Дыхание

Агеро трясётся, и сам не знает, от чего именно. Ему говорят — «Ты многое пережил», а у него в голове незаметный запах да теплота чужих щёк. Он мечется разумом между Баамом и Настоятелем. От коротких объятий к руке на плече, от вкрадчивого шёпота к раскатистому крику, от темноты, разгоняемой лишь коптящей свечой, к лучам света между балками, уже упавшими, поднявшими клубы пыли, от которой остался зуд в лёгких. Он пережил многое, но кто, чёрт подери, кроме него об этом знает? Что вообще знают эти пешки, ни разу не заподозрившие Настоятеля в чём-то плохом? Ему говорят — «Успокойся, отдохни». Ему говорят, а он прячет почти звериный оскал ладонью, качая головой. Успокоиться? Какое тут успокоиться, когда хочется кричать. Кричать от торжества — я победил! — срывая горло, или так же, не щадя его, выть от горя. Он плачет. Не только из-за того, что нужно: одиночество. Он не сможет успокоиться, пока не увидит Баама. Он своими руками убил того, кто был как он, и уже не сможет успокоиться, пока не убедится, что Баам не исчез. Снова. Последний, кто у него остался. А пока он выпускает горестный вой, поддаваясь, упираясь лбом в чужое плечо, всхлипывающий. Ведущий себя так, как от него ожидается. А разве есть у него сейчас выбор? Ему говорят — «Ты не виноват». Он виноват. И в этом самая прелесть. Его укутывают в шерстяной плед, дают кагор. Шепчутся за его спиной, когда он пусто смотрит на огонь в камине. Он слышит, с трудом, но слышит — разделяют его обязанности на ближайшие дни, на случай, если от пережитого он сляжет с болезнью. До отвратительного добрые: ещё Заместитель не подошёл, а ему не осталось ни единого занятия, лишь молитвы в келье да шатание по излюбленной библиотеке. Он не знает, должна ли его личина радоваться или нет, но сам он рад. Если его действительно не будут трогать ещё хотя бы пару дней, это будет прекрасно. Если Баам при этом будет рядом — вообще замечательно. Он поворачивает голову, ощущая руку на плече, том же плече, и непритворно ужасается. Заместитель выглядит ужасно: за каких-то пару часов его лицо будто осело, глаза опухли. Рука, более мягкая и длинная, хлопает ещё раз, пока Заместитель устраивается рядом. Седина посверкивает в полутьме тоскливым серебром, пока он рассказывает. — Похороны… похороны, братья мои, завтра. Утром. Прости, брат Агеро, потерпи ещё один день, и этот кошмар закончится. Агеро сглатывает вино, что прокатывал по онемевшему языку, кивает. Благо, мог не отвечать вслух — все думали, что он если не сорвал голос, то осип точно. К своей двери он подходит с замершим от ужаса сердцем. Одна мысль о том, что этим вечером он не встретит Баама, что он снова остался в одиночестве, но на этот раз абсолютном, где нет даже Настоятеля, выдавливает влагу из глаз. Он открывает дверь резко, та стукается о стену. Баам оборачивается на стук. Закатное небо очерчивает фигуру, контрастно тёмную на ало-золотом фоне. Свет скользит между чужими волосами, гладит плечи, шею, щёки, будто протянув ладони из-за чужой спины, не то чтобы прикрыть теплом уши, не то чтобы одарить этой странной, невесомой лаской. Агеро заменяет ладони света своими, в два шага подходя, чтобы убедиться — не видение, не иллюзия. «…нагрелись. От солнца нагрелись», понимает он. Мысль о том, что Баам всё это время стоял тут, ожидая, бьёт его, мокрого и взъерошенного, пыльным мешком. Спокойствие приходит через боль, за одну секунду выбивая из него слёзы вместе с прочими эмоциями. Ощущая, как по щекам текут непривычно горячие слёзы, Агеро сам не замечает, как шепчет, притягивая к себе, обнимая: — Здесь. Не ушёл. Улыбается, стискивая так сильно, что болят руки. «Не ушёл». Даже когда он уже нагрешил так, что дальше некуда. Даже когда, казалось бы, роль демона-искусителя уже исполнена. Не ушёл. Он повторяет это про себя раз за разом, не сразу замечая чужие руки, неуверенно опустившиеся на спину.

