Грязь

      Обливиэйт. Гермиона пользовалась этой тончайшей ментальной магией четыре раза. Целых или всего лишь? Четыре раза — это много или мало?.. Наверное, этот непрошенный риторический вопрос следовало бы оставить без ответа для мнимо-иллюзорного успокоения собственной непробудно-мертвенно почивающей совести. Многие волшебники доживали до блестящих сединой висков, так ни разу и не воспользовавшись этим заклятием, тогда как другие с нескрываемо-явным удовольствием пользовались им по несколько раз на дню, с готовностью оправдываясь долгом, службой и рабочими планами-графиками-отчетами. Разумеется, в последнем случае подразумевались министерские «стиратели» памяти, которым с завидным постоянством удавалось совмещать приятное с полезным: они с полностью санкционированной безнаказанностью ковырялись-копошились в чужих мозгах и регулярно получали не то чтобы совсем уж щедрое, но вполне солидное вознаграждение, величина которого в полной мере соответствовала этому противоречивому «ремеслу».       Если некоторые считали такой способ заработка аморально-неэтичным по вполне очевидным причинам, то иные видели в нем подлинное высоковиртуозное искусство, доступное далеко-далеко не всем… Одна малюсенькая ошибка, незначительная неточность или пустячный просчет, и у «незабвенного» Златопуста Локонса, собственноручно отшибившего себе не какой-то отдельный фрагмент, а вообще всю память целиком по собственной глупости идиотически-нелепой случайности, запросто могла бы появиться новая компания, которой в виду его неуемно-активной общительности он бы непременно обрадовался. Хотя… Когда дело касалось случайно оказавшихся не в том месте и в неподходящее время магглов или слишком опасно-много знающих чародеев, которые наотрез отказывались умалчивать о каких-то важно-значительных сведениях, то за такие досадно-мелкие промашки обычно даже не штрафовали и ограничивались лишь условно-конвенциальным выговором без занесения в личное дело…       Что ж… По крайней мере, мне известно, в какой отдел меня точно возьмут на работу, когда я закончу школу…       Самое первое применение Обливиэйта она помнила так, будто бы это случилось еще только вчера. Помнила, как призывно засвистел чайник на кухне. Как мама по воскресному обыкновению позвала ее к чаю. Как трудно было решиться спуститься вниз в гостиную. Как по телевизору показывали сводку последних новостей. Как несмело посмотрела на своих родителей, сидящих перед журнальным столиком. Как направила на них волшебную палочку и осознала, что последствия могут быть необратимыми. Как с замирающим и почти не бьющимся сердцем онемевшими губами впервые вымолвила это слово… Об-ли-ви-эйт. Как самолично лишала собственных мать и отца единственной дочери. Как продолжала стоять позади них, больше не желая видеть их лиц. Как схватила «расширенную» магией сумочку и прошла к выходу из дома. Как тихонько притворила за собой дверь и прогулочным шагом двинулась вниз по улице, на которой выросла. Не колеблясь ни секунды, не роняя горьких слез, не оглядываясь назад, потому что пути туда уже не было. Только вперед… Всегда — только вперед! Туда, где она была нужнее всего…       Молодец, Гермиона! Теперь ты именно там, где и должна быть!..       С каждым последующим эпизодом пользоваться этой прихотливо-неоднозначной магией становилось все проще и легче. Во второй раз Героине Войны пришлось применить ее на крайне оживленной лондонской улице Тотнем-Корт-Роуд, которая располагалась совсем неподалеку от «Дырявого Котла» и была знакома ей настолько хорошо, что в непредвиденно-экстренной ситуации в связи с прямой угрозой нападения Пожирателей они совместно с Гарри и Роном трансгрессировали сюда прямо со сорванной свадьбы Билла и Флер. После непродолжительного, но крайне ожесточенного сражения в захудало-немноголюдном маггловском ночном кафе, Гермионе вновь выпал шанс пришлось поупражняться в своем новообретенном «забвенческом» умении на подопытных Роули с Долоховым. И если тогда бы у нее ничего не вышло, то этих двоих, возможно-вероятно, пришлось бы… Кгхм… Пришлось бы сделать то, что требовалось для стопроцентно-абсолютного сокрытия местонахождения Гарри Поттера, так как милосердно по-гриффиндорски