Уважение к вещи

      Абель действительно неплохо готовил — вкусно, как Герман уже имел удовольствие убедиться, и умело. Он ловко орудовал ножом, быстро отыскивал все необходимое и одновременно умудрялся рассказывать юноше какие-то истории, на которых тот даже не мог сосредоточиться, пытаясь успеть хотя бы взглядом за движениями рук. Это казалось практически невозможным, хотя, вероятно, дело было лишь в выпитом алкоголе, притупившем восприятие реальности. И даже когда Абель попросил подать соль, Герман вдруг завозился, чуть не опрокинул тарелку и залился краской стыда.              — Вон же! — рассмеялся господин, указав рукой на деревянную солонку. — Ты меня вообще слушаешь?              Щелчок. Стыд сменился ледяным страхом. И неважно, что Герману еще не угрожали никаким наказанием, Абель вообщем прибегал к подобному всего раз или два, и то, когда был чересчур уставшим и потому раздраженным, но удар плети все равно казался почти ощутимым уже теперь. От малейшей оплошности. Из-за того, что он не запомнил, не удержал в голове…              — Простите… Я просто не успеваю, — пробормотал раб. Он бы попятился, но позади — только стена.       А Абель молчал. И рассматривал бледнеющее от волнения лицо. Он мог бы одним словом обречь на муки или успокоить, но вместо этого терзал душу лишь сильнее пронизывающим взглядом. Герман ощущал себя обреченным заключенным, который со странным нетерпением ожидает известный заранее приговор.              Впрочем, это было не так далеко от истины.              — Соль, — повторил господин. — А потом проговорим все заново.              Герман судорожно сглотнул и едва удержал слезы облегчения. На этот раз без наказания. На этот раз оправдан. И казнь перенесена на неопределенный срок.              После того, как ужин был приготовлен и съеден, Абель поручил рабу убрать на столе и вымыть кухню, а сам снова устроился в любимом кресле у камина, устроив на коленях раскрытую книгу. Герман не особо интересовался тем, что мог читать и чем мог интересоваться его господин, но странное любопытство подстегнуло его теперь. Словно розгами провели по спине — не больно, но щекотно, и странный трепет по телу. Слишком неясным и загадочным был человек, с которым юноше, похоже, предстояло провести еще много времени. Мысль о побеге, сладкая, манящая, давно не проникала в его сны. Герман в самом деле плохо представлял, что будет, если он вдруг окажется посреди этого огромного мира совершенно один, без гроша в кармане и хоть какого-нибудь ориентира. Однако отчаяние, настигшее его в то самое утро, отступило, и потому иногда, совсем редко, испуганно и робко, Герман все же мечтал.       Но, в любом случае, еще не время. Рано.              А до тех пор они были вместе: деревенский мальчишка и человек в черном, таинственно изгибающий в улыбке бледные губы. Кем он работал? Чем жил? Почему его уважал каждый встречный, несмотря на молодость и нелюдимость? И знали ли, в конце концов, горожане о его странных противных богу пристрастиях? И откуда они у него, у образованного аристократа, кажущегося преисполненным расчетливого ума и бесстрастного созидающего спокойствия?              Герман думал теперь об этом, оттирая столешницу, и искоса посматривал на Абеля при каждом удобном случае. Тот, кажется, этого не замечал. Он изредка перелистывал желтеющие страницы старого фолианта и снова замирал, не шевелясь и даже почти не дыша. И если бы не мерное колыхание груди и трепет ресниц, его можно было бы принять за мраморное изваяние, на которое кто-то шутки ради накинул человеческую одежду.              Закончив с уборкой, раб выглянул в окно, затянутое причудливой сетью инея, и вздохнул. Пускай и интересно гадать о личности Абеля, о его прошлом и их будущем, но сто крат интереснее зима, небо в тучах, холодный снег да колючий воздух. Герман бы многое отдал, чтобы выбежать сейчас из этого дома и помчать по улице, раскинув руки и голову запрокинув к месяцу и звездам, невидимым сейчас.              