Уважение к вещи

      … И проснуться от прикосновения к своему плечу.              Герман вздрогнул и завозился, судорожно пытаясь скинуть с себя плед и раскрыть скованные негой глаза. Он чуть не свалился с кровати, когда попытался сесть, и все это было так нелепо и позорно. Абель смеялся, а юноша отчаянно краснел и не знал, куда деть руки, тянущиеся закрыть лицо. Но как же это было бы по-детски.              — Кто-то говорил, что и ночью выспался.              Герман смотрел виноватым взглядом побитого щенка. И понимал, как, наверное, жалок. Ему не хотелось думать о том, как то краснеют, то бледнеют скулы, как подрагивают губы, как щиплет глаза от подступающих слез. Он вообще-то очень-очень устал. От напряжения, от страха, от неутихающих мыслей. И никакой сон бы ему не помог. А Абель стоял над ним, возвышался, горделиво-прекрасный даже с растрепанными волосами и в халате, накинутом небрежно на белую ночную сорочку. С манжетами, отороченными легким кружевом. Хозяин жизни. Герман никогда не роптал на несправедливость мироздания, но почему! почему кому-то гнилые ворованные овощи на обед и ужин, а кому-то собственный большой дом и покорные рабы?              Бессилие вскипало слепой злостью.              Они смотрели друг на друга в тишине. Будто хищники, выжидающие момента, чтобы напасть. У Абеля глаза — спокойные и бесстрастные. Они словно старше его самого. Словно испокон веков они смотрели на мир и ужасались и смеялись, так что им все это давно наскучило. Губы Германа бессильно перекошены.              — За полночь уже, — заговорил Абель голосом бесцветным и неожиданно глубоким. — Будешь есть?              Герман изумленно округлил глаза. И забыл свое недавнее негодование. Как забывает о побоях бродячая собака, если бросить ей кость с еще оставшимися на ней ошметками мяса.              — Если можно, — совсем тихо согласился он, в горле давно пересохло, и слова срывались с губ, царапаясь и шипя.       — Раз предлагаю — значит, можно, — Абель пожал плечами и отступил в коридор, к окну. — Приводи себя в порядок и приходи.       Герман кивнул, и только тогда господин удалился, почти бесшумно ступая по полу босыми ногами. Вздох облегчения. И снова мучительная боль во всем теле, мысли обжигают виски. Герман думал о том, что для него делают слишком много, что это невозможно, что за это… придется платить. Тошнота поднималась из сведенного голодной судорогой желудка.              На ужин была каша. Очень вкусная, к удивлению простого раба, который ничего подобного не ел уже очень и очень давно. Так вкусно не готовил даже он. Да и дядя, пожалуй, не смог бы, хотя умел, кажется, все на свете. Но предпочитал он мясо и готовил его так, что при одной мысли голод разгорался с новой силой.              Воспоминания резанули по горлу как ножом. Мир подернулся пеленой.              Главное, чтобы этой слабости не заметил Абель, глубоко погруженный в чтение какой-то книги. Он бы, наверно, назвал все это глупостью и детским капризом. Ему, конечно, никогда не доводилось пережить чего-то подобного. И уже не доведется. Его деньги, его статус и образование решат все проблемы, а сердце, не покоренное ни богом, ни людьми, не содрогнется от тоски и одиночества.              Герман вытер набежавшие слезы и снова уставился в тарелку, понимая, что больше не хочет есть. Вообще больше ничего не хочет.              Раскаленный воздух вспарывал кожу.              Есть становилось все труднее, и каждая новая ложка становилась пыточным орудием. Неизвестно, когда выпадет следующий шанс. Неизвестно, какой будет его цена. На губах и языке — мерзкий привкус кислой соли. Герман морщился, глотал с огромным трудом, но ел. Не глядя на господина, не зная, что очередной религиозный трактат давно перестал быть ему интересен.              — Спасибо, — выдавил юноша, когда тарелка опустела. Он встал, тяжело дыша, и только тогда посмотрел на Абеля.       — Наелся?       Раб кивнул. И растерялся от внимательного, даже пытливого взгляда.       — Понравилось?       Снова кивок.              Герман ждал, что сейчас ему назовут цену. Живот сводило от отвращения и волнения. Воображение рисовало картины: рыжие свечи, белизна кожи, капли пота и слез.       Абель усмехнулся и, отложив книгу, упираясь руками в подлокотники, оторвал себя от кресла. Будто прирос к нему. Герману подумалось, что в этом действии было слишком много усталости, моральной и физической, сплетенных в единый комок.              Между ними было не больше пары метров. Хищный взгляд господина прожигал почти насквозь, и ему вдруг захотелось сдаться, отдать себя целиком и полностью, лишь бы остаться в живых, лишь бы не разлететься золой. Но Абель ничего не требовал, хотя в его молчании, кажется, было больше слов. Потом он вдруг сделал первый шаг, улыбка расчертила бледное лицо, на долю секунды напомнившее несколько мраморную маску.              Герман сглотнул. Но не смел пошевелиться. И продолжал смотреть, сцепив руки перед собой — чтобы не дрожали так сильно.              — Продержишься еще пару дней? В одиночестве, — спросил Абель, осматривая юношу с ног до головы.       — Конечно, — тот чуть улыбнулся. Наигранно и болезненно.       — Хорошо, — он кивнул. — Потом у меня будет несколько свободных дней.       И Герман, кажется, знал, как именно Абель захочет отдохнуть. Нетрудно догадаться. Судорога прошлась по всему телу, и на мгновение он подумал, что сейчас задохнется и упадет, рассекая висок об угол стола, и на этом все кончится.              