Уважение к вещи

      Абель смотрел на Германа то с любопытством и плохо скрытым интересом, то с презрением и ледяным чувством превосходства во взгляде, то со спокойствием и даже безразличием, то с похотью и звериным желанием, когда раб, принужденный или просто достаточно сознательный, падал перед ним на колени и осторожно обводил языком потрескавшиеся сухие губы. Мальчишка учился на удивление быстро: он готовил, убирался в комнатах, хотя господин его еще не смел пускать на второй этаж, вел себя учтиво и тихо, в своей спальне оставался только на ночь, а в остальное время пытался найти себе любую работу. И Абель даже начинал ему доверять. Он порой не запирал раба на ночь, когда сам ложился спать, что чаще случалось за пару часов до позднего в это время года рассвета. Впрочем, Герман мог этого и не замечать.              Хотя, конечно, мысли о свободе у него не исчезали.              Иногда юноша подолгу стоял у окна на кухне и смотрел на улицу. Он пока не строил планов, но скучал и, наверное, даже внутренне скулил от этой тоски. Он потерялся в днях, ведь отпуск господина отчего-то затянулся, и не мог даже сказать, как давно пребывает здесь. И это почему-то огорчало. Зато Абель, наверно, помнил. Герман хотел однажды спросить это у него.              Зима постепенно становилась все мягче. Уже почти не приходилось просыпаться посреди ночи от оглушающего завывания ветра, напоминающего стон дикого зверя. Будто гигантского волка из древних легенд. И Абель больше не варил горячие снадобья, вяжущие во рту и пахнущие рябиной. А по улицам все чаще, сдвинув шапки и распахнув изодранные курточки, бегали дети. Герман не мог смотреть на них без печальной улыбки. Абель же только фыркал и выдавал безразличное «замерзнут, простынут и умрут» таким тоном, от которого у юноши все холодело внутри, словно он сам уже был болен и умирал. Эти вердикты, безосновательные, как казалось, пугали его и вызывали нечто сродни отвращению.              — Не смотри на меня с таким скептицизмом и укором, — произнёс как-то Абель, грея у камина ладони после небольшой прогулки. — Ты тут не жил и не знаешь, сколько детей умирает каждый год под конец зимы.       — Я жил на юге, но и там тоже дети болеют, — робко возразил Герман. Он сидел чуть поодаль, начищая их сапоги и зябко передергивая плечами от каждого спокойного слова господина.       — Но не так. Здешние морозы убивают людей.       — Я сам дважды переболел лихорадкой. Зимой и почти без лекаря… Я же живой. Значит, и тут дети могут выживать.              Абель оторвал взгляд от собственных пальцев, чуть подрагивающих, ловящих долгожданное тепло, и огня и посмотрел на Германа, изучая его сосредоточенное лицо. На нем не осталось следов тяжёлых болезней, вроде оспы, но была странная бледность и почти чуждая крестьянину тонкость черт осунувшегося лица. Возможно, когда-нибудь из юноши вырастет статный мужчина, широкоплечий и румяный, влюбляющий в себя девушек очаровательной, но чуть глуповатой улыбкой, но пока это был всего лишь тщедушный подросток, сутулящий плечи от постоянного внутреннего напряжения.              — Тогда считай, — Абель хмыкнул и снова повернулся к камину, — что тебя поцеловал в лоб сам Бог. Если вы, конечно, в своих краях называли лихорадкой то, что имею в виду я.              Раб вздрогнул, расслышав в этих словах строгий укор, и ниже наклонил голову, вглядываясь в едва ли не блестящий носок собственного сапога.              — Я молился. Я просил моих друзей молиться за меня. Так что, наверное, вы правы, — прошептал Герман.       С испугом и отвращением он вспомнил дни первой тяжелой болезни, горький вкус снадобья, которое подносил к его дрожащим губам друг — рыжий Джим с кривым, скошенным на одну сторону веснушчатым лицом. Может, только стараниями этого деревенского хулигана, воровавшего яблоки во всех садах, Герман и выжил. Он ведь помог ему устроиться в каком-то развалившемся сарае на окраине деревни, навещал и подкидывал дров в осторожно полыхающий огонь, делился едой и ухаживал, промокая пот со лба и крепко сжимая руку, когда, зайдясь в мучительном бреду, больной начинал кричать и плакать.              А через полгода рыжий Джим умер, разорванный диким вепрем.              Абель снова издал странный глухой звук.       — Кто осматривал и лечил тебя? — спросил он.       — Местный лекарь.       — Местный лекарь, — повторил Абель задумчиво и с шумным вздохом откинулся на спину. — И…благодаря кому ты жив и здоров?              Герман с некоторой опаской посмотрел на господина, остро ощущая, что где-то в его вопросах таится опасный подвох. И юноша не очень хотел знать, во что ему обойдется неправильный ответ. Он даже оторвался от работы и, все еще не поднимаясь с корточек, сел удобнее, чтобы видеть темный силуэт Абеля и его ладонь с выделяющимися под бледной кожей венами, спокойно лежащую на подлокотнике.              — Благодаря лекарю, другу и его молитвам. И богу, разумеется.              Абель усмехнулся.              — За все эти дни я и не заметил, что ты настолько набожный. Не сводить ли тебя в церковь? — с едва уловимой издевкой поинтересовался парень, но раб предпочел считать, что ему показалось.       — Нет, не надо в церковь, — слишком быстро ответил Герман.       Потому что давно думал об этом. Нет, не ему вести диалоги с богом. Он одним своим присутствием обесчестит всех, входящих в спасительное тепло святых стен. Он омрачит взглядом светлые лики ангелов. Да и в чем можно исповедаться? «Простите, святой отец, я грешил и буду грешить, и не мне рвать этот порочный круг». Нет. Такие фразы не должны звучать в пристанище Господа. Даже в темноте своей спальне Герман боялся лишний раз произносить Его имя, когда, сгорая от усталости, умолял о помощи.              