— Разве это вино не отравлено?
— Отравлена была закуска, Баам. Я был уверен, что ты заметил. Вино — обманка.
Баам хмурится. Недосмотрел за чужим ростом. В следующий раз нужно быть внимательнее.
Если будет беспечен — потеряет контроль над Агеро. А вместе с ним и его самого.
— Молодец.
Баам смотрит, как Агеро отпивает из небольшого бокала. Вина там кот наплакал, лишь чтобы ощутить вкус. Разумное решение, кивает про себя Баам. Осталось много дел, требующих холодной головы, а на следующее утро Агеро должен провести исповедь.
Вопреки ожиданиям, садится Агеро, отставивший бокал, не за стол, заметно больший, чем при первой их встрече, а на кровать. Протягивает руки, склоняя голову на бок. В этот момент он сам похож на демона, хотя от смерти его отделяет не один год. Возможно, не один десяток. Баам гарантирует.
Баам отталкивается от пола, паря навстречу рукам, и тает внутри от того, как радуется его согласию Агеро. Ребячески, искренне, со взбалмошными искрами в глазах, когда для начала прижимается губами к щеке. Невинно. Неправильно невинно. Не так, как должен был делать Агеро.
Но Баам не забывает, что Агеро — монах, его с детства ограждали от всех «развращающих» знаний. Он не знает, на что именно давит, когда в игре, что он ведёт, темой вечера оказывается похоть. Он не понимает обрюзглых торговцев, провожающих сальным взглядом женские ножки, не понимает, отчего при виде молодого аристократа служанка чуть не уронила поднос, покраснела и еле дышала, проходя мимо. Впрочем, это не мешает ему шантажировать торговца раскрытием отцовства, а служанку — раскрытием поруганной чести, вынуждая плясать под свою дудку.
Баам даёт рукам прильнуть к своим бёдрам, даёт притянуть себя на колени для поцелуя. Большее, на что хватало знаний и смелости Агеро. Даже руки держит благопристойно — одна на плече, а другая сжимает плотное покрывало. За эту скованность Агеро отыгрывается самим поцелуем. Подаётся вперёд, вжимаясь губами и языком, нащупывая именно тот подход, от которого Баам растает маслом, будет снова подрагивать с прикрытыми глазами.
С каждым разом Агеро целовался лучше и лучше.
В последний раз Баам не выдержал. Забылся на минуту, ероша чужие волосы, едва не простонал чужое имя — имя! — когда Агеро за плечи притянул ближе, прислоняя к себе. Сердцебиение, которое Баам привык только слышать, билось в грудь. Каждый удар сердца, словно шпора, заставлял его собственное убыстрить темп.
За это Баам сейчас и расплачивается. Минута слабости, отдающая ватными ногами и шумом в голове, Агеро хватается за неё, будто совсем не боясь обжечься. Хватается за все те возможности, что открывает ему эта минута.
Перехватывая инициативу, Баам гладит чужую щёку, спускается, натыкаясь на стоячий воротник. Внезапно прокушенный язык выбивает почву из-под ног, вырывает короткий вдох. Агеро не открывает глаз, используя для наблюдения прикосновения. Не говорит — улыбается, прислоняясь губами, грудью, всем собой.
Баам давно не пил алкоголь, не было ни желания, ни возможности, и терпкий вишнёвый вкус на чужих губах будоражит так же, как и сам поцелуй. Ранку на языке щиплет от него, щиплет размятые, успевшие покраснеть губы, щиплет глаза от желания. Желания, о котором играющий с огнём Агеро и не догадывается.
Баам подаётся вперёд, гладя пальцами чужой кадык, подпрыгнувший от прикосновения. Агеро приоткрывает рот шире от вежливого нажатия на подбородок. Втягивается в глубокий поцелуй, не оставляющий места сопротивлению. Притихает. Хоть самому ему целоваться до встречи с этим удивительным священником не приходилось, но в теории, что изучали для создания правдоподобных иллюзий и снов, он всегда был хорош.
