bullshit

      Обострившиеся за время обучения в академии чувства кричат, что происходит что-то не то, и Диего, сцепив зубы, сворачивает к обочине.       Яростно тормозит. Переводит взгляд на брата, ожидая увидеть любую из его фаз "здрасте, я ухожу в нирвану, до свидания".       И внезапно ощущает себя так, будто за ворот вылили ушат холодной воды. Клаус выглядит... осознанным. Ни пьяной дымки в глазах, ни косяка, зажатого в пальцах.       Диего думает, что мир, наверное, за его спиной по-тихому решил пойти ко дну. Потому что где оно видано, чтобы слова "Клаус" и "трезвость" были синонимами?       — К-клаус? — от удивления даже голос не удается подчинить себе с первого раза. — Ты...       Диего поспешно перебирает в голове варианты: от "ты наконец-то повзрослел?" до "ты что, дал ебу?". Ни один не кажется ему подходящим, и, наверное, все дело в том, что он не уверен, какой хочет услышать ответ.       Клаус цепляет за зрительный контакт невидимыми щупальцами и молчит. Клаус, которому болтовня заменяет воздух.       — М?       Диего думает, он потерялся. Они потерялись, оба, два — каждый в своем привычном измерении. Или все дело в приближающемся апокалипсисе, наступающем на пятки? Неужели это он способен так неузнаваемо менять людей?       — Ты... как ты себя чувствуешь?       — О, все путем, чувак. Все путем.       Пульсирующие черные зрачки говорят Диего обратное. Нервные пальцы Клауса гладят торпеду, и его пальто, все в неуместных перьях, расплывается на сиденье черным пятном. Пятном, из которого торчат неуместно тонкая шея и выцветшая пара глаз.       Диего закусывает губу, чтобы вспомнить главное: боль отвлекает. От странных мыслей, от ненужной жалости к человеку, который демонстративно ее отвергает.       Боль отвлекает — их обоих, и нет необходимости говорить об этом, чтобы чувствовать, как она болезненно грохочет под синими венами.       Но Диего давит в себе сиплый смешок:       — Точно?       Клаус взмахивает в воздухе длинными пальцами, роняет их, все холодные, облезлые, сухие, ему на запястье. Глаза его лихорадочно блестят, но Диего давно научился не обманываться.       — О да, братишка, конечно! Ты сам-то, сам-то как?       Диего думает, не все слова в мире должны быть сказаны.       Диего думает, что перед ним всего лишь его утырок-брат, которому он вовсе ничего не должен.       Диего думает — а потом рисует мысленно совершенно иное слово.       И произносит по буквам:       — Х-р-е-н-о-в-о.       И в зрачках Клауса что-то, хрустя, ломается. Его замерзающие беспочвенно руки сжимаются сильнее на коже Диего.       — Бля, — произносит Клаус, припадая на коробку передач, — держись.       Он ему даже не улыбается. Не намекает ни жестом, ни звуком — мол, жалею и сочувствую, Номер Два, — только надрывно хрипит прямо около уха. И Диего не безосновательно ловит себя на мысли, что они делят боль.       Похожую боль на двоих.       Кто-то умный сказал, так проще справляться. Они, конечно, сильно сомневаются — но отчего бы?... Отчего бы не проверить, а?