Юноша мотнул головой и отвернулся. Не стоит напрасно тешить себя несбыточными мечтами — они лишь сильнее травят душу, будто кто-то соль втирает в кровавую дыру, где когда-то было сердце.              — Что-то еще, господин?       Герман приблизился к его креслу и замер позади, не смея ни коснуться спинки, ни показаться на глаза. Сцена покорности и порока опять всплыла перед ним так ясно, что соленая липкая волна поднялась по горлу. Пришлось шумно сглотнуть и прижать ладонь к губам. На всякий случай.              Абель лениво оторвался от чтения, обернулся через плечо и задумчиво вскинул бровь, словно решая, на что еще может быть годен еще несломленный, но испорченный ребенок, в котором червоточина греха пока коснулась только кожи лица и рук. Но он знал — кому, как не ему, знать, в самом деле! — что она проникнет глубже и зловонной гнилью повиснет на ребрах, укутывая ошметки сердца и души смрадным саваном.              — Нет, ничего. Можешь идти к себе или посидеть со мной.              Находиться рядом с Абелем было страшно и совсем немного мерзко. Герман то ли не умел винить других, то ли просто смирился, но ненависти к нему не испытывал. Худшим мучителем и палачом стало собственное воображение. Воспоминания терзали. И губы помнили ощущения и вкус, и все это сливалось в черный комок, застрявший теперь в горле, который никак не удавалось сглотнуть. И так противно, так хочется ногтями вцепиться в собственное лицо и расцарапать, вырывая грешный язык.              И потому, наверно, так страшно оставаться одному. Герман еще не знал, на что способен. Равно как и не знал, на что способно его безумие и страх. Какие узоры они породят в абсолютной темноте? Какой кошмар изобретет дурная голова?              Нет, уж лучше остаться здесь, впиться пальцами в обивку подлокотников. От отвращения и гулкого одиночества хотелось плакать. Герман несмело откинулся на спинку кресла и обхватил себя руками.              — Замерз что ли? — удивленно спросил Абель, когда в очередной раз отвлекся от страниц книги, чтобы перевернуть страницу.       — Нет… Нет, господин, все в порядке, — юноша постарался улыбнуться, но вышло как-то излишне надломлено. Он бы и сам не поверил, если бы кто-то так улыбнулся ему.       — А если я скажу, что буду розгами сечь за вранье? — фыркнул господин.              Герман замер. Нет, его никогда не секли, не наказывали. Ни здесь (пусть и угрожали), ни дома: родителей сын не интересовал абсолютно, так что и воспитывать себя ему приходилось самостоятельно. Ни наказаний, ни поощрений… Зато друзья часто плакались, лежа перед ним ни животе и подложив руки под голову. И шипели от боли от каждого движения. Так что представление у него сложилось.              — Не надо, — попросил юноша тихо.       — Тогда не ври, — Абель пожал плечами. — У меня рука спокойно поднимется, не бойся. Ты все-таки не у старшего брата гостишь, так что помни свое место.              Ох, он помнил. Разве можно вообще забыть, что кровью, плотью и разумом ты принадлежишь другому человеку? Едва ли. Герман не мог себе этого и представить. И все-таки все было как-то не так. Он господина должен был бояться или ненавидеть, а испытывал в итоге даже благодарность. И мог позволить себе быть откровенным, и плакать, и признаваться в слабостях и страхах, Абель уже доказал, что не будет осуждать или смеяться. Об был бы почти идеальным слушателем, если бы не нюансы.              — Так как ты себя чувствуешь? — кивком головы Абель указал на руки, которыми раб все еще сжимал собственное тело, как в объятиях.       — Я действительно не замерз, господин. Просто как-то зябко, что ли? Не холодно, но…       — Неуютно, да? — парень подался вперед, перегнувшись через подлокотник. — Зябко душе, а не телу?              Герман знал, что не сможет удержать дрожи в голосе, а потому в ответ лишь кивнул. И опустил глаза. Слишком пронзительным был взгляд господина, и глаза его, серые-серые, как осеннее небо или сталь меча, мерцали, отливали кровавыми силуэтами из-за почти опасной близости камина.              — Боишься меня? — спросил Абель. Но не было в его тоне ни злости, ни раздражения. Он просто знал истину и, наверное, даже отвечать ему было не обязательно. Но молчать было неловко. Нестрашно гулять под грозой, воровать нестрашно, когда от голода сводит челюсть, нестрашно замирать перед лицом опасности… А принадлежать кому-то страшно. И ожидать чего-то неведомого смертельно страшно.              — Нет, — быстро и предельно честно отозвался Герман. Однако тут же прижал подбородок к груди и, вздохнув, добавил: — Не знаю.              И это тоже было чистейшей правдой.              Абель понимающе кивнул. Он закрыл книгу, отложил её на столик и подался ещё ближе, уже не боясь ничего уронить.              — Это напрасно, — коротко пояснил Абель, потирая подбородок. — Я могу быть жестоким, но ни мне, ни тебе этого не нужно. Ты знаешь, зачем ты здесь, и это главное. Ты знаешь свое место, и ты знаешь, как стоит себя вести. Так что и бояться ни к чему. Я честный человек, но и от тебя жду того же, понял?       — Господин…       Он покачал головой.       — Понял, я спрашиваю?       Герман вздохнул. Потом кивнул. И, наконец, закрыл глаза, чувствуя почему-то странное облегчение. Он давно знал и понимал все эти простые догмы, но, облеченные в лаконичные фразы, они почему-то стали более убедительны. И это хотя бы немного, но успокаивало.              — Что тебя тревожит?       — Мне сложно объяснить, — пробормотал Герман.       — Попробуй, — Абель пожал плечами. — У нас ещё много свободного времени, так что не торопись.       Герман кивнул снова. Тон господина оставался спокойным, но в нем будто бы скрывалась какая-то нотка утешения. Как нечто запретное, что он не хотел демонстрировать.              На самом деле, мыслей и хаотичных идей было слишком много, но уцепить какую-то конкретную едва ли удавалось. Особенно под взглядом Абеля, как под занесенным топором палача. И неважно, что палач кажется вполне милосердным, а плаха подготовлена не для тебя…пока что.              — Мне просто сложно привыкнуть, — начал юноша, облизнув губы. Он устало подумал о том, что во второй раз соглашается на невероятно откровенный разговор, добровольно ковыряет раны ржавым ножом. — Я стал рабом по собственной неосторожности и глупости, так что, может, даже заслужил это, но все равно… Мне непривычно.              И сколько же бесстрастного понимания в глазах господина. Лучше и вовсе не смотреть ему в лицо, оно дает слишком много надежды.              — Но так устроен наш мир. Ни тебе и не мне рушить его законы, организовывать восстания.       — Я понимаю, — Герман кивнул. — Я и не спорю с этим.       — Это правильно, — снова заговорил Абель, опуская подбородок на подставленную руку. — Если бы ты ещё роптал на судьбу, возмущался тут…       Он нехорошо улыбнулся и фыркнул. И раб прекрасно понял, о чем речь. Это не угроза, но предупреждение. И очень сложно не догадаться, когда идея побега так и маячит в глубине мятежного разума.              — К тому же, мне сложно представить год за годом вот так…              Год за годом просыпаться в комнате без окон. Встречать времена года, глядя в дверную щель. Быть должным. Платить телом и душой. Грешить. И терзаться недосказанностью, потому что не с кем даже поговорить. Абелю можно было доверять, но рассказывать все, что мучает и не даёт жить, но видеть в господине друга…              Герман покачал головой.              — Я боюсь сойти с ума.       — Сойти с ума? — Абель издал какой-то глухой звук, отдаленно напоминающий смех. — Но я же не запрещаю тебе читать, писать, если хочешь, кроме того, я поручаю тебе работу по дому. Да и с людьми общайся, сколько влезет, когда в город снова пойдём. Разве что есть, конечно, вещи, которые не стоит всем рассказывать, но это мы обсудим позже.              В этом была доля истины, которую не представлялось возможным оспорить. Но Герману казалось, что все намного сложнее, и нечто, засевшее то ли в виске, то ли в затылке, не давало согласиться.              Юноша обхватил голову руками, ероша волосы.       — Я не знаю… Мне просто страшно.              