***
Агеро сказался больным. Баам не удивился бы, если бы оказалось, что и правда заболел — холодный ветер нёс с собой эпидемию, хоть и не слишком опасную. Ли Су упоминал о том, что какой-то сбежавший энтузиаст, раскопав очередную гору трупов, оставшуюся на поле боя, нашёл заразу, что и пытался распространять. Это возмутило и Ад, и Рай, потому распространение пресекли на корню, удивительно быстро. Но одна из деревень, в которых болезнь была особенно сильна, располагалась с подветренной стороны, что не могло не беспокоить. Если бы Агеро заболел по-настоящему, это был бы опасный риск. Ад — тот ещё лабиринт. И достать лекарство он может просто не успеть. После рассказа об облаках в Аду он замолкает, давая Агеро вернуться к письмам. Дальше он планировал рассказать про механизмы распространения болезней, а то и затронуть тему демонов-беглецов, используя недавний пример. Как раз успеет всё сформулировать и пройтись по теме, чтобы не пришлось объяснять что-то ещё прямо посреди урока. От ветра о стену шуршат, бьются ветки. Дерево подросло и теперь каждым скрипом, особенно ночью, взрезало разум тревогой. Бередило, проникало звуком в сны — Баам позаботился об этом. У него не было иного способа подогревать чужую тревожность и, пока он его не нашёл, приходилось пользоваться этим. Успокоить, если понадобится, он мог всегда. Хотя в последнее время за успокоением этим Агеро тянется нечасто. Словно избегать начал. С письмами стало полегче, головная боль утихла, а сами письма не представляли почти ничего нового. Не было повода для Агеро ластиться. Баам ловит себя на понимании, что за последние два дня эта протянутая рука, так и не приземлившаяся ни на голову, чтобы потрепать, ни на бедро импровизированной подушкой, была первой. И, судя по реакции Агеро, последней. Баам поджимает губы от резанувшей мысли — теперь, когда прикосновения Агеро больше не нужны, не хватает их уже ему. Странное волнение, недовольство бурлит в теле, разливается по коже. Взгляд сосредотачивается на лице Агеро — крутит в руках бумагу, думает. Вспыхивает в памяти ощущение чужой щеки на лопатке. Покалыванием разливается по сердцу странная тоска, пока он отстранёно думает: «И когда я начал называть его по имени даже в мыслях?» Тоска стала такой частой, что впору заподозрить болезнь. Но вместо возможных докторов закрадывается шальная мысль: «Это от облачного дня, или он и правда побледнел? А ведь лето». Мимолётное желание рассмотреть поближе, которому он не сопротивляется. Не успевает обдумать, как наклоняется, любуясь любопытно стрельнувшим на него взглядом. И целует.***
Поцелуй — лёгкое прикосновение к губам — привлекает его внимание не сразу. Планы, ещё не готовые вылиться на бумагу, вертятся в голове, затмевая мысли. Но Баам не отстраняется. Отведя взгляд от стола, он видит прикрытые глаза, непривычно розоватые щёки. Чужое лицо так близко, что дыхание щекочет щёку. Что губы касаются его собственных. Баам… целует? Его? С коротким вдохом он приоткрывает рот. Может быть, хочет переспросить — неужели и правда целует? Может, хочет ответить. Не то, чтобы он знал, как это делается, если говорить начистоту. Одно только знает — хочет. Прямо сейчас. Баама. Баам отстраняется быстрее, чем он успевает сделать что-либо. Хватает ртом воздух, и на прежде мертвенно-белой коже расплывается румянец, такой не у каждого человека увидишь. Губы, которыми касался его лишь секунду назад, Баам прикрывает рукой. Агеро не знает, что и чувствовать, когда на лице Баама, непривычно эмоциональном, проявляется смятение. Очень ярко проявляется. — Баам? Он не отвечает. Кажется, даже дышать забыл. Агеро облизывает губы, отмечая, каким плотным стал воздух. «Сегодня гроза, наконец? Давно пора». Бумага, которую он не заметил, как смял, возвращается на стол. Не до неё. Он ложится на бедро Баама, так и не ушедшего. Сам не знает, почему из груди рвётся хохоток, когда тыкает пальцем в щёку Баама, полушутливо спрашивая: — Баам, эй, что это такое интересное было? Эй, а ещё? Лицо с золотистыми глазами, так необычно смотрящимися на почти красном лице, поворачивается к нему. Агеро тянется и мягко сжимает руку, прикрывавшую лицо, чтобы полюбоваться им целиком. Словно чуял — Баам улыбнулся! Посмотрел на него и улыбнулся! Кривовато, взволнованно, но до того нежно, что сердце делает кульбит. У Агеро вырывается ещё более заинтересованное «М-м-м?» через губы, уже сложившиеся в ответной улыбке. От этого звука Баам дёргается, словно опомнившись. И снова на лице лишь смятение, близкое к панике. Два движения, и Баам пропадает, а голос его слышится у окна, принимая форму чего-то очень схожего с «В следующий раз!» Агеро не уверен — слишком быстро и неразборчиво говорил Баам. Совсем не как обычно. Растирая лицо с непривычно покалывающими щеками, Агеро думает, что весь Баам сегодня был «не как обычно». Глубоко вздыхает, думая, что было это совсем, совсем неплохо. На такого Баама хотелось смотреть дольше. Внезапный поцелуй (это ведь был поцелуй, верно?) не выходит из головы, и, несмотря на свободный день, письмо он записывает уже при свете свечи. Одно, что начал ещё при Бааме. И сразу ложится спать — редко когда он задерживался настолько поздно, голова так и норовила пристроиться на столе, где до этого было чужое бедро.***
