть не упав обратно, запнувшись о скомканный плед. Абель не сдержал смеха и даже покачал головой, чуть прикрыв глаза. А мальчик, смущенно переминаясь, невольно подумал, что, кажется, все не так плохо.               Какого же было удивление раба, когда он увидел, что хозяин заранее подготовил для него теплую воду, одежду, почти подходящую по размеру, и оставил несколько ломтиков пирога на завтрак. Ему было странно и стыдно, и снова странно. Так не должно быть! Герман ел и чувствовал, что просто не верит во все это. Сон. Просто сон. Может, он просто заболел, пока валялся в снегах, и теперь бредит, мотаясь по земле в поту лихорадки?               — Ты ведь не думаешь, — вдруг заговорил Абель, все это время изучавший книжные полки, — что так будет всегда?        — Как… «так»? — осторожно переспросил мальчик, судорожно сглотнув. Вопрос был поставлен резко, по-простецки прямо, но он просто не умел по-другому.        Во взгляде Абеля скользнуло острое недовольство и разочарование. Он придвинул к себе стул, сел, нарочито медленно потянулся и только тогда ответил, склонив голову к плечу:        — Так, — передернул плечами. — Чтобы я кормил тебя, одевал…да еще и будил по утрам. Это даже смешно. Словно это я служу тебя.               Воздух в комнате стал тяжелым, затхлым, и за всеми произнесенными словами Герман слышал только одно «придется работать». Придется ублажать взрослого мужчину, целовать его, позволять касаться себя и… О Господи! Мальчик поджал нижнюю губу, впился в нее зубами, пытаясь хоть так не выразить слабость. У Абеля глаза сощурены, но, даже закрыв их вовсе, он смог бы нутром звериным почувствовать, как рвется детская душа.               — Я понимаю.               Хозяин с наигранной рыцарской галантностью кивнул и поднялся, указывая рукой в сторону коридора.        — Детали обсудим вечером, иди.               Герман облизнул губы, сохранившие еще сладость пирога, и встал, сконфуженно пересекая комнату. Передвигаться под пристальным взором Абеля было как-то неловко, и бурлила кровь, и странные темные мысли не давали покоя. Их бы выдрать из висков клещами да выпороть, чтобы не мешались, но это ведь невозможно. Оставалось только цепляться взглядом за вещи (от книг до мебели) и детали интерьера, чтобы думать о них, а не обо всем ужасе, скопившемся где-то в глубине подсознания.               В своей комнатушке, больше напоминавшей кладовку по размерам и размещению в доме, Герман внезапно обнаружил связку свечей, листы бумаги, чуть жёлтые, два пера и новенькую до краев наполненную чернильницу, а также небольшую стопку книг. В графине плескалась вода.               — Надеюсь, не умрёшь от скуки, — усмехнулся Абель, возникший из-за спины, так что юноша даже вздрогнул и чуть не упал, оступившись. В очередной раз. — Осторожно.        — Спасибо, — растерянно пробормотал Герман и все же прошёл в комнату, осматриваясь. На полках шкафа по-прежнему лежала пыль, плед валялся на полу неказистой кучей, огарки вчерашних спичек закатились под кровать. Значит, будет, чем заняться. От этой мысли по спине пробежала тёплая дрожь. Герман был точно уверен, что не разочарует своего господина. За проведенное в доме время он успел заметить, что везде царили порядок и чистота. Да и сам хозяин был почти олицетворением опрятности: черная одежда без единого пятнышка, почти до блеска начищенные сапоги и аккуратно расчесанные волосы, чуть длиннее обычного.               Внутренне содрогнувшись от волнения, Герман обернулся и постарался выдавить как можно более вежливую улыбку.               — Простите, а…можно метлу? Или что-то вроде этого. Я бы очень хотел прибраться.               Абель вскинул брови, и мальчишка очень сильно надеялся, что приятно удивил его, а не разозлил. За те несколько секунд, что они молчали, несчастный раб уже приготовился сложить голову на плаху и лично разодрать себе грудь, вырывая непослушное сердце, толкнувшее его на такое безрассудство. Ему было страшно до дрожи в коленях, а Абель, кажется, почти откровенно насмехался. Он все видел, и все его забавляло.               — Я принесу, — отозвался он наконец. — Может, что-то еще?        Герман громко вдохнул. Нет, он искренне верил, что его просьбу выполнят, но что предложат что-то еще… Нечто почти чужеродное, преисполненное самодовольства шептало у самого уха, что так и должно быть, что его услужливость только на руку. Усыпить бдительность и бежать. Только сейчас даже думать об этом не хотелось. В любом случае, еще рано.               — Нет, спасибо, больше ничего.        — Смотри, — Абель пожал плечами. — Меня очень долго не будет.        