взять в плен преданных лакеев Волан-де-Морта, которого они, кстати, могли услужливо призвать в любой неподходящий момент при помощи своих драгоценных меток, в столь неблагоприятно складывающихся для Золотого Трио обстоятельствах было попросту нереально…       В третий раз начертать виноградной лозой теперь-уже-так-легко-узнаваемый зеленоватый магический символ, отдаленно похожий на контур человеческого мозга, ей было суждено для отца Полумны. Несчастный Ксенофилиус согласился любезно поведать об отчаянно-рьяно разыскиваемых ими Дарах Смерти, чтобы незаметно потянуть время и сдать Гарри Пожирателям в обмен на жизнь его плененной дочери, из-за чего Гермионе опять пришлось сделать это! А именно: стереть-уничтожить все следы их пребывания в доме Лавгудов, включая и воспоминания сходящего с ума от горя хозяина об этом коротком и малоприятно-опасном визите. Таким образом, в первых трех случаях применение Обливиэйта, вопреки миллионам-миллионов сомнительных противоречий, было рискованным, ненадежным и чреватым самыми непредсказуемо-негативными последствиями, но все же всегда резонным, обоснованным и жизненно необходимом. Что же до четвертого…       Перспектива оказаться в одной палате с Локонсом становится все более и более заманчивой. Уверена, мы найдем, о чем поговорить. Будем обсуждать немодный цвет смирительных рубашек и нахальных медсестер, отказывающихся от наших автографов...       Пока для всего остального магического мира Обливиэйт исконно-традиционно был и оставался проверенным временем заклинанием изменения памяти, лично для Гермионы оно стало «безвыходным» заклятием во всех предполагаемо-возможных смыслах. Иными словами, накладывалось оно умело-мастерски и, должно быть, даже более компетентно и квалифицированно, чем у недоучившихся министерских неумех-стирателей, но только тогда, когда иного выхода уже не было. Как с родителями, с Роули и Долоховым, с мистером Лавгудом и… И… Можно ли было… Причислить к своему персональному укороченно-«беспамятному» списку Драко?.. Бессмысленно-бесполезно делая вид, что старательно выискивает ответ на этот парадоксально-сложный вопрос, в действительности она искала лишь жалкие оправдания. «Это только ради тебя!..», «Потому что так будет лучше!», «Ты забудешь о случившемся…». Ну, разумеется. Так и впрямь было бы лучше. Вот только… Не для Малфоя. Конкретно для него практически бесследное исчезновение пугающе-болезненных воспоминаний о произошедшем в Башне Старост в темную ночь с первого на второе сентября 1998-го года, ничего не меняло. По правде говоря, совсем…       В данном случае ее Обливиэйт оказался ничуть не полезнее, чем окоченевшему мертвецу остывшая травяная припарка. Это что, исцелило бы его от глубо-скрытой и сильно-подавляемой склонности к душевному (а, может, и не только, это еще предстояло выяснить…) мазохизму? Избавило бы от этой адовой психо-физической зависимости? Наконец, излечило бы от свежеприобретенного стокгольмского синдрома? Нет. Вернее, НЕТ. Для молниеносно-стремительного воспламенения взболтавшегося взрывоопасного коктейля, замешанного из громадных детских комплексов, чудовищной неуверенности в себе и, как следствие, зверского собственничества, гнетущего ощущения неполноценности собственного разваливающегося «Я» и неумного желания обрести эту самую ложную целостность за счет другого-постороннего человека, по-прежнему было достаточно одной мельчайше-крохотной искорки. В связи с этим столь своевременно-удобная «забывчивость» Драко была выгодна исключительно-избирательно ей одной и ее бесстыдствующей, нет, даже бесчинствующей… трусости!.. Гермиона поступила с ним точно так же, как и все остальные, со злоумышленной сознательностью отняв у него выбор. Зато вместо этого она тут же приобрела возможность хоть изредка-иногда смотреть ему в глаза, а также сумела предусмотрительно подстраховаться от возможного обязательного пронырливо-ловкого манипулирования с его пострадавшей стороны…       Что, сдулась, Героиня?.. Не ты ли вчера решила, что разберешься со всем этим са-мос-то-я-тель-но? А теперь что?.. Будешь изображать спящую до тех пор, пока не умрешь от обезвоживания?..       