***

Шум вдалеке, грохот крыши, слышен Бааму отчётливо, несмотря на расстояние. Из открытого окна можно расслышать взволнованный шёпот послушников, не решающихся броситься посмотреть на происходящее. Однако, уже через несколько секунд все они, будто по команде, срываются с мест, топот слышен по всей территории церкви. Баам ждёт. Напряжённо застыл, гадая. Придавило ли человека обломками, смог ли человек вообще завести свою цель под крышу, не раскрыл ли себя человек, когда его обнаружили, справится ли он с эмоциями, справится ли он с совестью… Последнее и ему самому казалось нереалистичным, но не допустить возможности он не мог. Топот останавливается, слышны крики. Пронзительные, надрывные. Настолько искренние, что возможность чужого раскаяния бьёт, словно молот по колоколу, отдаваясь внутри одной мыслью, туманящей взор — «пережал». Пережал. Надавил слишком сильно, подводя к тому, к чему Агеро был не готов. Пережал. Внушил отвращение и страх, желание повернуть назад. Пережал. Сломал лёд слишком рано, давая шанс доплыть до берега. Пережал. Мысли и глаза встрёпанного и заплаканного Агеро, со стуком появившегося на пороге, бьют ещё громче. Баам застывает, ощущая, как резонируют два удара внутри. Оглушённый прошлой паникой, от которой потерял счёт времени, оглушённый чужим облегчением и торжеством, он не реагирует, когда ощущает чужие руки сначала на своих щеках, а затем и на лопатках. Облегчение в чужом, панически читаемом, разуме смешивается с его собственным. Баам приподнимает руки, задерживая их в воздухе. Шепчет: — Молодец. Справился. И опускает на чужую спину. Словно закрыв гештальт, Баам отворачивается, выныривая из чужого, осознавшего прикосновение, разума. Повторяет дрожащим голосом: — Молодец.

***

Агеро выкашливает слова — горло лишь сейчас сдавило от пережитого, лишь сейчас он лишился способности связно говорить. Лишь ощущая теплоту на спине, утыкаясь лицом в чужое плечо, он наконец расслабился. Он сбивчиво просит, чтобы Баам был там, на похоронах. Неважно, как далеко, неважно, что он будет делать. Лишь чтобы Агеро мог его видеть. Лишь чтобы сердце не билось панически, словно пытаясь убить его за совершённое. Только успокоив дыхание, он осознаёт, что, скорее всего, письма после смерти настоятеля приходить перестанут. Ему придётся повозиться с тем, чтобы, не зная точно, насколько Настоятель был известен, перекинуть все подозрения на Заместителя. Ему придётся повозиться, отыскивая письма и отвечая на них. Повозиться, доставляя письма к адресатам, адреса которых не знал, которые сами забирали письма из назначенных мест. Возможно, ему стоит начать прямо сейчас — никто не удивится бессонной ночи у свидетеля смерти. Демон, которого он прижимал к себе, выворачивается из рук, непривычно нервный. Словно кот, которого слишком долго держали на руках. Только теперь Агеро осознаёт, что успело стемнеть. Луна не показывалась из-за облаков, из-за чего даже выражение чужого лица рассмотреть не удаётся. Баам щелчком зажигает свечу, стоявшую на столе, стоило ему начать искать огниво. Агеро кашляет, прочищая горло, перед тем, как обернуться. Он не услышал возможного ответа, когда, словно в бреду, пытался убедить Баама прийти на похороны. Потому переспрашивает: — Ты… придёшь? Баам прикрывает глаза, медленно и глубоко вздыхает. — Да. Приду. Агеро обмякает. Достаёт непослушными руками письма, едва не обжигаясь о яд на рукоятке ящика, кладёт на стол. — Поможешь? В глазах подлетевшего ближе Баама читается безмолвное: «Куда я денусь?»

***

Стоя на похоронах в однородной печальной массе послушников, Агеро смотрит со всеми на купленный в деревне гроб. Маска примерного послушника со слабым здоровьем сидит как влитая. Он настолько вживается в неё, что где-то внутри ему даже смешно. Краем глаза он замечает Баама, разлёгшегося на ветке дерева в отдалении. Смотрит тайком, делая вид, что не может вынести вида гроба с телом Настоятеля. Баам дремлет, наблюдая одним глазом за происходящим. Одна нога свисает, неподвижная, в отличие от лениво покачивающегося хвоста. Агеро про себя улыбается — демон похож на ленивого кота. Небось тоже на самом деле сосредоточен, и на опасность среагирует быстрее, чем сам Агеро успеет моргнуть. Хотя, какая демону может грозить опасность, в самом деле? День похорон тёплый, солнечный. Пришли люди из деревни, проплакались, оставили подарки и ушли. Послушники выплакали всё днём раньше, лишь стояли с лицами под стать одежде, тёмными и запачканными в грязи. Агеро рассеянно кивает на потерянные слова послушника, стоящего рядом, слушает Заместителя, и едва умудряется выдавить из себя слёзы на особо проникновенных словах-воспоминаниях. После похорон Агеро просит разрешения прогуляться по окрестностям, и ему, разумеется, разрешают. Он уходит, согретый несколькими листками бумаги, что скоро окажутся в оговоренных местах. Когда, уходя, он пробегает взглядом по окрестностям, то замечает, что и Баам исчез с облюбованного им дерева. Исчез, чтобы нагнать его в тени леса, особенно приятной в этот душный, жаркий день.