Герман понимающе кивнул, потом как-то неловко опустился на кровать (почти упал, на самом деле) и выдавил:        — Я буду ждать.        Абель удалился, смеясь.               Лишь когда его шаги стихли, мальчик смог по-настоящему выдохнуть и заметить, что давно дрожит так, что и злосчастную метлу удержит вряд ли. У него на лбу поблескивали капли пота, а дышалось почти болезненно. Он боялся. Очень боялся, но ничего не мог с собой поделать. Сложно в одночасье привыкать, что отныне от и до ты принадлежишь абсолютно чужому человеку. Даже в самом жутком сновидении Герман не мог себе этого представить. Еще большей болью отзывалась в нем мысль об оставленных друзьях. Он никогда не отыщет дороги обратно, даже если сможет сбежать.               Сбежать               Разглядеть себя в тумане будущего было почти невозможно. Герман только знал, что ничто не вечно. Хоть что-то, но измениться. Да и хозяин не так плох и безжалостен, как представлялось. В нем удавалось различить качества вполне человеческие, среди которых — самое удивительное — понимание. А еще Абель был умен, и это читалось даже в его глазах, вечно глядящих с явным любопытством.               Умен и опасен.               …Оставшись в доме в тишине и одиночестве, Герман впервые успокоился. Он долго сидел на кровати, прижав ноги к груди, и думал, думал, думал… О побеге, об Абеле, об этой чертовой комнате, пропахшей затхлой пустотой, о себе: растрепанные волосы, глаза, красные от слез, синяки под ними (ровно как и по всему телу). Нет, главное не это. Главное то, что он труслив и нерешителен, он напуган и потерян. Он жалок. И он совсем один. Кричи не кричи — никто не ответит. И все на своих местах.               От тяжелых мыслей начала болеть голова, так что Герман даже застонал, утыкаясь лбом в ладони. Надо что-то делать. Надо хоть чем-то заняться. Чтобы не думать. Непослушные руки неожиданно сильно сжали принесенную метлу. Мальчишка откинул назад волосы, встал, вытер слезы (в который раз за последние дни?) и приступил к уборке.               Впрочем, увы, это заняло не так уж много времени.               А день тек так мучительно медленно. Герман сел за стол и — неожиданно даже для себя — решил рисовать, хотя едва ли толком держал в руках перо прежде. Совсем скоро бумага оказалась усеяна кляксами, зато меж ними виднелись узнаваемые лица дорогих юноше людей. Он замер, чувствуя, как снова дрожит горло, и коснулся этих неуклюжих портретов почти любовно. Кривые линии отпечатались на подушечках пальцев.               Тоска разгорелась с прежней силой, так что Герман даже проверил, можно ли как-нибудь свести счеты с жизнью. Делать этого он, конечно, не собирался. По крайней мере, сейчас. Лучшей идеей было, кажется, разбить графин и вонзить осколок поглубже в шею. Только попасть бы удачно. Герман раздраженно тряхнул головой и оттянул рубашку на груди, будто бы это могло помочь. Дышать было по-прежнему нечем.               Отвернувшись от рисунков, юноша потянулся к книгам, хотя и совершенно не умел читать. Только даже простое созерцание каких-то бессмысленных символов сейчас немного успокаивало.               А он ведь хотел учиться. Правда, хотел, но позже. Когда не нужно будет воровать еду, чтобы выживать, когда каждая отданная монета перестанет отзываться отчаянием. Что ж…горькая ирония. Он может есть, кажется, даже больше, чем нужно, и не думать о деньгах, но кто же станет его учить? Кроме того, Герман знал, что читать обычно начинают со Священного писания, но едва ли Абель стал бы хранить подобные книги. Он не верил в бога, нет. И дело даже не в его…вкусах, а в поведении. Герман чувствовал это интуитивно. Абелю не нужен был Бог, чтобы понимать природу мира, чтобы разделять поступки на хорошие и плохие, чтобы верить в спасение. Он, кажется, со всем справлялся самостоятельно без оглядки на других. Словно и сам мог стать для себя богом.               Хотя Герман, конечно, мог и ошибаться.               Как мог ошибаться и в том, что счел свое нынешнее положение вполне терпимым. Иной хозяин, как представлялось, тут же поставил его на колени, отдавая самые грязные приказы, а Абель… Абель все понимал и пока не торопил. О том, как долго продлиться это «пока» Герман предпочел пока не думать, и удалось это на удивление легко.               На самом деле, сознание давно уже едва ли слушалось. Мысли разбегались, потом вдруг ударяли все разом и спутывались в комок, вновь рассеиваясь меньше, чем через минуту. Герман даже выпил стакан воды, вылил немного на лицо, чтобы как-то собраться, но не помогло. Он поднялся, разминаясь. И понял, что чертовски хочет спать, а плед, местами почти дырявый, очень теплый. Им бы укрыться с головой, уткнувшись носом в подушку, и…