Да и что рабу делать в церкви? Разве это возможно?              — Это правильно, — не оборачиваясь, ответил Абель. — Нечего тебе там делать. Год-два, и ты у меня забудешь все эти глупости.       — Глупости, господин?       — Религию.              Герман почувствовал невероятный холод. Словно его нагим вытолкнули на улицу, и лицом уронили в сугроб.              Нет, это было очевидно и привычно, что Абель на все имел свое мнение, которое почти всегда расходилось с мнением Германа. И именно потому им было так интересно разговаривать друг с другом по вечерам, когда никаких домашних дел не оставалось, а сон все не шёл. Но Бог… Им действительно раньше не приходилось обсуждать этой темы. Да и Герман был давно уверен, что господин просто не может верить (представлять его, возносящим молитвы, казалось совсем нелепым), но называть религию глупостью…              — Нет, — неожиданно четко и смело произнес раб.              Абель, незаметно для юноши, приподнял бровь и довольно улыбнулся. Все складывалось как нельзя лучше. Он с самого первого дня знал, что такой разговор состоится, и иногда от скуки прокручивал его в голове. Он подобрал, кажется, сотни красивых фраз и стройный цепочек аргументов, но пока что… Пока что все только началось, так что не стоило особо и стараться.              — Нет? — переспросил Абель наигранно удивленно.       Храбрость и уверенность дрогнули, когда господин принялся медленно постукивать пальцами по подлокотнику. Герман шумно сглотнул и нахмурился, надеясь, что это придаст ему чуть более уверенный и грозный вид. Выглядело же это скорее смешно.       — Я не перестану верить в, как вы сказали, эти глупости. Бог слишком часто спасал меня!       — Бога нет, — Абель обернулся через плечо, чтобы встретиться с рабом взглядом. Тот даже не моргнул, захлебнувшись возмущением.       — Но Бог помогал мне! Благодаря нему я родился и вырос, несмотря на то, что не был нужен родителям! С его помощью и благосклонностью я переборол тогда лихорадки! С его помощью я не замерз зимней ночью в поле, а попал к вам!       — С его помощью ты стал рабом? Его ли воля, чтобы ты ложился под другого мужчину, которого даже не любишь? — господин даже поднялся и облокотился на спинку кресла, скрещивая руки на груди. Так он мог лучше наблюдать поистине праведный гнев на лице раба, бессильно сжимающего кулаки и кусающего губы.       — Это мое наказание за какие-то прегрешения!       — Вот как? А новорожденные дети, которые умирают, отравленные воздухом этого мира, стоит им только показаться из материнского чрева? В чем их вина?              Герман нахмурился сильнее. За свою жизнь он слышал настоящую проповедь лишь однажды, в далеком детстве, так что едва ли помнил все умные слова, и обороты, и доводы, которыми сыпал старик в светлой рясе и плаще, наброшенном на покатые плечи. Зато одухотворенный взгляд серебристых глаз в душу запал и так и жег, словно сам Бог посмотрел на совсем еще мальчишку тогда через блестящие зрачки своего послушного сына.              — Для них смерть — это не мучение, а избавление от мучений жизни. Они, безгрешные, сразу отправляются на Небо.       — Тогда почему Бог мучает остальных своих детей? Тебя, меня, всех людей на улицах? Почему кому-то сразу вечное блаженство среди облаков, а кому-то скитания в ожидании смерти? Или, скажем, почему некоторые рождаются больными? Они не умирают, но с малых лет страдают от самых страшных болей, которые не облегчит ни один лекарь, и умирают, едва доживая до десяти.              Шумно втянув воздух в легкие, Герман приготовился ответить, разомкнул губы, выдавил слабое «потому что» и застыл, стремительно краснея. Абель торжествовал. Он видел смятение на лице юноши и страх в глазах. Это, конечно, не последний разговор, но впредь все будет иначе. И зерно сомнения посеяно, с усилием врезано в сердце и терзает его изнутри.              — Люди совершают гораздо большие чудеса, чем божества. Те, кто спасает сгорающих в агонии, кто помогает обездоленным, кто своей кровью платит за жизни других… Разве хочешь ты сказать, что их поступки ничтожны, ведь всеми просто руководит Всевышний?              Герман молчал. И смотреть на господина больше не смел.              — Скажи, это твой бог толкнул тебя на весь этот спор, верно? Ты пытался его защитить? — Абель улыбнулся и, не дожидаясь ответа, заговорил снова. — Верно. Значит, следуя твоей логике, его воля была в том, чтобы ты повысил голос на своего господина. И я в праве наказать тебя за подобное поведение.              Раб побледнел, но возражать не стал. Он опустился на колени и согнулся, едва не касаясь лбом пола. Руки, прижатые к лицу, чуть подрагивали, и Абелю даже стало на долю секунды жалко несчастного.              — Конечно, — пробормотал Герман. — Прошу прощения, господин.       — Не переживай, — он покачал головой и приблизился, протягивая юноше руку. Ладонь у него была теплая, и Герман невольно ухватился за нее, как за последний шанс, поднимаясь, припадая губами и лбом и что-то бормоча и тайком утирая выступающие слезы.       — Простите, господин, — повторял он снова и снова, не смея отстраниться и снова увидеть отражение ледяного ликования в чуть прищуренных глазах. — Я не знаю, что на меня нашло.       — Все в порядке, — Абель осторожно, но настойчиво высвободил ладонь. — Просто знай: я слишком давно работаю в церкви, чтобы продолжать верить в бога.