***
После завтрака настоятель, возвышавшийся, словно горный пик, над столом, тихо попросил его остаться. «Агеро Агнис» в тишине прозвучало мягко, словно сочувствующе, но сердце у него в груди замерло словно от приговора. Он опускает голову, и, собрав посуду, возвращается, слыша отдаляющийся шёпот других послушников. Настоятель ждёт. Лишь в тишине, прерываемой звуками дыхания, переводит свой тяжёлый взгляд с прохода на него. Он стоит, но чужой взгляд прибивает его к месту, словно бы он стоял на коленях. Он делает вид, что ему лишь немного грустно, что именно стыд не даёт взгляду подняться с пола, а не испуг. — Агеро Агнис. — Агеро задерживает дыхание, чтобы, не дай бог, не перебить, — Я слышал, что ты был чрезвычайно расстроен вчера, подавлен из-за вины за произошедшее. Сглотнув, порадовавшись мимолётом, что страх и волнение он проявляет схоже, он осмелился открыть рот: — Так и есть, Ваше Преподобие. — Не бери её на себя. Всё это лишь случайности, не дай им себя сломить. Агеро готовится расслабиться, понадеявшись, что на этом разговор и закончится. — Чтобы не дать твоим мыслям укорениться, ты будешь помогать мне с завтрашнего дня. Бог благоволит мне, и ты можешь не бояться, что злая судьба, что могла окружить тебя, повредит кому-то ещё. Мозолистая, привыкшая к ежедневному труду рука приземляется на его плечо. Хоть снаружи он робко улыбается, изображая благодарность, внутри — крик и паника, дрожь и призрачное жжение в плече. Рука будто оставила послание ему, сдвинув маску невинной овечки — «Я знаю». — Не стоит, Ваше Преподобие… — Пойдём в библиотеку. Мне нужно найти одну книгу, и кому, как не тебе, знать, где она. — Как… как скажете, Ваше Преподобие. Внимательный взгляд преследовал его весь путь. Лицо Агеро было невозмутимо, но сердце отбивало чёткий ритм, при первом ударе выбивший расслабленную мелодию из разума — «Тебя раскрыли». «Тебя раскрыли», — словно вторил чужой ритм шагов. «Тебя раскрыли», — словно шептало эхо библиотеки. «Тебя раскрыли», — словно вонзался в спину внимательный взгляд. «Тебя раскрыли».***
Баам спит остаток вечера, спит и ночь, и утро, просыпаясь лишь чтобы пролететь мимо Агеро, спросить, еле продирая глаза, что он думает о произошедшем. Тот восторжен, полон сил и лишён совести, и Баам позволяет себе спать до самого вечера. Вечером Агеро приходит в келью бледный, упирается спиной в дверь и скребёт по ней пальцами. Не нужно подслушивать весь тот хаотичный ворох слов, застрявший в чужой голове, чтобы понять, что произошло — его поймали. Поймал кто-то опытный, знающий, как загнать в ловушку и выдать себя. Кто-то, кто умело проверяет этого юного паникёра. Баам подмечает, не высовываясь, что, судя по всему, ничего непоправимого не произошло. Сообщать об этом человеку он, разумеется, не будет. Пусть он только проснулся, но подобные, требующие острого вмешательства, ситуации он почует даже без сознания. Шаг из темноты — Агеро радостно подрывается, делает шаг, набирает воздух, чтобы быстрее передать суть проблемы. — Боюсь, мне придётся покинуть вас на один день, — с лёгкостью изображает он сонливость, выбирая самый простой способ исчезнуть ненадолго с чужих глаз, не доламывая человека. Агеро застывает, глядит на него испуганно, делает шаг: — Баам, только один совет! — Спокойной ночи, господин Кун. Выпав из окна спиной вперёд, Баам быстро прячется за деревом, перевоплощаясь. Сейчас стандартное пожелание сна звучит неожиданно издевательски, он сам понимает это лишь влетев мухой в келью, чтобы обеспечить неприятную, тревожную и, если повезёт, бессонную ночь. Он испытывает мстительное удовольствие, припоминая, как утром его безнаказанно тискали, пользуясь сонливостью. Садится на щёку, трёт лапки, щекочет тоненькими волосиками на брюхе, улетает, едва заметив движение чужой руки. Агеро полон досады, мечется по комнате, забросив письма, что успел перехватить, забросив всё, что мог, пряча их обратно, глубже, как можно глубже. Выглядывает в окно, словно надеясь увидеть его бессознательное тело, хватается за голову. Проникнуть в мысли легко, и Баам не отказывает себе в этой предосторожности. Растерянность, хорошо. Паника, просто отлично. Чувство брошенности… благо, отсутствует, лишь досада на неудобное совпадение, что именно в этот день у Баама появились дела. Подсматривая чужие мысли, он думает, что именно понадобится достать из Ада, чтобы помочь выбраться Агеро из ловушки, в которую тот попадёт. Умывается ворохом мыслей, словно опускает лицо в тесную для стаи бабочек клетку. Делает пару пометок и выскальзывает, пока его не заметили. Какая жалость, что никто в монастыре так и не обратил своё внимание на прогнившие, отвратительно, опасно прогнившие крыши.***