Мимолётная мысль взрезает вену происходящего — «Вот бы всегда был таким шёлковым, сколько проблем можно было бы избежать». Бинтами поверх неё ложится другая — «Но ваши печали и проблемы мне только на руку. Справляйтесь так же, как и сейчас, и однажды я встречу вас в Аду».
Он прокатывает горячие, поджигающие щёки, прошибающие насквозь картины того,
как именно могла бы пройти встреча, пока Агеро не сжимает руку на его плече, не пытается отстраниться.
— Что-то случилось,
Господин Кун?
Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять.
Люди нуждались в дыхании. Оно не было для них старой привычкой, которую можно бросить, если постараться. Отвыкнуть от дыхания, как ему говорили, даже легче, чем от табака. Баам дышал для удобства речи и для зарождения симпатии в жертве. Агеро дышал для того, чтобы жить. Баам мог не отстраняться хоть часами, не давая отвлечься на единый глоток воздуха. Агеро — нет.
Баам сглатывает желание прошептать «Я буду пить ваше дыхание», когда Агеро хватает ртом воздух. «Я выпью ваше дыхание до последнего вздоха», «Я буду пить ваше дыхание, словно сладчайшее из вин», «И не испробую я больше воздуха, не касавшегося ваших губ» — сколько заученных фраз, что он вкладывал в чужие сны, всплывают в голове. Сколько фраз, кажущихся сейчас такими нелепыми и постыдными, неуместными. Он прикусывает губу, чтобы не дать им сорваться, а затем кусает и чужую. Не даёт Агеро восстановить дыхание и обвивает рукой талию, другой проводя по позвонкам на шее.
Агеро под руками подрагивает. Синие глаза кажутся схожими по цвету с глубоководным океаном, в котором делят добычу русалки, а отблески свечи — словно дьявольский огонь безымянной твари, от которой, заливисто хохоча, разбегаются мёртвые девушки с рыбьими хвостами, едва завидев.
Агеро потерян и ведом. Но тайн, тьмы и не успевающей гнить в солёной воде крови, тёмной каёмкой расплывшейся по радужке, в его глазах достаточно для подобного сравнения.
Они слезятся не то от отблеска свечи, не от волнения, не то удушья. Баам не даёт ему и шанса на вдох.
Когда скользит к краю губ, горячит дыханием щёку, то выверено кидается к распахнутому для глотка спасительного воздуха рту. Пикирует, уводит чужие мысли от воздуха. Заставляет голову кружиться, а сознание уплывать. Заставляет потеряться, мечтать «больше!» всей чернильно грязной душой, не понимая, какое именно «больше» так бередит рассудок.
Больше воздуха? Больше свободы? Больше прикосновений? Больше поцелуев?
Больше, чем поцелуи?
Баам не даёт даже задуматься, переходя от глубоких, отдающих дрожью в пальцах, поцелуев к бережным прикосновениям на грани невинности, а от них к укусам, к которым Агеро так пристрастился в последнее время. Рука на его плече сначала вцепляется птичьей лапой, затем переползает, обнимая за плечи змеёй, и, в конце-концов, от накатывающей слабости сползает на лопатки, где и оседает, зацепившись, словно паук, пальцами-лапами. Первый стон отдаёт вибрацией в поцелуе, и Баам не уверен, чей он.
Баам, распаляя Агеро, чтобы не дать снова разморить себя, не замечает, как сам начинает гореть.
Хочется ощутить давление на спину, чтобы не просто прижаться, а вжаться, вдавиться, ощущая судорожные вдохи вместе с сердцебиением. Баам ёрзает, почти не ощущая ватные, непослушные ноги.
Ноги, в которые через плотную рясу упирается что-то твёрдое.