И вдруг Абель замер. И широко улыбнулся так, что показались до странности белые зубы. Картина эта была практически жутко. Если бы только у Германа еще остались силы пугаться.              — Это вовсе не удивительно. Я про твое нынешнее состояние, — Абель неопределенно махнул рукой. — Ты впервые в жизни обрел какое-то закрепленное положение и статус, твоя судьба впервые приняла четкий структурированный вид, и, конечно, это неожиданно.             Он потер подбородок, выдерживая паузу. И даже если бы у Германа крутился в голове хоть один тезис, чтобы ответить, он бы промолчал. Это было еще не все, и юноша почти физически ощущал, как стекаются и формируются предложения в голове господина.              Абель вздохнул и продолжил с какой-то хрипотцой в обычно ровном голосе:       — Думаешь, у меня так не было? Было! И у меня, и у ремесленников с рынка, и у каждого человека в этой жизни. Когда ты юн, мир кажется безграничным простором, и ты почти питаешься свободой да чистым воздухом — ничего больше не надо. Ты предоставлен сам себе, и каждый выбор — это твой выбор, которым ты никому не обязан. А потом все меняется, и приходит время занимать места родителей или старших братьев, и все взваливается на твои плечи. И проклятый круг, от которого ты уверенно открещивался, который считал уделом тех, других людей, но точно не себя любимого, поглощает тебя. Работа, дом, работа, дом, выходной, работа… Продолжать? В твоем же случае лишь нарушен алгоритм, так как ты не занял место отца, а стал работником, по факту, одновременно с ним, но в другом месте.              Абель повернулся лицом к огню, и Герман наконец-то облегченно выдохнул, не испытывая на себе его взгляда. Но тем сильнее на него навалилось вдруг понимание всего услышанного. Работа, дом… Так, значит, все верно? Его жизнь действительно превратится в зацикленную последовательность действий. И так до гроба. И если существует перерождение души, а не вечное блаженство или вечные муки, то и потом все будет так же. Задор детства и следом удушающий мир однообразия.              — Это не так плохо, как тебе может казаться, — вновь заговорил Абель. — Ты напрасно бледнеешь и кусаешь губы. Поменять что-то все равно не в твоих силах, и это даже не закон нашего общества — это закон самой жизни. У животных все механизмы, конечно, примитивнее, но все складывается все равно примерно так же. Но вот проблема: у них это сплошь инстинкты, восполняющие недостаток ума, им легче, они просто не представляют, как может быть по-другому. Все их существование — слепое поклонение крови. С людьми сложнее. Именно из-за того, что у нас, к сожалению или счастью, есть разум и мысли, которые не выкинешь просто так.              Тут Герман не сдержался и сдавленно согласился, впрочем, вполне вероятно, что Абель этого и не заметил.              — Прости мне мою демагогию. Многие… «светлые умы» нашего общества не согласятся и с десятой долей того, что я рассказал или хочу тебе рассказать, а кто-то вообще прикажет сжечь как еретика и будет, возможно, прав. Но ты ведь так не поступишь, а?              Юноша подумал о том, как здорово было бы лишить своего господина жизни чужими руками и обрести свободу, но холодный пот тут же прошиб его и закружилась голова. Он думал об убийстве? Как отвратительно и подло… И чем он лучше тогда всех уже совершивших грех? И разве, в таком случае, не являются его страдания вполне заслуженными?              — Нет, господин.              Абель усмехнулся.              — Ты привыкнешь. Человек, в принципе, взял из природы самое главное — умение приспосабливаться к изменчивым условиям среды. У тебя это в крови, так что стоит только потерпеть.              Но разве можно привыкнуть быть рабом?              Вообще-то, да. Да и кто из людей, в сущности, не является рабом? Ведь даже самый могучий правитель с кровавым следом от короны у края волос вынужден кому-то — или чему-то — подчиняться.              — Так что, — Абель резко опустил руки на подлокотники и встал, — не отчаивайся раньше времени. У тебя еще вся жизнь впереди, и, поверь мне, в ней будет достаточно места для счастья. А сейчас одевайся: пойдем на прогулку.