Умываясь, Агеро видит тени, залёгшие под глазами. Ему бы спать крепко этой ночью, или хотя бы скрыть их, чтобы убедить настоятеля, что все его опасения развеяны, что Агеро больше не беспокоится о том, что именно его "удача" стала причиной трагической пропажи. Но сначала были привязчивые мысли, а затем такая же привязчивая муха, словно специально садившаяся, щекотавшая его, стоило дремоте одолеть уставшее тело. Они не давали не то, что заснуть, даже просто расслабиться. Он не знает, как не срывается при виде настоятеля, второй день подряд «выгуливавшего» его, на этот раз у себя в кабинете, попросив помощь с протиркой окон и перебором книг. Агеро едва не роняет стопку, что должен просмотреть на поеденность молью, от оклика. Едва не вскрикивает, когда, открыв первую страницу, понимает, что именно держит в руках. Письма. Ответы на них. Держать лицо оказывается сложнее с каждой страницей. С каждой страницей его рука замедляется, а взгляд судорожно скользит по строкам, впитывая информацию. Тихий «ох» вырывается из его груди прежде, чем он успевает среагировать. Зато вкрадчивый голос раздаётся за спиной незамедлительно: — Брат Агеро, что-то заметил? Лишь от этих слов шестерёнки в голове Агеро щёлкают. Проверка. Ещё одна проверка. Если виновник он — покажет интерес при виде бумаг. Если он тот, за кого себя выдаёт — будет послушно помогать, не обращая внимания на текст. «Чёрт». Агеро запоздало чихает, надеясь замаскировать этим свою реакцию. По приближающимся шагам понимает — слишком запоздало. — Брат Агеро? В голосе ни капли угрозы, но ощущение приставленного к горлу ножа острое, словно от любого неосторожного движения он сможет ощутить, как по шее течёт капля крови от свежего пореза. — Простите. Я… здесь много пыли, я просто чихнул. Молчание давит, заставляя комок подкатить к горлу. Агеро не осмеливается обернуться, уже ощущая руки на своей шее. Шаги отдаляются. Настоятель произносит: — Вот как. Будь осторожнее. Голос чуть выше, чем обычно, как когда он отчитывает кого-то, как когда сосредотачивается, подбирая нужные слова, ловя реакцию. Дрожь в руках, незаметное со стороны проявление, усиливается, грозя выдать шелестом. Он понял. Отлично понял, из-за чего ему дали увидеть эту сосредоточенную сторону. «Тебя раскрыли», — последней каплей падает осознание, оставляя клепсидру с его невиновностью в чужих глазах пустой. Такой же пустой, как его голова сейчас. Остатки листков он перебирает словно зомби, надеясь лишь не сползти по стене, не упасть в обморок, не заснуть, неудобно наклонившись. Суметь убежать, если настоятель всё же достанет нож, что Агеро успел заметить в верхнем ящике стола.***
Хватать демона за руки — не лучшая идея. Это не мешает Агеро накинуться на него с паникой, с просьбами, с обещаниями чужой души, «только скажи, как её достать, и она твоя!» Баам, впервые за последние дни смотря на него ясно, видит искреннюю дрожь, синяки под глазами, искусанные губы и огонь, который он и не думал будить. Он видит готовность, что должна была проснуться позже, намного позже. Готовность к убийству или смерти. Картина такого Агеро находит отклик в пепле внутри него. Через руку огонь пробирается к нему, заставляет тлеть угли. Огонь подпаливает Баама, жжёт сомнения. Он не должен был дать случиться этому так рано. Это противоречило его опыту, всем инструкциям, простому здравому смыслу. Как и сам Агеро. Тот, кому не требуется искушение. Тот, кого он впервые увидел тогда, когда душа уже покрылась копотью адского огня. Тот, чьи методы были чернее лучших его предсказаний. Тот, кто мог стать его величайшим провалом или величайшим же успехом. Он действует по ситуации. У него есть полномочия, и он ими воспользуется. Он дрожит едва ли не сильнее Агеро, передавая ему в руки флакон со старящей дерево жидкостью, нашёптывая нехитрый план, придерживая чужие плечи, замершие вместе с дыханием. — Флакон вернёшь мне, — медленно заканчивает он. Его слова — холодные шаги по воспалённому сознанию. Он знает, что каждое отпечаталось безвозвратно, и продолжает медленно, ещё тише, ещё весомее: — Ты не попадёшься. Единственное доказательство — следы в пыли и демонический флакон. Пыль смахнёшь, флакон вернёшь мне. Тогда — в безопасности. Отстранившись, первым делом он проверяет чужой взгляд. Холодный. Холодный, словно могущественнейшие демоны. Сузившийся зрачок, при свече синяя радужка словно озеро, подёрнутое рябью. Сосредоточенный. Сжатые губы, застывшая бледность, закреплённые силой воли в неподвижном положении брови, всё равно скрытые чёлкой. Прекрасный. Готовый на любой грех, волевой, и при этом такой послушный, если знать, куда надавить. Взгляд, который он видел за месяцы, за дни до