Бааму бы поддеть о том, что теперь Агеро познал с ним ещё один грех, но слова, снова
не те, застревают в горле. В пьяных далеко не от вина глазах плещется головокружение и отброшенное на задворки лёгкое недоумение. Агеро не понимает, что происходит, и не успевает даже коротко вздохнуть для того, чтобы собраться с мыслями и осознать это. Одно лишь понимает — ему приятно и останавливаться он не хочет.
Баам читает эти эмоции с удивительной лёгкостью. Слабо улыбается, отстранившись.
— Вы… хотите?
Агеро нужно время, чтобы собрать себя в нечто целое, подчинить сошедшее с ума дыхание и суметь если не ответить, то хоть понять вопрос. Баам не торопит, прикипая взглядом к горящей на столе свече, чтобы успокоиться самому. Она напоминает огонёк на хвосте лектора, на котором он привык сосредотачиваться, чтобы не заснуть и не отвлечься на долгом, изнурительном занятии.
Баам успевает вспомнить и неестественно алое пламя свечи, подожжённой преподавательницей, что пришла на замену через несколько лет. Успевает даже вспомнить, как обжигало то пламя пальцы, когда он просил научить вызывать огонь. Его руку держали над свечой, повторяя:
— Пойми его природу. Не обожжёшься — научу.
Тогда он обжёгся. Не выдержал, вырвался из чужой хватки, вынимая зубы из прокушенной насквозь губы. Волдыри на ладони зажили от пары прикосновений демоницы, прокушенная губа же ещё долго заставляла говорить с осторожностью.
Баам не замечает, как сжимает руку на чужой талии от воспоминаний, но расслабляет, едва заслышав голос:
— Хочу.
Баам поднимает голову и видит в лукавом прищуре бурю, чьё неистовство столь велико, что он ощущает леденящие брызги. Агеро продолжает:
— Хочу всё, что ты можешь предложить.
Воздух застывает вязким клеем в лёгких. От прикосновения к скуле Агеро подаётся навстречу, ластясь. Наклоненная набок голова, лежащая в его ладони, выглядит обманчиво доверчиво.
Баам знает — Агеро никому не доверяет. Даже ему. Даже себе. Но всё равно тает, гладя большим пальцем щёку, а дрожащими губами накрывая чужие.
Пламя свечи танцует, бросая неверные блики на всё, что попадается под её щедрую ладонь. Нечеловечески выглядит в этих страшных, влекущих глазах нежность, в безумном танце сплетаясь со всем остальным. С бурей, своим тёмным торжеством готовой затопить и его, едва он снова приникает к её источнику.
Губы Агеро распахиваются, выпуская этот сладкий, смертоносный ветер, ещё отдающий покалывающим вином, и Баам не медлит ни секунды перед тем, как впустить его в себя.
Целует самозабвенно, комкая одежду и затаив дыхание, чтобы ощущать чужое. Лишь оторвавшись от чужих губ, он замечает вишнёвый вкус, что остался на языке, вкус-предвестник шторма, уже перетёкшего в него. Шторма, от которого руки подрагивают от нетерпения, нервно перебирая пальцами, а мышцы на ногах немеют от бездействия.
Всё его тело переняло этот шторм. С очередным сладким выдохом Баам даёт ему волю.
Агеро охает, падая спиной на матрас, и охает ещё раз, с большим чувством, когда поднимает взгляд. Баам догадывается, что его глаза горят, отражают пламя свечи раскалённым золотом, но игнорирует. Сжимает пальцы на чужих плечах и даёт вырваться ещё одному ничтожному порыву, что горит в нём:
— И только посмейте после этого стать инкубом!
«Только посмейте разделить близость с кем-то кроме меня, до смерти или же после!»
***
Баам кусает губы от волнения. Агеро подмечает это мимолётом, слишком завороженный двумя нечеловеческими глазами над собой. Широко раскрытые, близкие по выражению к одержимости и, отчасти, панике. Он едва смеет дышать в радостном трепете, но смеётся, ломая этот призрак благоговения. С широкой, расползшейся помимо его желания улыбкой касается чужого лица, самыми кончиками пальцев проводит от виска до щеки.