Но сердце билось. Отсчитывало секунды до позорной казни души.              — Могу вывести тебя в город. Прогуляться, возможно, купить что-то из одежды, — добавил Абель. Он выглядел миролюбиво и почти наивно, словно застенчивый юноша, зовущий возлюбленную на первое свидание. Но ни застенчивости, ни любви тут не было. Только похоть. И расчет, холодом струящийся по венам. А это вообще-то очень больно. И на долю секунды порой останавливается сердце не в силах вынести этой пытки.       — Я буду рад, — Герман почти не солгал. Он подумал о том, что увидит небо, что ветер коснется его кожи и взъерошит волосы. И он на час станет чуть ближе к самому себе и той свободе, что так дурманила прежде дымом костра, запахом росы и весенних гроз. Ему бы это вдыхать полной грудью и закрывать глаза, мечтая.              Сво-бо-да. Есть ли что-то слаще и шире? Найдется ли в вашем низком простом языке что-то, что так же отзывалось бы трепетом и мукой?              — Вижу, ты обрадовался, — Абель склонил голову к плечу, заинтересованный.       Герман лишь улыбнулся. Его читали как раскрытую книгу, как самую легкую и наивную детскую сказку. Он очевидный. Он будто бы слишком доступный, и это волнует, пугает, холодит спину неосторожными касаниями. Этому нельзя противостоять.       Но между страхом и стыдом Герман выбирал второе.              — Давай поговорим, — Абель развернулся и присел на край стола. — Я не хочу, чтобы ты сидел у меня без дела, на всем готовеньком.       Герман сглотнул, но продолжал ждать, не смея высказывать предположений. Он мог бы встать на колени прямо сейчас, мог бы... Тошнота снова подступила к горлу, дышать стало невозможно. Или быстро стянуть штаны с дрожащих ног. Лучше уж покорно и добровольно, чем покоряться жестокой руке с плетью погонщика.       — Ты умеешь готовить? — продолжил господин, и раб невольно выдохнул сквозь приоткрытые губы.       — Немного.       Абель вскинул бровь.       — Конкретнее.       — Я… — Герман откашлялся, чтобы прочистить горло. — Я жил в деревне, так что ничего необычного. Но все самое необходимое могу: мясо пожарить, испечь хлеб или пирог, сварить кашу, но не так, как вы, — тут он нервно улыбнулся, надеясь, что господин не сочтет это за лицемерную лесть, но тот и вовсе не изменился в лице. — Я вообще еще работать могу: пахать, сеять.       Тут Абель покачал головой и с явной интонацией какого-то недовольства бросил:       — Своей земли на… подобное у меня нет.       Он говорил без неловкости или сожаления, но Герман все равно извинился. Совсем тихо, потому что куда больше собственных слов его интересовали судорожные мысли. Он, конечно, не решил, что попал в рабство к богатому герцогу или кому-то столь же титулованному, но владения Абеля представлялись обширными. До этого момента. Но теперь стало понятно и отсутствие всякой прислуги и то, что он хорошо готовит. Вот только манеры все еще казались слишком правильными, вычурными. В родных краях Герман не видел таких людей.              Впрочем, сейчас Абель сидел на краю стола, смотрел на раба открыто, без лишнего наигранного превосходства, и улыбался уголками губ, явно думая о чем-то своем. И не был особенным ни в чем. Будто такой же, как и Герман, мальчишка, забежавший в барский дом, чтобы украсть немного еды на ужин.              Обмануться не давала одежда. И опрятный вид. И то, что, находясь в этом богатстве, он не чувствовал ни зависти, ни неудобства.              — А что еще умеешь?       — Да все умею, — выпалил Герман и тут же смутился. — Убраться, одежду постирать да починить… Даже с лошадьми немного умею!              Абель кивнул.       — Принесу тебе завтра с утра старые вещи. Посмотришь, что тебе подойдет, может, заштопаешь заодно, если что-то будет не так.              С невольной досадой Герман подумал о том, что ему все еще не верят, не оставляют вне комнаты. И с тоской посмотрел в сторону окна, за которым не было видно ничего, кроме темноты, натянутой, будто кусок черной ткани. Ему подумалось, что можно кочергу схватить и броситься на улицу, чтобы проткнуть это полотно, чтобы снова увидеть солнце и, может быть, умереть за попытку побега. Но солнце…солнце того бы стоило.              — Хорошо, господин.              Заштопать одежду, чтобы самому ее носить. Что-то, просто уже ненужное самому Абелю или кому-то их тех, кто уже жил в этом доме. И Герман в очередной раз вспомнил, для чего он здесь.              Это же совсем не сложно. Для начала встать перед господином, опустить голову, скользнуть по бедрам ладонями, чтобы удивить и обнадежить. Потом сесть на колени, осторожно начать приподнимать сорочку, касаясь обнажающейся кожи губами. Не целовать, а только касаться, дразня. Потом облизнуться, потому что это, наверно, выглядит пошло, но от того лишь сильнее возбуждает, и…              Герман дернулся, возвращаясь в реальность. Это было слишком. Казалось, даже сделать проще, чем представить. А решаться надо как можно скорее: Абель не станет долго ждать и просто перепродаст его кому-то более нетерпеливому и жесткому. Или принудит сам, и вряд ли у него окажется недостаточно решимости или твердости.              — Спасибо, господин, — одними губами, да и тот, наверно, вряд ли понял, за что его сейчас поблагодарили.       — На сегодня все, — так же едва различимо отозвался господин и зачем-то потрепал юношу по плечу. — Иди к себе. Я закрою дверь, когда буду ложиться спать. Зови, если что.