И дальше безуспешно игнорировать очередное опасно-близкое соседство с Малфоем со всей доступным ей пока еще не совсем выдающимся притворско-актерским мастерством, больше попросту не представлялось возможным. Это было сложнее, чем предпринять архиубогую и заведомо провальную попытку убедить всех и вся, что у нее все под контролем в кабинете директора. Гораздо сложнее, чем каким-то Мерлиновым чудом за завтраком убедительно солгать прямо в лицо прозорливой до невероятия Нарциссе о том же самом. Гораздо-гораздо сложнее, чем высиживать бесконечно долгие и вяло тянущиеся часы под неослабевающе-пристальным прицелом десятков обращенных только на нее глаз, желающих как можно скорее узнать о том, о чем никто, кроме двоих, не должен был узнать. Гораздо-гораздо-гораздо сложнее, чем наспех черкануть коротенькое прощальное послание Рону, в котором сообщалась о том, что она вынуждена разорвать их отношения на неопределенный срок и без объяснения причин, после чего незаметно подкинуть его в открытую сумку Джинни при помощи старого доброго Вингардиум Левиоса…       — ЛевиОса, а не ЛевиосА!..       Прости и прощай, мой дорогой Рональд… Но уповаю на то, что только «до свидания». Мне нужно оградить тебя и всю твою семью от той, кем я становлюсь. Как минимум до тех пор, пока не возвращу Драко все то, что ему задолжала… С процентами…       — Проснись и пой, Малфой!.. — негромко просипела-пропела Гермиона, неискренне надеясь спрятать в собственных задушенных негодующе-малодушных хрипах свой безотчетный панический страх, но снова не особо преуспела. Конечно же, пронзительно-громкие перепуганные вопли, которые, должно быть, можно было услышать далеко-далеко за пределами Башни Старост, а также последующая черт-знает-скольки-кратная рвота крайне неблагоприятно сказались на состоянии и без того замученных голосовых связок, и это даже почти не стало для нее неожиданностью. — Который сейчас час?.. — однако она собиралась изуверски-безжалостно продолжать напрягать их хоть до неукротимого кровоизлияния в перевязанный тройным морским узлом желудок. Потому что нужно было продолжить этот непринужденно-обыденный утренний пока что монолог каким-нибудь ничего не значащим вопросом. Например, вполне уместно, но крайне неестественно справиться о времени суток, хотя, судя по яркому солнечному свету, немилосердно бьющему по сознательно старательно-плотно замурованным векам, было и без того ясно, что новое «завтра», вопреки всему, уже наступило… Причем для них обоих…       — Не знаю… Уже полдень, наверное. Ты так крепко спала, я не хотел тебя будить… — что ж, именно это Малфой и сделал, с высочайшей долей вероятности, сам того не подозревая. Его приглушенно-тихий шипящий хрип, который в связи с недостаточно быстрым восстановлением изрядно пострадавших дыхательных путей на какой-то ожидаемо-короткий период должен был стать его временным способом общения с окружающими, заставил молниеносно напрягшуюся гриффиндорку стыдливо-виновно поежиться. Одновременно с этим терпеливо-медленные пальцы, с аккуратной осторожностью и увлеченным упоением перебирающие непослушные кончики беспорядочно разметавшихся по подушке каштановых волос (от этих едва ощутимых мягких движений «крепко спящую» Гермиону периодически прошибало мощными электрическими разрядами вольт под двести двадцать, не меньше…), в одночасье куда-то исчезли. Должно быть, ее новоявленный сосед по койке с подозрительно-несвойственной ему поспешностью отдалился от нее, живехонько укладываясь обратно на свою половину кровати, практически к самой стене, и от этого вдруг сразу стало как-то… неуютно?.. — Как… Как ты себя чувствуешь, малы… Грейнджер?..       