Безумие

Сергей находит его сам. Садится рядом, как будто так правильно, так нужно и боится лишний раз вздохнуть или повернуться. Страх этот не ощутим, но он есть, как едва выступивший пот на лбу. Водка по-прежнему приятно согревает изнутри, но Есенину в уме холодно. Молитва не спасает его души, и Серёжа это почувствовал, обматывая святую книгу всё той же проклятой бумагой. Снаружи он болен, клонет голову в бок, опирается о стену, безразличными чужыми очами молчит с Владимиром о важном и глупом. Внутри же поэт разлагается, теряя сокровенные, важный части себя. Чёрный Человек — не просто метафора — жадно подбирает куски Серёжиных сомнений и противоречий и глотает дохлую мерзость с откровенным вожделением. Сумбурная тень растёт, метается в промерзлом Петрограде, оттыскав цилиндр и пару лакированных башмаков. Крест на шее Есенина тяжело тянет вниз, когда лирик понимает, что молчать страшнее всего сейчас. Тишина губит и зверствует. Это она голая и продажная заставляет Маяковского в нём разочаровываться. Нет. Не только сейчас: всегда. Всё это время молчание тяготит, вырастает во что-то страшное, но поэт напротив него не признаёт этого или сметает хворь, сковавшую его рот и произносит спокойно и уверенно, может даже увереннее обычного, потому что можно себе позволить говорить по-настоящему, больше не прощупывать каждую букву, можно быть немного откровенние и мягче. — Холодно у тебя… Серёжа прикрывает ладонью губы. Они трясутся. Владимир знает, что ему не ответят, если спросить. Кухня слабо дышит спиртом, и лирик хорошо вписывается в её внутренность своими чёрными пятнами повисшими дрянью под глазами и ещё живым ароматом воска на плечах. Есенину правильно быть таким погибающим. Ему идут и тени на лице и тени за спиной и тени, скрывающие его похудевшие руки. – Вы есть лишь один сумбур, Серёжа. Вы меня раздражаете. Что мне с вами делать. Я ведь вам кто? Друг, брат? Может ваша мамаша? – Маяковский снова за его спиной. И нитко из них не знает, почему краски сгущаются с каждым днём, проведённым рядом друг с другом или напротив друг друга. – Я кажусь вам сумбуром лишь потому, что вы пока ещё не со мной. Как поймёте меня, то мой сумбур станет для вас либо болью, либо утешением. – Разве? – Владимир недоумевал. Уйти ли ему сейчас или зачем-то остаться? Для чего он задаёт уточняющее вопросы. Есенин погиб как поэт и как человек тоже. Глаза его пьяные и остекленевшие, хоть и немного живые. – Поймёте меня и тот час же он явится. А хочется ли вам увидеть и его. Заскрипели туфли, целуя половицы. Кто-то шагал, но где шагал, где мерил расстояние своими скользкими шагами, оставалось загадкой. Кажется кто-то ударил воздух снятием цилиндра. Кто-то кажется совсем не хромой, но пошло элегантный, как буниновский Человек из Сан-Франциско, отложил трость, расслабил галстук-бабочку. Кто-то улыбнулся в воздух. Глаза Володи отразились маршем в глазах напротив. Сияние потолка ударило их по голове. Сухая слюна заставила Есенина сглотнуть и подавиться. Он плакал беззвучно. Кажется он часто ловил взгляд Маяковского, хватал его мёртвой хватью именно в тот момент, когда сам истекал слезами. И вот сейчас было то же. Но теперь Маяковский боялся ужаснуться. Боялся того, что сам он только что понял Сергея.