Безумие

Смотреть правда тошно. Маяковский вертится только потому, что знает: обязательно отыщет Сергея в сумраке разлагающегося тела Черного Человека. Им отчасти движет гнев, но более всего неприязнь, ведь с Есениным как с потерянным ребёнком, и потерянных детей никогда не должны находить, ведь никто в этом мире не терпит противоречий. Потерянные дети перестают быть потерянными, когда находятся. А Сергея находят, выталкивают из привычного подъезда, несут спящего и скрипящего зубами с заводских труб, выносят его из городских развалин, заводят в неестественно живой дом. И вот он уже встаёт на табуретку, расправляет плечи, улыбается горящим огням на праздничной ёлке, метели за окном и пустой зале. Встаёт на табуретку, шатаясь и проклиная самого дьявола. А ныне не знает читать стишок или вешаться. И ему тридцать… И он вопит от боли, когда Владимир тянет резко и грубо его за волосы, намотав те, грязные и тусклые, на кулак. Эмоции возвращаются, разгрызая пелену перед глазами, бьют обухом по голове, заставляют тишину заглохнуть, а табуретку закачаться под носками. Черный Человек скрывается во тьме, подбирая с пола сбитый Маяковским цилиндр. – Послушайте, я вам не нянька! – дбрый и спокойный Володя всё также спокойно тянет его за собой, тащит как скотину за рога. Добрый и спокойный... — Сволочь! Сволочь! — Есенин упирается руками, цепляется за ворот владимирского пальто, рвёт и рычит, но ему нечего сказать и высбодиться несчастный не может, царапает воздух, дышит неровно, начиная задыхаться, но более всего это происходит от неожиданности, когда мрачные глаза смотрят бездушно, а руки давят на плечи, заставляя слабое тело оседать на пол. В доме на секунду становится тише, гремит входная дверь и Есенина выпускают, лениво щелкают по подбородку, наливают себе спирт, заглушая рваные вздохи Сергея кашлем, а немного выждав, когда потрепанный он, прекратит бесполезно сидеть внизу, зло поглядывая на футуриста красными глазами, суют в руки резкую смесь, что обычно подают в злачных местах. — За что ты меня так, падла? – жалостно. — Никакого уважения к себе… — качает головой Маяковский, тянется к лирику, но уже только для того, чтобы подцепить мизинцем крохотную слезу, оставляющую за собой тонкую дорожку на тёплой щеке. Есенин не противится, точно знает, что Владимир не ударит. Точно знает, что его спасли из нежной хватки смерти и агонии. Серёжа весь пропах алкоголем и пылью, а ещё воском, называющим сердечную чернь тоски или же безграничное верование в нужность и святость церковных свечей. Слеза высыхает, попадая на ладонь Маяковского, а он говорит спокойние, положив руку на плечо ребёнка деревни. Голос гремит стройно. — Словно размозня! – А тебе то что? – И хорошо: вы себя уже похоронили, но посмотрите напротив, ведь перед вами всё ещё я, всё ещё требующий ответа, всё ещё человек! Я вас понял... И теперь я тоже чувствую вашу скорбь. Я вижу глазом, как рука смерти ложится на ваши плечи. Рука нематериальна, а от того страшна во много раз. Я мог бы тебе помочь, Серёжа, потому что к моему отвращению примешена жалость. Мог бы прикрыть твою спину от ножа, выпить яд вместо тебя, предупредить тебя о милиции, несущейся по твоим следам. Но то, что тебя настигло не имеет материальной формы. Это твоя болезнь. Душевная твоя мука. Мне хочется уже тебя покинуть сейчас. Злые больные глаза, точно осколки и никак иначе. Серёжа шлёт футуриста, плюет ему под ноги, хочет броситься, изнывая бессилием, но его несильно вбивают в стену. – Ты разве не видишь какое я ничтожество? – отрешенный мягкий голос падает на мутное дно бутылки в замерзшых руках. Собака где-то потеряно завывает – ей неприятен злой природный дух, облизывающий колючим ветренным языком её худощавые бока. Сергей ухмыляется, но гримасса более не остаётся незамеченной и яркими красками травит футуриста. Есенин, по-видимому, возомнил себя первейшим праведником, показывая острые белые клыки в лживой усмешке. – Вижу. – Я болен! – Я вам об этом и сказал... Вы олух деревенский, – Маяковский мешкает. Видимо понял, что распеваться об этом перед пьяным и болезненным – пустая трата времени. Убрал руку с сережиного лба, который казался ему то горячим, то ледяным. Усмешка, к которой он привык и не заметил сам как привык страшными зубами щелкала где-то над ухом, где-то глубоко в воспаленном сознании. Есенин заинтересованно притянулся ближе, кивнул сумасшедшей головой, весело боднул Владимира, сказал или закричал в немой ярости и потух. Маяковский смотрел на лёгкое волнение узорчатых и уродливых зановесок, струящихся ниже, совсем не привлекающих к себе внимание в иной ситуации. Они и вовсе были ни к чему. Ненужная, гадкая вещица. Но их безумно хотелось рассмотреть, подойти ещё немного ближе. Как и к Есенину. Подойти хотя бы немного ближе.