Безумие

Его раза два заставили выпить сумбурную, режащую онемевшие десна смесь, после обожгли губы алкоголем. Корчась в помутнившемся сознании, он чувствовал, как несколько раз зажигали лампу, ударяя по включателю в волнении. С каждым таким мгновением безумие лениво, гадко переползало в нервные постукивания пальцев. Спирт ударил в голову, и Серёжа долго метался на матрассе, чувствуя как пружины усердно скрипят под ним, и становится холоднее. Наконец он закрыл глаза в помутнении, а когда снова очнулся, то было приятно тепло. В комнате расползалась густая темнота, ласкающая душу. За окном ритмично отстукивал дождь — капли вгрызались в рыхлую подмерзшую землю и размывали её окончательно. Погода изводила меланхолией, а сердце Есенина упрямо горело весной. Горел и сам Сергей, на протяжении всей своей жизни спасаясь от неменуемой поры затухания, которое сам себе и пророчил так неистово, так утверждающе. Была ещё другая сторона его жизни, отслоившаяся от густых мыслей от вечных этих вопросах и нестираемых пророческих страхов. Например, сейчас он по-прежнему не понимал и не раздумывал об этом, но рвался к Маяковскому в бешеной агонии, торопясь поделиться тем, что извергала отдельная часть его личности, как она развивалась в нём вместе со всеми её противоречиями, с неприязнью и разбухающей нездоровой любовью. Всё это ютилось в нём, не давая покоя, заставляя бежать. Наверное это была его тень. А теперь Серёжа был сам не свой, потому что внутри что-то горько болело, ухало ритмично, но так тяжко билось о грудную клетку. В комнате несмелой поступью струились тени, облизывая чёрными языками молчаливые лики стен. Серёжа до разрывающей слабости и нежной опусташенности не мог полюбить такую мокрую, молчаливую, безлистную осень. И табак он тоже не жаловал, но это уже так, к слову, ведь ему отчего-то вспомнилось, что Владимир раннее курил самокрутки, а теперь заменил их крепкими сигаретами. Есенин и сам отчасти изменился: не шутил вином, не пропадал в провонявших и прогнивших насквозь кабаках, а топил себя, свои мечты и обиды в водке. Иногда в самом себе. Тепло. Темно. Горько. Облака снова исчеркивают небо своими грузными неровными телами и закрывают бестолковую луну. Одинокий фонарь косо склоняет тяжелую пустую голову набок. Не горит. В комнате, где Есенин изучает потолок, изломанный трещинами, ползущими по штукатурке, точно сухие морщины, всё ещё дышится запахом столичной больницы. Квартира наверняка съёмная. Уединённо закреплен к стене плакат-реклама, кажется работа Маяковского. Несколько книг на полке. Остальное привлекало внимание в меньшей мере, потому что расплывалось в сознании болезнью и хрустящими, грубыми кроватными вскриками и воплями внутри уставшего туловища. Есенин обнаружил на своих плечах колючий плед и чутко поежился, чуть поднимаясь. Плед жег сгорбленные плечи и был тяжеловат, но Сергей упрямо кутался в него, чувствуя то, насколько искренней родилась в данный момент его слабость, как она была счастлива, что в ответ ей согласно кивали и беспокойно замирали. Только сейчас он рассмотрел в темноте спящего котёнка. Было совсем спокойно, и даже тишина обретала ласковый образ. Где-то Володя зажёг свет, который неприятно порезал глаза — тут же потух. Послышался мягкий чужой голос, как будто диктор по вещал о погоде своим отстранённым тоном, не зная, что связь затухающе обрывается, а его текст уже не звучит спокойным безэмоциональным ответом на вопросы о дожде. Он вообще не звучит. Сегодня часть Серёжи поняла, что он в квартире Маяковского