Уважение к вещи

             Следующие дни прошли так, как и говорил Абель: он целыми днями работал, но по утрам и вечерам все так же кормил Германа вкуснейшей кашей, мясом и иногда подобием салатов и давал простенькие задания — залатать одежду, почистить сапоги, ощипать курицу к ужину. От вполне привычных занятий на душе становилось как-то теплее. Юноша делал то, что хорошо умел. То, что не требовало никаких тяжелых решений. Кроме того, ему вполне удалось подобрать себе немного вполне приличных вещей. Сложнее было с обувью. «Купим», — успокаивал его Абель и почему-то посмеивался в кубок с вином.              На третий день все поменялось. Это стало заметным уже тогда, когда Герман проснулся. Он сел, потер глаза, потянулся, зевнул. Даже встал и кое-как расчесал волосы пальцами. А Абель, который обычно будил раба, отвлекая от самых теплых и нежных сновидений, так и не пришел. Это казалось странным, почти опасным и неправильным. И если что-то случилось… о небо, если что-то случилось, он останется узником этих холодных стен. Бархатный страх скользнул по горлу, и Герман к двери почти бросился, неприятно шлепая по полу босыми ногами.              Дверь оказалась открыта.              Страх сменился недоумением, колючим и каким-то солоноватым на вкус. Так и не обувшись, Герман выскользнул в коридор. Сквозь окно сочились солнечные лучи, будто сок, выдавленный из какого-нибудь заморского рыжего фрукта. Юноша даже на мгновение застыл, совершенно пораженный. Этой зимой не было таких светлых дней, так что теперь все еще больше походило на сон. Или совершенное чудо.              Герман припал к стеклу, осторожно касаясь его кончиками пальцев, и снова это понимание очевидного, темное, вязкое, как кровь, удушающее, сжало шею, лаская в каком-то пошлом жесте. Понимание, что все могло быть много и много хуже. Его могли бить. Могли издеваться. Могли сразу надругаться. Вот уж действительно повезло. Герман скривил рот и отстранился в напрасной надежде, что эти мысли сейчас уйдут. Но нет. Они все еще были здесь, и травили, и щекотали, доводя до исступления и стона.              Из центральной комнаты, служащей гостиной и столовой, тянуло теплом и ароматом специй. А потом Герман увидел Абеля. Он стоял в простых, будто крестьянских, штанах и выпущенной белой рубашке. Влажные волосы, зачесанные назад, наверное, крайне неприятно щекотали оголенную кожу. Господин раскладывал по тарелкам завтрак — тонкие куски жареного мяса — и наливал в стаканы воду из небольшого глиняного кувшина. Был в этом… какой-то уют. Так что Герман даже сглотнул. Острое непонятное чувство растеклось по животу.       В голову лезли нелепые мысли о доме. О том, как дом должен выглядеть. О том, чего он уже никогда не испытает. Все вокруг было лишь извращенным зеркалом, готовым вот-вот разлететься на острые осколки.              — Доброе утро, — чуть повысив голос, произнес Абель. Но даже не обернулся. Герман, впрочем, мог поклясться, что эти тонкие губы скривились в ехидной усмешке. — Ты так громко дышишь.       — Доброе утро. Простите, господин, — юноша неловко улыбнулся, но, поняв, что никто все равно этого не увидит, прошел к столу.       — Садись. Поедим и придумаем, что будем делать сегодня. Да и вообще по жизни.       Абель обернулся, и нечто странное показалось в его лице. Оно едва ли выражало эмоции: ничего, кроме спокойствия и спокойного превосходства. Почти чистое белое полотно. Но Герман будто бы чувствовал, будто бы в холодных серых глаза видел — господин улыбался. Где-то там, в глубине, под ворохом из всего темного и запутанного.              Сморгнув, юноша покорно отодвинул стул и сел, пряча взгляд. Может, показалось ему только? Надумал слишком наивной головой?              — Итак, — начал Абель, отправив в рот первый кусок мяса, — мы сегодня гуляем, как я и говорил? Погода как раз как нельзя благоволит.       Герман кивнул.       — Накинешь мой плащ, иначе замерзнешь. А там подберем тебе что-нибудь получше.       — Да я и сам могу. Перешью из чего-нибудь. Была бы ткань.       Господин, казалось, немного удивился. Потом задумался. И вдруг подался вперед, вытянув перед собой руку. Длинные грубые пальцы чуть царапнули поверхность стола, подобно когтям огромного зверя. И Герман впервые подумал о том, что Абель действительно похож на неестественное странное создание из какой-нибудь темной истории из тех, что мальчишки рассказывали друг другу у костра. Он был необычным, чужим… И это не могло не пугать.              — Нет, — господин медленно разлепил губы и снова выпрямился. — Я не собираюсь избавляться от тебя через год или два. Ты мой раб навсегда, а значит должен выглядеть соответствующе. Чтобы люди, оборачиваясь на тебя, видели человека, как минимум. Ты — не половая тряпка и не кусок мяса, ясно?       Ледяная власть сверкнула в глазах. Абель знал, о чем говорит. И в каждом слове, нет, в каждом звуке и тоне этого спокойного голоса было бесконечное знание и бесконечное превосходство.              Герману хотелось исчезнуть. Он, если бы не покорился Абелю прежде, сделал бы это теперь, отдав без колебаний все позиции. Нет, ему одного слабого человеческого тела мало. Недостаточно. Он сильнее этого и выше. Ему нужно больше, чтобы каждый вздох в тысячах отзывался, вздрагивал. Герман готов был это предоставить.              На самом деле, позднее юноша не мог вспомнить, что именно настолько поразило его. Но, отпуская мысли, он чувствовал, что весь дрожит. Он ощущал безумный раболепный страх и вместе с ним уважение к едва-ли-человеку напротив.              — Понял, господин.              Абель усмехнулся, продолжая ковыряться в тарелке.              — Вечером научу готовить что-нибудь несложное, но достаточно достойное этого дома. Может, хоть если будешь готовить, покупка не покажется мне столь бесполезной, — он кинул насмешливый взгляд исподлобья, и Герман невольно смутился. Если бы только это смущение хоть отчасти походило на то терпкое ощущение, свойственное всем юношам его лет.       Бесполезный… Он поджал губу и болезненно зажмурился. От него не требовали работать в кузнеце или даже в поле, но что из этого было хуже? Бесполезный и жалкий. Это не его, не его судьба должна была благоволить таким шансом! Странная горячая решимость взорвалась в нем, пронзая миллиардом осколков. Нестерпимо больно. И еда вдруг показалась до тошнотворного горькой, а эта комната — слишком маленькой и душной.              С трудом дождавшись, пока Абель доест, Герман осушил бокал воды и встал, чуть опираясь на стол. Кончики пальцев дрожали.              — Позвольте… — начал раб севшим голосом. Господин непонимающе вскинул бровь, однако от стола отодвинулся. Будто все понял. Будто все чувствовал и уже заранее издевался над этой трепещущей душой, уже готовой к самосожжению.              Герман сделал несколько осторожных шагов и на колени почти рухнул. Боль отдалась в бедре, и на секунду словно выдернула юношу из этого зыбкого сна. Он правда был готов это сделать? Глаза расширились от ужаса, и судорожный вздох сорвался с губ. Но уже слишком поздно.              — Позвольте отблагодарить вас.       Нет, конечно не готов: ему страшно, и сердце колотится в висках и под языком, разрывая на части. Он ненавидит прошивающего его от колен до уголков губ дрожь, но ничего не может изменить. По правде, это решение было принято слишком давно. И выбор был до смешного прост: принять правила, проявить инициативу или ждать удара, боясь наступления каждого нового дня. Уж лучше подняться на Голгофу, чем каждую секунду, сводя себя с ума, ждать смертельного удара или выстрела, слышать холодный звон оружия в каждом шорохе и вздохе.              