Безумие

Ледяной безжалостный вечер угрюмо цепляется прохожим за ворот, играет их мыслями, подбрасывая фальшивые пугающие образы, освещаемые слабыми фонарями. Что-то неуютное чудится так близко, пронося над тяжелыми головами случайных прохожих любовные жгучие насмешки зимних холодов. У Сергея всё сейчас вдребезги, ведь даже воет он как последняя собака с насквозь прогнившей душонкой, а ещё теперь заново научился ненавидеть. И Владимир думает, что не может оно так, хватается за холодные руки лирика, но они дрожат. Есенин не ждал его. Вернее не так… Ждал верно и трепетно, сегодня же перестал. Растерялся, рванул прочь, и вновь оказался спокойным и чужим. — Избавился, падла? Избавился?! — вдруг горько воскликнул Серёжа и его замутило. Он знал, что Маяковский избавился от животного, которое Есенин приволок ему не так давно. На плечи вновь ложилась тень, оплетала шею, и запускала свои тонкие пальцы в спутанные волосы. Черный Человек не щадил сил и коверкал внутри поэта его горячую душу. И теперь весь Есенин был как-будто бы наизнанку, неуютный: то расправлял гордо плечи, то затухал стройной свечей и горбился. Сергей ошалело дрожал и хмурился. Снег колючими хлопьями сыпал за ворот, тяжко было дышать, а звёзды… Да что теперь эти звезды, если их не видно даже на чёрном небе? Они лишь шелуха, что оседает фразами и становится кому-то бесхозной музой на время, выглядывающей и торчащей из каждой строчки зелёных стихосложений писателей прозаиков, которые, сгорая романтическими чувствами, стремились общее клише перепеть, перештопать на свой лад. Каждый второй писал о небе, звёздах и луне. А толку? Есенин понял это, когда его настигло тяжелое и горячее понимание. Он ощутил свою истину. Теперь он уже не узнает ни новой радости, ни новой боли. Он не напишет нового слова. Не придумает нового имени. Он такой же, как и другие. Как Некрасов, который писал про деревню, как Пушкин, который писал про любовь. В любви скользило сладострастие. И гадко пело оно у Есенина в его сливочной лирике. И даже в том, что сейчас делает Серёжа нет ничего нового. Он живёт, как жили и до него, как будут жить после. И чувствует он то же самое, что чувствовали уже множество раз. — Избавился…– тихо повторил Серёжа. Маяковский вновь ясно и резко ощутил желание отвернуться, спрятать глаза, но не мог. Рядом с Есениным это чувство возникало всегда, заседало под рёбрами червоточиной, пакастно кривило свою чёрную морду, заставляя чаще дышать, чаще бояться, чаще… Снег неопределённо болтался в воздухе, то оседал на беспорядочных волосах Есенина, то бил по глазам морозными колючими снежинками, глупыми хлопьями. Тротуар уже весь покрылся белизной. Замигал одинокий фонарь, потух, оказавшись ненужным. Сергей снова заметался, будто бы завыл, съёжился, будто бы хочет согреться и глазами полными дыма и ярости резанул Маяковского, задел до кости, но больно не было. Было страшно. Страх вместе со снегом, прятался за шиворот, ленивой, но голодной змеёй полз бесцельно, метко жалил. — Что же если так? Ни мне, ни ему грубое и стальное тело города не станет родным. Не смогу ноктюрн, но хотите на гармонике? Хотите, Володя? — с Маяковским говорили беспорядочно, но Сергей точно не хотел подобного, ведь сумасшедшие мокрые глаза были до ужаса яркими и жалостливыми. Он был как пьяный, одинокий фюрер, взывающий к народу. Глаза требовали ответа, но были конечно готовы по обыкновению ничего не получить. Мимо пронеслись несколько ребят. Стало совсем тихо. Сергей поджал губы, окончательно застыдился. Оставалось только довольствоваться горечью. Больше у него ничего не было, если разумеется позабыть о возможности вернуться домой с новоприобретенными, намокшими от снега, марками. Дома его ждали разлитые чернила и замасленные окна, а ещё, возможно, горький чай и небольшой свёрток — посылка из Константиново, что была спрятана надежнее марок и осталась невредима. Есенин совсем исстрадался. — Мне и без вас хватает проблем, товарищ, и без вашей философии. Вам бы, Есенин, не меня учить, а самому подумать немного, прежде чем рвать и кидаться. От чего же молчите? — Владимиру захотелось встряхнуть эту бледную молчаливую безжизненную тушку, но Сергей оставался стоять на месте, кутаясь в пальто, прячя озябшие пальцы. Был совсем ребёнок, совсем потухший. Готов был упасть прохожему под ноги, осыпаться благодатной жёлтой листвой, но стоял. Ветер лизнул асфальт, поднял всю вечернюю улочку, что называется на дыбы. Сергей Есенин опустил голову, сухо кивнул и угловато, тенью заторопился под крышу, оставив Маяковскому злое слово.