— Красиво, — шепчет он, отчего странное пламя внутри вспыхивает ярче, будто поощряя. Повторяет уже громче, — Красивый.
Этот же огонь заставляет его смотреть прямо в чернильные точки посреди почти солнечно яркого контура, говоря это.
Этот же огонь сжигает воздух в лёгких, стоит чужим пальцам коснуться шеи.
Стоит отвлечься лишь на секунду, вникая в ощущения, и Агеро остаётся без робы, тут же слыша тихий стон Баама, снова приземлившегося на его бёдра, видимо, не слишком удобные: почти сразу того ведёт, отчего тонкая рука приземляется около его головы, приминая подушку. А потом склоняется и сам Баам.
Прикосновения к шее, влажные, жадные, заставляют расцветать алыми лепестками кожу. Агеро теряется. Сколько бы он не пользовался чужой похабностью, сколько бы не рассуждал об ужасах и прелестях пороков на проповедях и в закрытых кабинетах, но конкретно этот порок он до сих пор на себе не испытывал. Похоть — слабость, а слабости ему были не нужны.
Но сейчас его слабость стонет ему в шею, оставляя следы, из-за которых он, если бы мог ещё думать, порадовался высоким воротникам роб.
Его слабость нависает над ним, а он едва заставляет себя дышать. Отклоняет голову для чужого удобства. Прикусывает губу, приподнимая руки. Он не решается ничего сделать, пока его не прошибает от укуса — вцепляется в плечи, сжимает зубы, словно это он так откровенно ласкает чужую шею. Не только шею — поцелуи спускаются, бродят по ключицам, груди, плечам.
Агеро смотрит на Баама, призывает всей душой подняться и поцеловать
как обычно. Дать выплеснуть хоть часть того шторма, что разыгрался внутри. Огненный, он заставляет руки Агеро трястись, пока тот проводит языком по губам, надеясь, что Баам поймёт мольбу. Тот понимает. Подрывается, стоит их взглядам встретиться, целует смазано и мокро, слишком эмоционально, слишком нервно в сравнении с привычной аккуратностью.
Жарко. Ужасно жарко, даже в одной ночной сорочке. И чем дольше Баам остаётся рядом, тем жарче становится. Даже когда отстраняется, тянет за узел на шее, который когда-то назвал галстуком, жар пробирает, словно он уже горит на адском костре.
«Впрочем», думает Агеро, смотря, как кусок ткани летит в сторону, «Если адское пламя похоже на это, и рядом со мной будет Баам… Я готов отправиться туда хоть сейчас».
Баам намекающе расстёгивает первую пуговицу, вторую, пока кружащаяся голова Агеро не подталкивает, наконец, его руки для того, чтобы, путаясь в пальцах, расстегнуть с неизвестной попытки третью.
Четвёртую, пятую, шестую.
От каждого случайного прикосновения Баам вздрагивает, прикусывает губу, опять сбивается с попытки выровнять дыхание. Если Агеро правильно помнит, демонам не нужен воздух, и оттого часто поднимающаяся под пальцами грудь вызывает волну непонятного волнения. Баам специально, или… забыл?
Седьмая, восьмая и последняя, девятая.
Они поддаются издевательски медленно — пальцы почти не слушаются, а разум сосредоточен лишь на обнажающейся коже и давлении чужого веса. Баам, несмотря на схожее состояние, снимает с него сорочку за секунды. Снимает и тут же ловит его руки, кладя на застёжку своих штанов. В два десятка пальцев справиться оказывается ещё сложнее, особенно когда от прикосновения Баам выгибается, сжимая переплетённые пальцы
Свечи будто и нет. Весь свет — чужие рога да глаза, лихорадочный блеск в них, когда почти обнажённый Баам целует его пальцы. Рубашка словно поглощает свет — хоть комната и кажется погружённой во тьму, тьма кажется серой в сравнении с демонической тканью. И без того светлая кожа кажется белоснежной.
