Уважение к вещи

      Герман смотрел в отражение, рябью расползавшееся по воде в небольшом ведре, и абсолютно себя не узнавал. Не потому, что впервые за долгое время под глазами не было синяков, и не потому, что губы неестественно припухли. Просто себя, того мальчика, к которому он привык за шестнадцать лет, он больше не видел. Ге было ни чистоты, ни присущей молодости гордости, ни невинности. Ничего.       — Господи, — прошептал он, и горло вновь засаднило подступающими слезами.              Бог молчал. И не давал даже знака. Не касался нежно щеки и плеча, пытаясь успокоить. И имел на это полное право. Герман предал его, как совсем недавно был предан сам. Только что он получил взамен на блистательность безгрешной юности? Он перебирал в голове тысячи вариантов и разом отбрасывал все. Задыхаясь, Герман приходил к выводу, что сделал это ради собственного черного низменного удовольствия. И был, конечно, едва ли прав, но кто объяснит это в ошметки исполосованному сердцу?       В собственных глазах он стал ничем не лучше пропитанного грехом и похотью господина.              — Ты скоро?!              Голос Абеля будто выдернул из кошмарного сна, остановив его, но не окончив. Герман обернулся на прикрытую дверь, судорожно вдохнул и окунул голову в ведро, чувствуя, как дрожь пробирается вдоль позвоночника. Холодно. Только даже это не особо помогло, и глаза все еще щипало от слез. Он потер лицо руками, зачесал назад влажные пряди и, наконец, вышел к Абелю, вытирая лицо рукавом.              Господин стоял уже почти в дверях в плаще и с сумкой, перекинутой через плечо. Только вот странно… Герман смотрел на него пристыженно, хотя, он догадывался, ему стоило бы ненавидеть того, кто низверг его в эту пучину, и чувствовал, что стремительно краснеет; в лице Абеля не было ничего, кроме какого-то сочувствия и будто даже легкой грусти.              — Одевайся, — он указал рукой на плащ на спинке стула и какие-то внушительного вида сапоги около него. Все это явно принадлежало ему самому, потому что Герман, все еще не унявший дрожь в руках, в этих вещах просто утопал. Сапоги неприятно спадали с пяток, щекоча при каждом шаге, а плащ перекашивался на одну сторону из-за слишком узких плеч.              — Капюшон, — мягко подсказал Абель, пока Герман возился с длинными рукавами, доходящими до середины пальцев.       Юноша вскинул голову, не вполне понимая, что от него хотят. Чертовски странно было говорить о таких простых бытовых вещах после сокрушительного грехопадения. Будто ничего не произошло. Что ж, в конце концов, ведь так оно и есть: раб просто исполнил то, что должен был. Все равно, как если бы он вытер пыль или вымыл посуду.              А плащ Абеля пах — как странно — ладаном. Осторожными касаниями ладоней он скользил по плечам, расправляя одежду, и снова сжигал все дотла. Им нельзя быть так близко. Как пошло и мерзко. Отвратительно и грешно.              В почти нежной осторожности господина Герман снова и снова слышал те тихие полустоны и его глухой смех.              У Абеля руки, задевшие пару раз шею, холодные и отчего-то будто чуть влажные. И юноша на секунду позволил себе мысль, что таков на ощупь Змей-искуситель, его крошечные чешуйки и могучая проклятая стать. Он раньше полагал, что Ева была очень глупа, когда обманула Господа, давшего ей жизнь и самый настоящий Рай, а теперь… теперь Герман сам оказался на ее месте. Или даже согрешил еще больше.              — Так-то лучше, — проронил Абель через некоторое время и, наконец-то, отстранился. Юноша глубоко вздохнул и тут же сунул руки в карманы плаща, стискивая их в кулаки, впиваясь нестрижеными ногтями в кожу. Было совсем не больно, но Герману почему-то помогло прийти в себя. Он передернул плечами, опустил голову и неуклюже кивнул. И неужели не мог Абель увидеть этой тоски и отчаяния?              Все из-за него. И Герман рад бы проклясть господина самыми черными словами из известных уличному мальчишке, но не мог. Это бы все только усугубило. Его грех стал бы еще темнее, с вкраплениями гнили на черной плоти сердца.              — Пошли? — господин открыл дверь и чуть улыбнулся. Он ожидал какой-то реакции? Герману хотелось рассмеяться. Или заплакать. Он не ответил, только послушно выскользнул из дома, все так же глядя под ноги.              