Уважение к вещи

      Герман даже не задумывался о том, насколько он замерз, пока Абель не развел огонь в камине и не всунул ему в руки бокал с чем-то горячим, приятно пахнущим травами. Пить, впрочем, юноша еще не решался. Он смотрел пустыми глазами в пламя, грел ладони и не думал. Мертвенная усталость сдавливала плечи, травила душу, короткой дрожью проходила по спине.              И очень сильно хотелось спать. Закрыть глаза и больше никогда-никогда не проснуться.              Легко ли вонзить кочергу в покорное смерти худощавое тело?              Герман вздрогнул, рефлекторно отшатнувшись от камина, и чуть не облился. Залить непонятным отваром новую сорочку было бы совершенно не здорово. И Абель бы, наверно, разозлился. Этого Герману не хотелось. И умирать… умирать тоже отчаянно не хотелось вообще-то. Разве что просто не существовать. Но это, увы, разные вещи.              Смерть пахла отчаянием и серым пеплом. Она язык колола жгучей солью, вызывая слезы в уголках глаз и горькую тошноту. Хотелось бежать без оглядки от взгляда ее пустых глазниц и влажных прикосновений.              Бежать, чтобы однажды споткнуться и упасть в самый последний раз.              — Ты чего не пьешь?       Голос Абеля заставил Германа снова вздрогнуть и испуганно оглядеться: мир, распавшийся на крупинки иллюзорных понятий и аморфных мыслей, лениво собирался из раздробленных кусочков. Он, впрочем, уже не станет прежним. Зловонное дыхание Преисподней темными пятнами впиталось в сам воздух, навсегда оставив грязные следы на идеальном полотне.              Абель легко спустился, почти сбежал, на самом деле, по лестнице со второго этажа и упал в кресло, вытягивая перед собой длинные ноги. Герман устало и отрешенно подумал, имеет ли он право сесть в соседнее кресло и так же расслабиться. Что ж, вероятно, нет. Он всего лишь покорный раб — хуже домашнего щенка. Ему выделили комнату, и этого вполне достаточно.              — Вы… обещали показать мне какой-то рецепт, чтобы я был чуть менее бесполезен, — прошелестел юноша, мучительно выдавливая слова из сжавшегося горла. Хотелось снова позорно расплакаться. Он ведь уже доказал свою полезность утром, да? Пускай и немного иначе.              Абель взглянул на Германа и улыбнулся. Тот различил в этом лишь издевательскую насмешку и, наверно, покраснел бы, если бы мог, но ледяной страх был сильнее. Юноша сжался, обхватил себя одной рукой и все-таки сделал первый глоток, совершенно не различая вкуса. На языке была только соль.              — Давай чуть позже, ладно? Я совершенно не хочу есть, — господин снова перевел взгляд на камин и потянулся, разминая затекшую спину и шею. Он был столь человечен… Он был таким же, как и все люди. Только в это Герману с трудом верилось. Эта мысль не давала покоя — только сильнее настораживала.              — Что ты стоишь? Садись, — снова заговорил Абель и зачем-то ехидно добавил: — В ногах правды нет.       Юноша, даже не успев осмыслить просьбы-приказа, сел. Как ни странно, в таком положении он почувствовал себя чуть увереннее, будто деревянный каркас кресла или его мягкая обивка могли послужить крепкой защитой, взбреди господину что-то в голову. Глупо, правда? Герман тоже это понимал, но ничего не мог с собой поделать.              — Расскажи что-нибудь.       — Что? — Герман непонимающе сморгнул и обернулся на господина, устало откинувшего голову. Казалось, он был готов вот-вот провалиться в сон.       — Я почти ничего о тебе не знаю, и это…плачевно. Все-таки нам с тобой жить, — тонкие губы тронула усмешка.       — Но я не знаю, что рассказывать. В моей жизни не было абсолютно ничего интересного, — тут юноша, конечно, несколько солгал, впрочем, и это вышло невольно.       — Начни со своей семьи.              Герман тяжело вздохнул и закрыл глаза. Что ж, он боялся этого. Нет, он все еще вспоминал родителей ночами. Особенно часто почему-то мать и её ласку, почти забытую, подаренную в далеком-далеком детстве, давно сокрытом пеленой высохших слез. Чуть реже юноша думал об отце, но каждый раз неизменно задавался вопросом, что тот думает о нем, о треклятой судьбоносной сделке и о своей жене. Впрочем, наверно, ничего. Может, он и не заметил исчезновения сына.              Главное, не заплакать.              — Я уже говорил, что вырос в деревне. Я был единственным ребенком в семье: ни сестер, ни братьев…       — Необычно, — подал голос Абель, но Герман его даже не слышал. Он вспоминал, и ярчайшие образы прошлого туманили голову.       — Нет, на самом деле, братья у меня были. Много! Только не кровные. Мы, деревенские мальчишки, каждый вечер в любое время собирались у реки, разводили костер и говорили ночами напролет. Кто-то даже ночевал там же, как я. Хотя зимой, конечно, очень холодно было, — Герман повел плечом и тяжело вздохнул. Он на секунду подумал о том несчастном рабе, чьей смерти стал невольным перепуганным свидетелем. — Так что зимой даже я иногда ночевал дома, но совсем редко. Мне…не хотелось туда. Родители спускали все деньги на выпивку и тоже иногда не возвращались вечером домой, но зимой — почти всегда. Они кричали много, дрались… не только между собой: я часто попадал под горячую руку, если был дома.              Юноша судорожно сглотнул, и ему показалось, на короткую долю секунды, что прежней болью пронзило плечо, когда-то обожжённое раскаленной кочергой. Как ни странно, ожог почти сошел: осталось только сереющее пятно да чуть неправильно сросшаяся кожа.              