Безумие

Приятные и одновременно сжимающие душу воспоминания трескаются от чужого резкого всхлипа. На улице злая, снежная вьюга, гнущая Петроградские посадки. Ветер рвётся в окно, долбит по заледенелому стеклу и гогочет зло и черство, будто старик над юным мёртвым. Серёжа падает на колени громко и жалея свою тушку, горбится в немом припадке, точно ему выстрелили в грудь. Погода свистит. Обвывает, обрушивает улочки, и ей не важно, что где-то какому-то поэту с мягкими кудрявыми волосами и погибшими глазами и так хронически холодно. Владимир скоро, но осторожно садится близко, старается дышать как бы тише, потому что он опять лишается мужества. Глаза Богородицы прожигают ему шею. Маяковский дергается слишком резко, только из-за того, что шрамы остались от взгляда и продолжают болеть. Тишина застаёт врасплох, а чуть позже Сергей вопит, съезжает ещё ниже, царапаясь о старые доски коленом и падает Владимиру на руки. Есенин в трескучем бреду медлит, но когда его сердечно сжимают в крепких объятьях, с силой бьёт, отталкивает футуриста, и как можно дальше от него, хватает водку, сосёт из горла как чумной, сжимая какую-то книжону в промерзших рученках. Не слушает Маяковского. — Уйдите, прошу вас! Володя, закройте двери. Мне нужно… нужно… — он хлопает глазами, мотает головой, встаёт, кривит губы, но вроде как улыбается, не обращая ни малейшего внимания на беснующуюся вьюгу на улице. — Я вам объясню, если хотите знать… Обождите немного! — Успокойтесь, юродивый. Что с вами снова? Вы мне не нравитесь, Есенин, совсем стали плохи. Я не уйду — не просите. Сергей замирает, смотрит, как Маяковский хмурится, сжимает кулаки. На сером, осыпанном пеплом и тенью лице искажённое, но такое человеческое беспокойство, что сердце давит на грудную клетку всё сильнее: силится выпрыгнуть. Владимир опять старается напрасно его успокоить. Есенин шепчет: — Я и не прошу… Обождите. Сядьте на кухню, налейте себе, если стало душно. Я хочу… Хочу помолиться! И прячет Библию с аккуратным православным крестиком на ней, а по щекам катятся слёзы. Он не встаёт с колен. У Маяковского в памяти кричат глаза Брик, перекрывая возню поэта всегда смотрящего на Володю через гадь и смрад резко и честно. Она похабно стонет, любит кажется, гладит его грубую спину. А тут этот… И почему-то Владимиру неспокойно рядом с Есениным. Он отсиживается на кухне, немного погодя забредает в тесную кочегарку, умывается, обжигает горячей водой пальцы, а после поднимает ворот свитера выше и убирает с лица мокрые волосы. Ему хочется вернуться туда, где остался окурок нервно брошенный в начисто вычищенную пепельницу, в прогревшийся воздух, к плотной бумаге, в которую была завернута божья литература, к свечам и к Сергею, так ничего не объячнившему.