Его присутствие тяготит, его отсутствие — тоже?.. И еще неизвестно, что хуже… Хотя… Известно…       — Просто прекрасно!.. — надломленно-глухое дребезжание ее до сих пор еще полусонного голоса будто бы назло выдавало всю ту неуемную неуверенную робость, множащиеся смятенные сомнения, а также многократно преувеличенное и уже донельзя раздутое чувство вовеки неискупимой вины, которые она предпочла бы скрыть абсолютно любой ценой. Действительно, почему это он внезапно поинтересовался ее самочувствием этим своим тошнотворно-заботливым голосом, от которого тут же стало мутить еще сильнее?.. То есть она должна была вот так запросто поверить в то, что Малфой, прямо сейчас преспокойно-чинно лежащий с ней в одной постели, проснулся гораздо раньше, обнаружил ее беззащитно-беспомощно спящую в радиусе доступной досягаемости и… бережно укрыв согретым одеялком (как ему это вообще удалось, если она точно помнила, что ночью обессиленно упала рядом с ним на кровать поверх покрывала?!), стал смиренно-кротко дожидаться, пока она проснется?.. Откровенно говоря, вчера самая последняя туманно-расплывчатая осознанная мысль прощающейся с жизнью Гермионы была посвящена тому, что следующее пробуждение может состояться в самый разгар особо-жестокого и противо-вольного поругания ее девичьей чести, но… — А почему это ты спрашиваешь?..       Иногда мне кажется, что пора обогатить свой лексикон твоей дворовой бранью. Это очень помогло бы точнее выражать собственные мысли по поводу происходящего…       — Ночью… Мне показалось… Я слышал, как тебя тошнило…       Вполне мог. Потому как вчера поздним-поздним вечером он пришел в себя вот уже во впечатляюще-четвертый раз. Гермиона, как и всегда, когда дело касалось непосредственно Малфоя, испытывала по этому поводу адски мучительные противоречиво-смешанные чувства. С одной стороны, она была так невыразимо-безмерно рада тому, что он совсем скоро окончательно придет в себя, но, с другой, это неминуемо означало-знаменовало фактически безостановочное задавание бесчисленных и весьма резонно-правомерных вопросов о том, почему это ему вдруг ни с того, ни с сего стало так «х_рово» и «куда, мать твою» подевался малюсенький кусочек, исключительно по его же самоуверенно-пафосным словам, никогда не подводящей слизеринской памяти, на котором, как на расчетливо-предусмотрительно вырезанном фрагменте старой маггловской кинопленки, были отчетливо запечатлены все катастрофично-трагические события минувшего четверга. С третьей же стороны, ей ни оставалось ничего другого, кроме как чуть слышно сипло пробурчать нечто неубедительно-невразумительное вроде:       — Тебе это приснилось, Малфой. За меня не переживай. И вообще постарайся пока ни о чем особо не тревожиться, тебе это вредно…       — Сожалею, но рядом с тобой это невозможно.       А вот это уже был форменный… Э-м…Как выразился бы папа, не лишись он своей личности, дурдом на выезде. Значит, вместо того, чтобы с типичной цинично-подлой ни-во-что-не-верящей безбожностью воспользоваться сверхудачно сложившейся для него ситуацией и наконец-таки изнасиловать Старосту Девочек (даже после душещипательно-трогательных разубедительных слов Нарциссы Гермиона по-прежнему была уверена в том, что Драко все-таки мог это сделать, причем почти с самого начала времен их совместного проживания…), сочувственно-участливый Малфой вдруг всерьез обеспокоился ее текущим самочувствием и решил ненавязчиво подискутировать на эту животрепещущую тему.       По-прежнему лежащая в постели с закрытыми глазами Гермиона не смогла удержаться и порывисто-громко фыркнула, тем самым выразив свое крайне возмутительное-возмущение. Да, она была расстроена, почти что, Мерлин, разочарована тем, что этого все-таки не произошло!.. Ведь тогда это стало бы мнимой расплатой, фальшивым возмездием, непрямо-косвенной местью, которые могли бы отчасти искупить-загладить ее собственный несмываемый грех, и тогда возможно… В какой-то искаженно-извращенной мере они были бы квиты, и от этого ей стало бы чуть-чуть легче. Хоть на мгновение…       Представим, что я — Драко. То есть тот же Малфой, с которым мы вместе шли по коридору в Башню Старост до всего случившегося. И… Я прихожу в себя в совершенно незнакомом месте. Ничего толком не понимаю, у меня все болит, да еще и провалы в памяти. Что я сделаю в первую очередь? Помимо попытки трахнуть грязнокровку, разумеется… Конечно же, поинтересуюсь, где я и что со мной, но... Он не спрашивает! Ничего. Вообще. Хотя прежде исправно делал это всякий раз, как приходил в себя! Так почему же?..       — Малфой, скажи… Ты помнишь хоть что-нибудь из того, что случилось с тобой за последние два дня?.. Может… Может… Может… — Гермиона все-таки осмелилась разжать, казалось бы, намертво склеившиеся веки, и позволить тут же обильно заслезившимся от неимоверно-невыносимой рези воспаленным глазам, будто бы засыпанным килограммами грязного речного песка, мучительно сощуриться и, наконец, прозреть. То, что она обнаружила напротив себя, незамедлительно заставило ее глубочайше-сильно пожалеть об отсутствии у нее такого неутешительного медицинского диагноза, как полный амавроз, потому как Гермиона, вне всякого сомнения, предпочла бы неизлечимо-перманентную слепоту, чем еще хотя бы раз увидеть бледно-серые глаза Малфоя такими. Нездорово поблескивающими, странно-мутными, практически лишенными остатков радужек. Такими, что ей неожиданно-резко захотелось взять ту самую иголку от сломавшегося в ее голове граммофона и проткнуть хотя бы один из них, чтобы вся та непостижимая чуткость, необъяснимая чудовищная нежность и парадоксальная гротескная ласка вытекли наружу из стремительно и навсегда опустошающейся глазницы. — …хочешь узнать, как ты сюда попал?..       — Нет, не хочу… И, если честно, то… — …казалось, что непонятно когда успевшего накопиться содержимого этих переполненных неподвижных зрачков запросто хватило бы для того, чтобы залить доверху кое-как восстановленную ванную и снова попытаться в ней утонуть, но даже не это было самым страшным… Эти мягко обволакивающие ее маслянистые глаза были лишь отдельной частичкой цельной ужасающе-жуткой картины, которой являлось мельно-белое лицо Драко. С застывшим на нем выражением столь противоестественно-неправильным, что хотелось ухватиться за него обеими руками и неистово тереть-тереть-тереть до тех самых пор, пока оно не исчезнет насовсем. Если бы какой-то волшебный художник-перфекционист, вдруг замыслил максимально реалистично запечатлеть на своем оживающем холсте безусловную собачью преданность, благоговейную трепетность или проникновенную трогательность, то в немом изумлении приоткрывшая рот Староста Девочек прямо сейчас могла бы порекомендовать ему идеально подходящего натурщика… — Мне вообще посрать, Грейнджер. Главное, что после этого мы с тобой проснулись в одной постели…       Вот тебе и маггловская… ерунда. Все, как я и предполагала. Нет! Намного хуже... У нас с тобой теперь тоже своя особая связь. Защитно-бессознательно-травматическая…       — Вчера ты случайно споткнулся… — на бесчисленном невнятном повторе залепетала она, с полупанической обреченностью наблюдая за тем, как он продолжает неотрывно-пристально взирать на нее этим-своим-взглядом. От которого хотелось сиюсекундно содрать с себя всю кожу, сварить ее в кипящем масле и скормить Клыку Хагрида. Драко с поразительно-снисходительной готовностью принимал ее совершенно очевидное, абсолютно бессмысленное и оголтело-наглое вранье как нечто само собой разумеющееся. Наверное, была бы его воля, он бы дополнительно-непременно устроился суфлером на полставки, чтобы с услужливой своевременностью подсказывать ей наиболее убедительно-доказательные лживые доводы и обоснования. Даже стало немного любопытно узнать, а что еще могла со столь же безропотной безотказностью принять в себя эта преогромная личная эмоциональная клоака Гермионы Джин Грейнджер? В которую она с завидным постоянством сливала свой гнев, страх, злость, раздражительность, усталость и многое-многое другое — непростительно длинный список того, что Героиня Войны почти по привычке с хладнокровно-циничной бессовестностью проецировала на Малфоя, можно было продолжать до нескончаемой бесконечности… — Тебе что, совсем неинтересно?..       Я сама заварила напиток живой смерти. Вот только все ингредиенты перепутала…       — Не особо… — быстро-судорожно сглатывая, откликнулся Драко, чуть ли не святым простодушием своего короткого ответа заставляя окончательно растерявшуюся-потерявшуюся Старосту Девочек с постыдной торопливостью разорвать их уже давно искрящий-коротящий зрительный контакт. У него был какой-то особо-уникальный дар: выражать все и сразу всего лишь одной лаконично-бесхитростной фразой, тогда как ей самой для этого потребовался бы развернутый монолог-рассуждение как минимум часа на два, не меньше… Нет, она и вправду уже почти ничего не понимала. До полусмерти опасаясь его заковыристо-каверзных вопросов, на которые он бы никогда не получил достойно-вразумительных ответов, Гермиона никак не могла