Пусть катится к черту светлое голубое небо, пусть тысячи огней жгут стеной чернеющий лес и белый снег, слишком напоминающий то ли крылья ангелов, то ли саванн — последнее пристанище мертвецов и их непрочное спасение от червей.              Но как же холодно.              Герман натянул капюшон, в момент сбив все то, что Абель пытался так долго расправить, и зябко обхватил себя за плечи. Будто солнце совсем не грело. Он слышал, будто сквозь пелену, как господин возится с дверным замком, как ступает по заснеженным ступеням и громко вдыхает морозный воздух.              — Мы можем доскакать на Левиафане, — сообщил Абель, поравнявшись с Германом и даже чуть задев его плечом. Юноша вздрогнул и невольно отшатнулся. Липкий острый жар осыпал его тело. Страх и стыд сменило отвращение. Оно запахом плесени подступало к горлу и от одной мысли, что придется снова обнимать Абеля, прижиматься к нему всем телом, сводило желудок.       — Может…пешком? — выдавил юноша и закашлялся. Говорить, шевелить губа и то мерзко: рот все еще помнит горячую тяжесть и едкий соленый вкус.       Господин посмотрел на него с неким удивлением, но возражать не стал. И Герман был за это, черт возьми, благодарен.              А еще Абель молчал всю дорогу, и это тоже не могло не радовать. Он только здоровался изредка со встречными людьми, чуть склонял голову перед некоторыми, но на просьбы остановиться и поговорить отвечал решительным отказом. Порой это было даже излишне грубо, но, казалось, его это мало волновало.              Знали ли все эти люди, с кем явно уважаемый ими Абель брел по улице? Герман касался пальцами лица и судорожно усмехался. Конечно, по нему же видно…              Чем дальше они отходили от дома, тем больше прохожих становилось вокруг, и юноша готов был поклясться, что каждый видел его грех и зияющую черную дыру на месте сердца и души. Только что же было у Абеля, ведь тот явно думал об этом еще меньше? Герман…не знал. И делать предположений не смел. Его господин был неприступной крепостью со стенами, воздвигнутыми до самого небосвода. И, может, у таких, как он, и душа другая, и законы. Им прощаются мелочные плотские грехи.              — Ты хорошо себя чувствуешь? — вдруг спросил Абель, осторожно тронув раба за локоть.       — Да, — он ответил, наверно, слишком быстро и резко. Неправдоподобно. И понял, что выдал себя слишком скоро и слишком глупо.       — Ты бледный, — пояснил господин, но больше приставать не стал.              А вокруг шумела толпа, пестрели чьи-то лица, одежды, кто-то выкрикивал утопающие в общем гомоне предложения, зазывая покупателей, и за несколько минут мимо Германа пронеслось сразу два юных вора в смешных шапках и коротких штанишках, оголяющих лодыжки. Совсем еще дети… И юноша вспоминал себя. Уж лучше бы он грабил людей на рынках да воровал яблоки с прилавков, чем все это. Чем все то, что поощрял закон.              — Первым делом сюда, — крепкие пальцы вдруг сжали запястье, не давая потоку людей сбить его с ног. Абель дернул Германа на себя, и они оказались в узком безлюдном пространстве между двумя лавками. Поодаль виднелось небольшое деревянное здание, в окнах коего горел рыжеватый свет. Вывеска над приоткрытой дверью была вполне банальна, без лишних причуд и прикрас. «Сапожник».              Абель двинулся вперед первым. Оглядываться он, кажется, даже не думал, словно чуял, что Герман, погруженный в свои мысли, не воспользуется возможностью бежать. Юноша ступал за господином, чудом не повторяя его следы на снегу, и мечтал лишь о том, чтобы оказаться в своей комнате и проспать до утра. Ночь всегда лечит, склеивает разбитые на части мысли и естества. Быть может, когда его голова коснется подушки, все это и вовсе окажется всего лишь сном?       Герман понимал, что мог бы сбежать. В толпе рынка это сделать совсем не трудно, но куда? Кем он будет в этом городе? Кем он будет под взгляд неба, разочарованного и отвернувшегося?       Теперь все это вряд ли имело смысл. Их контракт окончательно подписан.              Сапожник, мужчина с густой бородой, перетянутой узкой черной лентой, при виде Абеля вскочил и принялся бормотать какие-то высокопарные приветствия, но был остановлен властным жестом.              — Ему нужны сапоги, — коротко сообщил парень и указал раскрытой ладонью на ноги Германа. — Найдется что-нибудь или придется делать на заказ?       На заказ. Герман судорожно сглотнул, пытаясь представить, каким дорогим это может быть.              Сапожник сощурился. Потер затылок грубой рукой и покачал головой.       — Разувай ноги, сынок, — проговорил он голосом почти пугающе глубоким и трескучим. — А то ж не видно ни чер….ничегошеньки не видно.       Он кинул на Абеля какой-то виноватый взгляд и снова присел на табурет, пока Герман, неуклюже опираясь на стену, стягивал высокие сапоги. С улицы тянуло зимой, и стоять на полу босиком было не слишком приятно, но, кажется, больше ничего не оставалось. Юноша переминался на месте, поджимал стремительно коченеющие пальцы и ощущал себя до невозможности смешным.              Сапожник посмотрел на него снова, на этот раз чуть более внимательно.       — Пожалуй, найдется кой-что, — сообщил он и прошел к массивному сундуку в углу помещения, чтобы через несколько мучительных минут, сопя, извлечь оттуда несколько пар обуви. — Держи, примерь-ка.       Герман покорился как никогда охотно. Однако в первые сапоги он так толком и не влез — нога просто не прошла в слишком узкую колодку. Зато вторые подошли, как нельзя лучше. А еще в них было почти тепло, так что и снимать не хотелось. И, если честно, юноше они просто нравились. Аккуратные, с заостренным носом и небольшой пряжкой с внешней стороны… Как у какого дворянина.              — Оставайся в них, — подсказал Абель, видя на лице раба выражение растерянности и какой-то досады. Потом он повернулся к сапожнику, холодно улыбнулся и протянул несколько монет на раскрытой ладони. — Кажется, этого достаточно, не так ли?       Сапожник возражать не стал.              Почти то же самое повторилось и во второй лавке, где Герман обзавелся роскошным (по крайней мере, по его скромным представлениям) черным плащом в пол, а заодно рубашками, жилетом и чем-то еще. Он, признаться, почти не успевал следить за всем, что Абель ему предлагал и приказывал завернуть, даже не давая примерить. Количество потраченных денег росло слишком стремительно, так что юношу пробирал неприятный холодок. Что ж, теперь господин не будет переживать по поводу возможностей раба отдать долг. Грешить повторно уже не должно быть страшно.              Герман невольно облизнул дрожащие губы и повел плечом, глядя на свое отражение. Он выглядел…богато. Ничем не хуже Абеля; может, только чуть светлее, потому что тот, покупая новый жилет с большими золотого оттенка пуговицами, не изменил себе. Снова черный.              Юноша потер шею и опустил голову. Чтобы увидеть новенькие вычищенные до блеска сапоги. Он насквозь состоял из вещей, принадлежавших господину.              — Хочешь что-то еще или хватит уже? — усмехнулся Абель, осматривая его с ног до головы.       Герман обернулся и поджал губы. Признательность. И непонимание. Но больше испытывать сейчас он не мог ничего. Перед ним услужливо и без всяких усилий открывали мир, доселе абсолютно чужой и неведомый.              Мир, о котором Герман смел только мечтами вечерами у костра. И от которого бы отказался сейчас взамен на что угодно.              — Вы и так уже много на меня потратили, господин, — шепотом отозвался юноша и пожал плечами. — Мне ничего не надо.       Абель отмахнулся, ободряюще похлопал его по плечу и обратился к работникам лавки, отдавая последние распоряжения ледяным, но немного усталым тоном. А Герман, смущаясь, позволил себе неосторожную мысль, что с ним всегда разговаривали намного вежливее. Если, конечно, можно упоминать вежливость в их случае… Предположение это было, конечно, абсолютно безумно, но выкинуть его из головы не удавалось. Юноша вздохнул, набросил на плечи новый плащ и приблизился к Абелю, расплачивающемуся с ремесленниками.              …Обратно шли теми же улицами, но людей вокруг было меньше, и Герман чувствовал себя спокойнее. Не было того гулкого ощущения грязи на губах и лице, не было холода, не было отвращения и отчужденности. Только усталость после долгого дня и все еще волнение. Будущее невыносимо пугало, кусалось и царапалось, но даже на это сил почти не было. Герман смотрел на дома вокруг, смущенно улыбался прохожим и понимал, что в его голове нет ничего, кроме всепоглощающей пустоты.       — Тебе страшно?              Юноша вздрогнул и обернулся, глядя на Абеля с изумлением и ужасом. Он чувствовал колючие щупальца, вторгающиеся в голову и сердце, но не мог им противостоять. Спокойный взгляд серых глаз пытал, вскрывал ножом и плавно взрезал каждое чувство.              Герман застыл, невольно всхлипнул и покачал головой.              Едва ли ему хоть кто-то поверил.