Nothing

      Беспричинная дрожь пронеслась по моему телу. Этим утром увели Элли и никто не знает куда. Прошел месяц или около того с тех пор, как меня привезли в это учреждение. И я всё ещё не разведала все его тайны. Однако, одно я знаю точно — это пыточная.       Время в этом неизведанном мире течёт иначе: год проходит за три и поэтому большинство молодых леди чувствуют себя престарелыми дамами. Я — не исключение.       На самом деле, мне до невозможного страшно. Незнание пугает гораздо больше, чем-то, что в действительности сокрыто под пеленой тайны, но кто его знает? А вдруг то, что мне предстоит узнать, будет кошмарнее того, через что мне уже довелось пройти? Что если семнадцать лет — это не начало взрослой жизни, а надпись на надгробной плите? Каждую ночь подобные мысли поглощают мой разум так же, как это место поглощает людей, губит их в своей пучине отчаяния. Быть может, и я тоже исчезну бесследно здесь, никто даже не вспомнит, не оплачет, не узнает, что девчонка Эмилия Без-фамилии вообще когда-то существовала и что-то, всё же, чувствовала. Это жестоко. Это опустошает.       Я всё ещё не знаю наверняка, что произошло, но обязательно доберусь до правды.       Ничто не будет стёрто. Ничто не забыто.       И никто.

* * *

      Мел, штукатурка, сажа — не особо важны различия между ними, когда иного предмета для письма под рукой не найти. И, всё-таки, я — везунчик: вы ведь помните, как Капитан пожертвовала собой, дабы мне удалось достать удивительную, я бы даже сказала, эксклюзивную вещь — карандаш в серебряном футляре мадам Морнингтон (я безгранично благодарна Руж за её поступок, всё произошло так неожиданно… Мне жаль, что теперь ей приходится снова переживать эти издевательства, но теперь уже по моей вине. Я отплачу ей за доброту ко мне. Надеюсь, что успею…). Эта вещица стала моим самым драгоценным сокровищем, коим в данный момент я пишу вам письмо. И знаете, что самое ироничное в этом всём?       Мне не ведомо, кто это «Вы».       По большей части, это такая игра подсознания, точно предсмертная агония: ты осознаёшь, что это конец, но продолжаешь убеждать себя, что на самом деле просто случилась поломка и через некоторое время твой отремонтированный состав продолжит свой путь по дороге твоей жизни ещё на много лет, пока седую и морщинистую версию тебя не высадят на конечной станции. Даже смешно: это так жалко — цепляться за такую ничтожную, полную грусти и скорби жизнь.       Мне кажется, что я начинаю бояться собственных мыслей и эмоций. Будто теряю над своим сознанием контроль. Как они могут так поступать с нами? Чем мы заслужили такое обращение? Что им сделали? Почему над нами можно издеваться и никто нас не защитит? Мы ведь тоже люди, способные ощущать абсолютно то же, что и они. Да когда же они, наконец, поймут?!       Амели жутко кричала, когда её завели в комнату, табличку на двери которой мне не удалось разглядеть с того места, где я находилась в тот момент. Так неужели их сердца совершенно сгнили, раз такие истошные вопли не призвали их к завершению пытки? Да разве могут они называться людьми?! Это сводит меня с ума…       Мне доводилось уже быть в нескольких кабинетах «гениальных мужей современной психиатрии» и подвергаться их прогрессивно-исцеляющим методам лечения, так что я знаю, о чём говорю. Это чертовски сложно — внешне быть собранной и смелой, когда внутри бушует ураган. Но я должна справиться. У меня нет выбора.       Сейчас мне снова приходится сражаться. С этого начинается моё утро и заканчивается день (хоть временные границы и размыты, но мы примерно обозначаем эти два времени суток), так что это уже до боли привычно. Годы, проведённые в Консерватории с Сачико, которая, вероятно, лежит сейчас в сырой земле, кажутся просто красивым волшебным сном — и это, пожалуй, было лучшее время за весь отведённый мне столь короткий и тяжелый срок в этой хрупкой истерзанной оболочке.       Почему меня не покидает чувство, что это никогда не закончится?..