Привитая с детства привычка к боли.              Об этом вообще-то не знали даже его друзья. Но, право, теперь-то какая разница.              — А еще у матери был брат. Он жил в соседней деревне, но часто приезжал ко мне и иногда брал на ярмарку в город. Своих родных детей не брал, а меня брал! И… там было так чудесно. Я возвращался и, наверно, весь светился от счастья, рассказывая о городе друзьям. А они всегда любили слушать мои истории. И… — голос Германа предательски дрогнул, — однажды дядя сказал, что наконец-то готов забрать меня к себе, чтобы я больше никогда-никогда не страдал. Нужно было всего нечего подождать. Подготовить там все. Он простудился на охоте на следующий же день, а через неделю его не стало.              Чтобы продолжать, несчастному потребовалось отдышаться, и Абель дал ему эту паузу. Он слушал молча, лишь изредка поглядывая на юношу и поджимая губы. Ему, наверно, тоже хотелось что-то сказать, но нет, нельзя прерывать рассказчика, разрушая тихую магию слов. Герман и правда в свою историю был погружен, словно мир вокруг, каким бы он ни был, лучше или хуже, отступил, рассеявшись в красках прошлого. Говорить становилось все проще, не нужно было подбирать слов и выражений, он просто описывал то, что всплывало перед глазами, и ловил взглядом и душой следующий образ.              — Наверно, мне стоило переехать и начать помогать его жене, но я совершенно не подумал об этом. Я был всего лишь ребенком. Даже тогда. Мне самому было ужасно тоскливо и страшно, и я никак не мог подумать, что способен еще кому-то помочь. Да и что кому-то вообще может пригодиться моя помощь. Все было бы иначе, если бы я просто подумал тогда, да? Но я предпочел уныние. Жизнь с тех пор стала такой однообразной. Я работал — пытался заработать хоть немного — добывал пропитание и немного воровал. И несколько раз родители воровали у меня. Я старался не хранить дома ничего важного, но все равно, — Герман стих, а потом вдруг негромко нервно рассмеялся: — Я рассказывал друзьям, и они, кажется, ненавидели мою семью сильнее, чем я сам. Мне же просто было их жалко, что ли.              И юноша не заметил, как Абель понимающе кивнул. Хотя едва ли ему доводилось переживать нечто хоть немного похожее.              — Самое, наверно, глупое, что я до последнего верил, что не все потеряно. Может, я и сейчас верю, что они еще могут исправиться. Бог ведь, — Герман грустно улыбнулся, — не оставляет своих детей, правда?       И замолчал. Как если бы в самом деле ждал ответа.       — Только если дети не оставят его первыми, — хрипло отозвался Абель              Герман потер глаза свободной рукой и судорожно вздохнул. Мысли и воспоминания оставили его. Перед глазами снова был только камин, выступающий на фоне холодного полумрака. Кто знает, пожалуй, Герман мог бы еще долго говорить о том, как ему было одиноко, как в душе царила удушающая темнота, но это слишком. Нет, Абелю точно не нужно нытье ребенка.              — А как ты оказался у работорговца?              Удар молнии. И острая боль в каждой клеточке тела. Так просто сказать два слова, всего два: «продала» и «мать», но от одной мысли все естество переворачивается. Он снова видит ее опухшее лицо и красные руки работорговца. Теперь Герман не мог не плакать. Его голос, совсем тихий, непослушный, дрожал и срывался на неразборчивые хрипы.              — Обманом. Я…даже не понял, как именно это произошло. Я ночевал тогда дома, а на утро проснулся от его голоса, и меня пытались связать… — после каждого слова он останавливался, глотая воздух. — А у мамы были деньги. Она просто продала меня.       Надорванный всхлип сорвался с приоткрытых губ, и больше Герман не мог произнести ни слова. Абель и не требовал. Он смотрел в огонь и думал о том, насколько одиноко и тоскливо должно быть, чтобы вывалить без доли сомнения историю детства, историю концентрированной боли на своего, по сути, мучителя. И, кажется, ему удалось прочувствовать это гулкое отчаяние. Оно ударило, пьяня мысли и сводя с ума.              Абель бесшумно поднялся и налил в два бокала вина.              — Что это? — спросил Герман, с трудом концентрируя взгляд на протянутом ему напитке.       — Вино. Не пил никогда, да? Тем более хорошего, — господин улыбнулся. — Возьми, это поможет получше каких-то там травяных настоек.              Раб отставил отвар на столик и принял бокал, осторожно принюхиваясь. Абель был неправ: Герман пил вино, но оно всегда было с привкусом металла и отвратительно пахло. А это, это нет. И первый же глоток расставил все по местам. Алкоголь ударил в голову мгновенно.              — Вкусно? — усмехнулся Абель, наблюдая за тем, как губы юноши трогает застенчивая улыбка.       — Да. Спасибо, господин.       Тот тихо фыркнул и опустился в свое кресло, прикрывая глаза.              Герман осторожно посмотрел на него и задумчиво поджал губы. Все шло как-то не так. Но он не мог сказать, что от этого становилось хуже. Возможно, со вторым глотком крепкое вино окончательно опьянило его, но на душе было почти легко. Он впервые за всю жизнь выговорился. Он пил алкоголь и грелся у камина, протянув ноги в новеньких сапогах. Он, в самом деле, почти не боялся. И если ненадолго позволить себе забыть обстоятельства их отношений и события дня, то становится совсем хорошо.              Он стал содомитом, но об этом сказано уже достаточно. И истерзанной самобичеванием душе тоже нужен отдых. Пусть всего на один тихий зимний вечер.