Безумие

– Постойте же! — его поймали, сжали дрожью поруганные плечи. Тихо, почти ласково сжали их и долго-долго о чем-то говорили, с надеждой и страхом искали взгляда, но не находили. Прохожие кажется узнавали Маяковского, но торопились исчезнуть с тёмного, облепленного снегом переулка. Володя объяснял лирику, старался выбить из безэзжизненного существа хоть немного эмоций, но Серёжа продолжал бледнеть, наблюдая за тем, как тёмная фигура, находящася чуть поотдаль расплывается и вновь становится резкой для глаза, кидается неожиданно на шею, привычно сжимает посеревшие его волосы в свой кулачище, заставляет трезветь под натиском боли. — Чёрный… — шепчут губы. Губы эти давно испытаны судорогой и сейчас охвачены ей, но Есенина всё ещё хватают за ворот руки. Держат крепко, словно стараются удушить, а если бы могли, то удушили и ежели не сейчас, то годами раннее, когда ещё хотелось увидеть и ощутить смерть поэта как поэта, таскающего за собой дурную славу и сборище имажинистких паразитов, родившихся на лоне футуризма. Эти руки и спасают от гибелии. Ставят на ноги. — Что ты, воробушек?! — боятся, трогают холодный лоб, бьют по щекам. Ему дышат прямо в шею, берут немного резковато под руки и спешат. Куда вы, Маяковский? Стойте, за вами ведь не поспевает нескладна, тень! Вот она снимает цилиндр, нелепо длинный, меркнет, тонет в свету ночных глаз, прожекторов, сердито скребет каблуком асфальт, прежде чем исчезает окончательно. Снег заметает брошенный целиндр. Скрипит ветер. Неба не видно. Маяковский знает, что к Брикам поэта нельзя. Маяковский знает, что значит это громкое «избавился». Есенин жмётся к нему и отталкивается. – Серёжа, дурачок ты... – Маяковский от сочувствия и понимания приходит в отвращению, а потом уже ничего не чувствует, потому что спасение утопающих дело самих утопающих. А Владимир нарушил эту заповедь, а Владимир несёт утопающего на руках, как Мария младенца Иисуса. Серёжа скрипит зубами, когда они оказываются дома у Есенина. Маяковский замечает на шее поэта синюшнии пятна, сует несчастному водки, находит вскоре женскую шаль, сгребает её, чтобы достать и слышит, как Сергей просит, чтобы с ним сели. Владимир захлебывается жалостью и тошнотой, потому что от Есенина воняет сладким и жарким, даже женским, любовным и кричащим.С каждой минутой всё сильнее маленькие уголы презрения впиваются в сердце Владимира, а потом холодные ладошки поэта вырываются от него. Серёжа клонится к его плечу, стукается лбом, а после дышит тихо, едва ли слышно, начиная читать стихотворение наизусть сквозь дымку в голове. Читает счастливым голосом, немного хрипит, смеётся время от времени. Безумный. — Кто же так с вами? — Владимир тормошит его: становится страшно. Владимир спрашивает про синия пятная, про эту воду вокруг кольца шеи. Сквозь шторки пробегает холод, шаль колится овчиной, а Есенин вздрагивает и уже запевает в полный свой голос, покоясь на чужой груди. Комната слушает внимательно, впитывая голос хозяина и скорбно молчит в ответ на церковные хрупкие мотивы. Водка неистово жгёт глотку, на которой темнеют следы удушья, но поэт преданно жрет ее. Серёжа всё же давится. Хрипит. Ему радостно. — Тебе то что… — прикрывает глаза Есенин, шаркает ботинком по полу. Половицы отвечают затравленным всхлипом. Внутри Маяковского снова грозит всё перевернуться. Ему хочется встать грозно и грубо перед имажинистом, твёрдо высказать всё что ему думается о его политике в творчестве, о его обвинениях, о его дрожащих плечах, ведь для чего это спокойствие и вечные затопленные обидой глаза, для чего котёнок в руках и церковные свечи, мирно прислонившиеся к иконе? Для чего сам Сергей, если теперь страшно задеть его словом. Есенин тоже смотрит на образ, со слезами вздыхает. — Мать позаботилась? Она у тебя верит? — догадывается Владимир, чиркая спичкой в тишине, перемешанной с всхлипами тёплого человека, улегшегося рядом. Лирик замолкает, пугается, потому что видит в руках Маяковского самокрутку, какая кажется всегда была. Пепел легко оседает на плечах Сергея, прячется ему за ворот, но Владимир не встаёт, не уходит. — Избавился, значит говорите, — Есенину заглядывают в глаза, бьют его всей обидой и недовольством по груди, — но так ведь не посмел бы, как вы считаете? Чего ради вы надо мной издеваетесь?! Вам может и в радость, а я… — футурист замолкает резко, зажимает пальцами сигарету. Упаковочная бумага в руках Сергея шуршит, мнется, карежится, но поэт не перестаёт медленно и осторожно разворачивать свёрток, всё же не спасённый от влаги. На посылку смотрят то ли отстранённо, то ли завороженно, с неуместным азартом в распахнутых зареванных глазищах. Есенин вскакивает и вешает пальто на стул, а воротившись более мягко смотрит на Володю, будто и правда говорит: "знаю, что не посмел бы. Да вот только из квартиры Владимира пропало несчастное животное. И Маяковский воротит прочь глаза. – Отдал его мальчишкам из РОСТа. Молодые, подростки. Они позаботятся. У меня Лиля... – Она вам как кошка? Вы может и её на улице нашли? – Заткнись! Почтовая бумага остаётся лежать на столе. Маяковский думает, что проще было бы продолжить снимать квартиру и позволять себе сожительство с кроликом кошачьей породы, который хоть и грелся в тёплых стенах дома, но никогда не имел постоянного имени. Владимир в основном звал его Василием, но сейчас в имени не было смысла.