Поцелуй — лёгкое прикосновение к губам — привлекает его внимание не сразу. Баам ещё думает о том, не скажется ли на Агеро недостаток солнечного света, и, если скажется, то не стоит ли ему это влияние исправить. Губы у Агеро, как и выглядят, сухие, обветренные. Шевельнувшийся Баам, не открывая глаз, думает о том, чтобы достать гигиеническую помаду — ещё немного и начнут трескаться. Минуту. Губы? Ох. Осознание врывается штормом, снося все прочие мысли. Кожа начинает гореть огнём, шею сдавливает смущением, и даже небольшое движение чужих губ отдаётся во всём лице волной эмоций. Он при всём желании не сможет сказать, каких — слишком быстро и ярко они прокатывались. Баам отстраняется, словно обжёгшись, прикрывая место ожога рукой. «А ещё», чудом пробившееся сквозь сердцебиение у него в ушах, простреливает его насквозь. «А ещё» бросает в него мысли о том, как он вновь прижимается губами, как поворачивает чужую голову, обнимая ладонями лицо, для удобства, дразнит приоткрытыми губами и потемневшим, растерянным взглядом, когда Агеро смотрит на его губы, шепча «а ещё?» Баам вылетает из комнаты быстрее, чем успевает договорить. Улица встречает его резким ветром в лицо, которому он даже рад.***
Остаток дня он бродил по округе, пытаясь привести мысли в порядок. Ли Су оказался в этом не помощник: по нему было видно, что он готов заснуть прямо в кафе после особенно тяжёлого дня. Доведя друга до дома, где тот мог, наконец, отключиться, Баам вернулся к окрестностям церкви и повторяющимся раз за разом мыслям. Он не должен был это делать. Он сделал это. Что более важно, он хотел это сделать. Но он не должен был. Не Агеро. Не человека под его контролем. Не того, кто должен быть для него «это». Не «он», не «Агеро» и, тем более, не «тот, кого я хочу целовать». Не тот, кому хотелось объяснить своё поведение. Не тот, от кого хотелось взаимности. Тот, кого он доведёт до самых страшных грехов и сделает могущественным демоном, преследуя до самой смерти. Сердце, пропускающее удар, подсказывает: и после смерти тоже. Хочет Баам того или нет. Во рту горько от мыслей о том, что он наделал, когда он подлетает к знакомому окну. Всё ещё открытому. Ждал. Становится ещё горше. И что ты будешь делать, если твои чувства окажутся взаимными? Неслышной тенью он скользит на подоконник, заглядывая в комнату. Агеро спит. Что будешь делать, зная, сколько боли будешь ему причинять? Избегая больше заслонять свет, Баам скользит к кровати, наблюдая за неподвижным во сне лицом. Как объяснишь, зачем доводил, обманывал его, не давая даже осознать обман? Баам даже не насылает сны — не уверен, выйдет ли у него хоть что-то путное. Ты должен будешь каждую секунду помнить о деле. Держать себя в руках. Не поддаваться эмоциям, которых вскоре должно стать ещё больше. Смотреть в игривую ласку в сияющих глазах и вести к граблям, к которым собственноручно привязал отравленный нож. Голосом Учителя прокатывается льдом по позвоночнику: Ты справишься, Виоле? Он не знает. Он сделал ошибку. Впервые, после смерти, настолько болезненную. Он понятия не имеет, справится ли. Он понятия не имеет, что делать. Он не знает, что должен был делать с этим вчера, не знает, что делать с этим сегодня, и в особенности он не знает, что делать с собой прямо сейчас. — Ложись, чего стоишь. Утром разберёшься. Агеро угадывает его мысли, словно всё это время читал их. Баам вздрагивает. Агеро щурится, сонно и недовольно смотря на него. И держит одеяло приподнятым, отодвинувшись к стене. Замерший Баам перестаёт дышать. На глазах выступают слёзы. «Не идите мне навстречу. Умоляю. Будет больно». Прокатывается мимо сознания мысль — можно ответить «мне не нужен сон сейчас». Можно выскользнуть в окно, телепортироваться к себе и ждать там до утра. Сам Баам делает шаг вперёд, увлекаемый хмурым ожидаемым. Ставит колено на кровать. Другое. Успевшая замёрзнуть рука притягивает его ближе, заставляя уткнуться в ночную рубашку на груди. Баам наконец вдыхает. Одеяло укрывает его плечи. Было тепло. «Когда… когда вы умрёте и станете демоном, Агеро…» думает он, жмурясь, «Я расскажу вам всё. Расскажу и извинюсь, как бы всё ни обернулось». «Я обязательно сделаю вас демоном». «Обещаю». Разумеется, он не засыпает. Но остаток ночи проводит в тепле, ощущая, как понемногу сползает с плеча чужая рука. Спит Агеро удивительно крепко, не просыпаясь даже тогда, когда Баам с пылающими щеками украдкой гладит его лицо ладонью. На следующий день Агеро улыбается непривычно взволнованно, указывая на свои губы: — Сделаешь так ещё раз?