Вверяя небу проклятую судьбу, раб подался вперед, непослушными пальцами стягивая штаны господина. Тот лениво, будто нехотя приподнимался, помогал, но сам… О, как сильно Герман не хотел смотреть в его глаза! В них — скопление северных ветров и самых страшных вьюг. И завывание их казалось оглушительным смехом. Но впрочем… Впрочем, и это хорошо. Думать о глазах и их странных цвете и блеске, но не о том, что надо делать.              О глазах.              Герман облизнул холодные губы и, зажмурившись, приступил. Странно и неприятно. Чужая теплая тяжёлая плоть. Коснуться языком. Провести. Отстраниться и снова попробовать, проклиная съеденный завтрак, вобрать целиком. Он видел это столько раз в грязных переулках и полупустых кабаках! И столько раз обдумывал, но если бы только на практике это было так же легко! Если бы можно было мыслить бездушными понятиями, забыв о реальности! О реальности, в которой слезятся глаза, и капли слюны уже норовят сорваться с уголка губ, в которой солоноватый вкус заставляет морщиться и молить господа о том, чтобы все это скорее прекратилось.              — Дай… дай руку, — не без странного чужеродного удовлетворения Герман подумал о том, что у Абеля срывается дыхание, и каждое слово вылетает с глухим хрипом.       Он осторожно приоткрыл глаза, надеясь увидеть на лице господина хоть тень сладкой слабости или даже блаженства, но там… только прежняя уверенность. И взгляд, едва-едва помутневший. Юноша отстранился, напоследок пройдясь языком по всей длине, и попытался перевести дух.              — Руку, — повторил Абель и сам сжал запястье раба. А затем добавил чуть тише, совершенно глухо и с каким-то несвойственным шипением: — Продолжай, Герман.              Рука, повинуясь властному жесту, касалась основания, неумело лаская, дразня прохладными прикосновениями. Губы, уже чуть припухшие, влажные от слюны, скользили по скучному четкому алгоритму. И все это казалось Герману глупым, лишним, не тем. И он боялся, боже, насколько он боялся в этот самый миг, а не тогда, когда только решался. Если Абелю не понравится… Или если понравится слишком сильно, чтобы он захотел здесь и сейчас стереть остальные границы.              Время со своим мерным золотистым потоком обратилось в горячую ленивую лаву, обжигающую каждым прожитым мигом. Затекла шея. Ткань рубашки и штанов местами украшали влажные пятна слюны. И рука, теперь скользящая вслед за губами вверх и вниз, лишь изредка возвращавшаяся к прежним ласкам, болела и ныла, только сменить ее на вторую Герман все равно не решался. Чужие жесткие пальцы путались во взъерошенных волосах, и раб благодарил господина лишь за то, что тот не давил и не был слишком груб. Иначе его бы точно вырвало, несмотря на то, что ощущения, столь острые в первый миг, почти прошли. Герман чувствовал себя безвольной механической игрушкой, завод которой должен был вот-вот подойти к концу. Еще немного, всего лишь повторить с десяток раз то, что он проделал уже сотню, и все закончится.              У Абеля дыхание сбилось, и редкие шумные стоны казались Герману единственной платой. Он всегда действовал сердцем, чувством, но сейчас все это горело и пылало такой нестерпимой агонией, что оставалось лишь цепляться за рассудок. И молить, чтобы и он не расплавился вслед за всем прочим. И эти мысли, уже отравленные, смеялись, шептали, что Абель в этот миг так уязвим.              Выпусти коготочки, Герман. Один твой слабый кошачий укус, и он падет, крича от боли и проклиная тот день, когда выбрал путь постыдного содомита. Он искупит каждый грех своей кровью и твоей свободой. Этот мир снова примет тебя. Всевидящий бог снова простит того, кто стал оружием его кары.              Один. Укус.              Юноша резко отшатнулся, упав на спину. Он часто-часто дышал, смотрел испуганным зверем и не мог поверить в то, что все это правда. Его действия, его покорность, его губы и ладонь в горьковатом семени господина. И чертов соблазн, от которого едва удалось отказаться.              Абель, откинувшийся на спинку стула, смеялся.