Агеро не знает, отчего каждое прикосновение вызывает желание стонать, словно от боли, хотя именно её в том шквале, что бушевал в обычно холодной голове, не было. Но запоминает.
Как пальцы, словно играя на лютне, перебирают по боку.
Как Баам гладит его бедро, прижимая к себе.
Как прислоняется, льнёт, вышибая из обоих сдавленные стоны.
Как скользит по щеке к губам.
Как беспомощно запрокидывается голова от руки в волосах.
Как беззащитно можно себя чувствовать, когда твоя шея горит алыми пятнами, холодится от дыхания из-за влаги, и снова полыхает от прикосновений, заставляющих сжать ноги.
Как Баам может потеряться, если он просто опустит руки на чужие плечи. Как нырнёт в его глаза со странной болезненной мольбой. Как в выражении лица уже не будет привычного умиротворения и спокойной власти.
Как горячо может быть прижиматься друг к другу даже в прохладной комнате.
Как от руки, которой едва привставший Баам обхватил их срамные места, жар разгорается до такой силы, что почти выбивает его из самого себя, заставляет разевать рот, словно рыба.
Как бёдра сами подкидываются навстречу движению, отчего их члены трутся, как и ноги, как и все они.
Как невыносимо приятно от поцелуев, отдающих совершенным непотребством
Агеро не знает этих ласк, он даже не представлял их в уединённые ночи, как зачастую делали другие послушники. Но запоминает тщательнее, чем любые иные советы Баама. Советы отдают замогильным холодом и жаром преисподней, сотней ловушек и подвохов и награду — наилучшее решение — в конце пути мысли. Но прикосновения, взгляды, мычащие стоны в поцелуй или шею — всё это искреннее.
Что когда Баам подрагивал, нависая, закусывая губы от жара, чего Агеро тогда не понимал. Что когда разделяет один огонь, отдающий неотвратимой серой, сливаясь и телами, и взглядами.
В секунды перед тем, как прогореть без остатка одним синхронным взрывом, Агеро думает, насколько это оказалось просто. Нужны были не часы разговоров, не поцелуи, то мягкие, то агрессивные — лишь этот огонь, один на двоих. Обнажающий мягкую, тщательно защищаемую Баамом сторону.
Открывающий ненадолго того Баама, что устало вздыхает, поглаживая по лопаткам, того Баама, что, забывшись, мягко зарывается в волосы, гладит щёки и шею, и брови приподнимает расслабленно, нежно, обжигает концентрированной нежностью из-под ресниц перед тем, как взять себя в руки.
Кажется, Агеро вскрикнул. Кажется, не он один.
Рука Баама испачкана в чём-то белом, и Агеро, беря расслабленное лицо в ладони, спрашивает, даже не отдышавшись:
— Баам… что это?
Не открывая глаз, Баам бормочет:
— Семя, сперма, мужской генетический материал, гамета…
Агеро не слушает, заваливая Баама рядом с собой. Так и быть, спросит позже, когда они оба придут в себя. А пока — закутать это инфернальное чудо в одеяло да порадоваться, что впервые заснёт, обнимая. А потом, если повезёт, и проснётся бок о бок.
***
Утром он будит Баама тихим смехом. Тот выныривает удивительно растрёпанным и недовольным, смягчаясь от поцелуя и объятий поверх одеяла. Прощальных — у него будут проблемы, если он сегодня скажется больным, так что встать придётся, как говорится, вот прямо сейчас.
«Через минуту», поправляет себя Агеро, впитывая запах с шеи вновь засыпающего Баама.
Предчувствие головной боли маячит где-то за этой минутой, грозясь потянуть в свой омут, едва он отстранится.