того, как его работа оказывалась закончена. Этот взгляд медленно, с усилием переходит на него. — Я понял. Баам позволяет вырваться лёгкой улыбке, пока наблюдает, как Агеро прячет подарок-помощь. Лишь на пару секунд. Отворачивается к окну, отвлекаясь затем на тихий шорох. Он не заметил, как перенервничал сам — чуть не сдёрнулся с места от простой вороны. Секундой облегчения, «лишь птица…», и пользуется Агеро, пропуская руки под его, обвивая рёбра, прижимаясь. Баам застывает в воздухе. Агеро прижимается лишь пару секунд, но тело, привычное к прикосновениям лишь ради сражения, уже разгоняет кровь по венам. Многого стоит сдержать подрагивающие руки от порыва пронзить кого-то, кто неожиданно подобрался так близко. Многого, но всё же стоит. Человек выглядит заметно спокойнее после объятий, и взгляд перестаёт отдавать металлом натянутой струны, готовой лопнуть. «Неожиданно», выдыхает про себя Баам. «Неожиданно, но… полезно». Агеро, словно пресловутую струну, держать нужно в строго определённом состоянии, натягивая и расслабляя по мере надобности. Кроме способов «накрутить», о которых он уже позаботился, нужны были и способы «распустить». Один из них, видимо, нашёл его сам. «Неожиданно», в третий раз думает Баам, когда сердце расслабляется, бьётся в привычном темпе.***
Объятия дают Агеро силы не дрожать. Он вспоминает мягкий запах, на удивление отличающийся от серы. Вспоминает плотную ткань, к которой прижимался щекой. Вспоминает шум под ухом — чужое сердце и дыхание. Интересно, у всех демонов оно такое быстрое? Его руки не дрожат, когда он забирается ночью на крышу, чтобы смазать и без того подгнившие балки ускоряющим раствором. Его голос не дрожит, когда он предлагает провести день, убираясь в самой церкви. Настоятель долго смотрит на него, но, видимо, не считает опасным противником. Не считает, что Агеро сможет сделать что-то незаметно от него. Глядя на спокойные руки за чужой спиной, он даже не завидует чужой выдержке, чужому превосходству. Нет смысла завидовать тому, кто умрёт через жалкие полчаса, когда балки наконец перестанут держать на себе вес камней, соломы и черепицы. Агеро не смотрит на крышу, пока говорит. Сам не замечает, что именно. Он смотрит на окно за чужой спиной, говоря о прощении. Смотрит на статую рядом с ним, слушая ровный, невозмутимый голос. Кровь в ушах бьётся так сильно, что он даже не слышит, угроза чужой ответ или всё ещё игра. Но всё равно говорит что-то. Наугад, глядя на одну из небольших скамеек. Чужой ответ, наверняка удивлённый, заглушает первый треск. Тихий, хотя для Агеро он звучит оглушительно. Он пятится, будто испуганный, отходит в нишу в стене. Треск нарастает, как и чужой голос, набирающий не то гнев, не то просто мощь, из-за которой отдельные слога отскакивают от стен, резонируют, нарастают, сливаются с первыми по-настоящему громкими звуками слома. Агеро оглушён. Подняв глаза, он внезапно поддаётся дрожи. Чужой взгляд пугает. Могущественный, хитрый, будто горящий двумя серыми точками, словно стрелы нацеленными на него. Крик — как звук тетивы. Слова — рука, раз за разом заставляющая её свистеть. В крике теряется всё. И сам Агеро, и значения слов, и звуки первых камней. Когда настоятель замолкает и поднимает взгляд, то уже слишком поздно: одна из самых крупных балок несётся на него. Агеро ловит чужой взгляд за секунду до того, как она приземляется. Горящий, полный отвращения и будто осознания взгляд. Лишь увидев растёкшуюся кровь Агеро понимает, что улыбался. Что скалился, не выдержав накала. Рука ходит ходуном, когда он поднимает и трогает своё лицо. Он не знает, хочет он смеяться или плакать. Тот, кто обучил его всему, что он знает, мёртв. Мёртв, убит. Убит им. — Отвратительно, — хрипит Агеро не то из-за вида растекающейся крови, не то от осознания. «Прекрасно», говорит та часть его, что он никогда не показывал на людях. — Отвратительно, — повторяет он, тихо, истерически смеясь, прижимая ко рту руку. Он чувствует, как по щекам пробежали предательские капли. — Отвратительно… «Но до чего же приятно». Агеро не может поверить, что грубо, безыскусно, но одолел того, кого почитал мастером своего дела. Мастером обмана. Мастером манипуляций. Торжество в нём мешается с горем, заставляя давиться плачем-рыданием ещё минуту до того, как, не утирая слёзы, хрипло закричать, срывая горло после первых криков: — Настоятель! Настоятель умирает! Помогите кто-нибудь настоятелю! Крыша обрушилась! Топот, который, как он слышал, приблизился достаточно, чтобы услышать, ускорился. Сам Агеро прикрыл глаза, держась за живот, который скручивало не то от волнения, не то от отвращения, не то от боли: «Прощайте, Настоятель». «Прощайте, Ваше Преподобие».