предположить, что Малфой вдруг станет таким… удобным. Настолько, что одна из бесчисленных изводяще-терзающих ее насущных проблем вдруг, как по какому-то таинственно-неведомому ей слизеринскому волшебству, вдруг разрешилась сама собой. Вот так просто — раз! — и нет ее. Ах, если бы только он продолжал в том же духе! Цены бы ему не было… — Могу я спросить тебя кое о чем другом? Нет, скорее, даже попросить…       С каких это пор ты о чем-то просишь? С каких пор ты спрашиваешь разрешение на то, чтобы попросить? Почему именно теперь? Нет, тут точно что-то не…       — Мы провели ночь в этой кровати. Ты и я. Вдвоем. И… с тобой ведь совсем ничего плохого не случилось, да?.. — нервически-истошный смешок Малфоя, который он наверняка не успел или вовсе не сумел подавить, явственно указывал на то, что говорящий вовсе не уверен в своих малопонятно-сбивчивых словах и чертовски нуждается в их скорейшем подтверждении. Откуда-то извне. То есть от… нее?.. — Ничто не потревожило твой сон. Я к тебе и пальцем не прикоснулся!.. И впредь не стану, если ты сама не… Понимаешь, о чем… — набухающие белесые губы Малфоя, которые, будто бы впервые в жизни присмирев, чуть ли не оробев, беспрестанно подрагивали в движении, были заметно влажными. И от этого малозначительно-неважного факта, который можно и нужно было проигнорировать чуть более, чем полностью, вдруг непреодолимо-сильно захотелось пить, хотя за доли секунды до его обнаружения Гермиона даже не вспоминала об острой необходимости поддержания нарушенного водно-солевого баланса своего истощенно-болезного организма… — Это я веду к тому, что… тебе больше не нужно бояться меня, Грейнджер… Ты… Можешь мне доверять… — кому уж там можно доверять-то? А, точно… Этим стремительно наливающимся чистейшей аристократической кровью губам, которые, очевидно-наверняка, с зацикленной безостановочностью жевали, грызли и кусали на протяжении нескольких часов кряду, чтобы ненароком не впиться ими во что-нибудь, или, если выразиться поточнее, в кого-нибудь?.. Ну, если именно им, то да! Вне всяких сомнений и без лишних вопросов... — В общем, никто больше не будет прикасаться к тебе без спроса. Обещаю!.. Я и сейчас тебя не трогаю, видишь?.. — одна рука Драко по-прежнему скрывалась-покоилась под их пока что единственно-общей подушкой, тогда как другая, которая до этого момента была все время нарочито-акцентированно заведена ему за спину, вдруг показательно замельтешила практически под самым ее носом. Наверное, Гермиона даже смогла бы по достоинству оценить этот демонстративно-широкий малфоевский жест, ради которого ему пришлось отлепиться от стены и придвинуться к ней, но вместо этого она почему-то продолжала почти рефлекторно глазеть на его рот, теперь уже отчаянно-несмело трепещущий в нескольких сантиметрах от ее лица. — Поэтому… Разреши мне ночевать вместе с тобой?.. Просто спать! Не додумывай себе ничего… лишнего… Мне это реально необходимо! Ты даже не представляешь, насколько… — отчего же?.. Отнюдь! Представить то, ради чего он и развел эту показушно-реабилитационную браваду, неоправданно и преждевременно основанную лишь на одной ровным счетом ничего не доказывающей с-тобой-же-ничего-не-случилось-ночи. Это было написано на его мимолетно просиявшем безудержно-безграничным щенячьим восторгом лице гигантскими мигающими неоновыми буквами. По всей видимости, их незапланированно-внезапный совместный сон, который, тем не менее, разительно отличался от случайного «диванного» эпизода давно минувших дней, был моментально переведен Малфоем в разряд великого священно-сакрального таинства. — Я больше не могу спать один! Мне нужно, чтобы ты была рядом, а не где-то за бл_дскими стенами. Я хочу слышать твое дыхание, оно… успокаивает меня… — лучше б ему уже заткнуться, да поскорее… Потому что десятки раз нещадно зализанно-перелизанная трещинка на нижней губе вновь немного приоткрылась и начала кровоточить, но Драко, естественно-разумеется, не замечал этого, тогда как Гермиона страстно желала только одного: чтобы он прямо сейчас прекратил нести эту сопливо-сахарную галиматью, на которую наверняка легко-запросто покупались его дешевые «подружки» почти со всех факультетов, но Героиня Войны на такое ни за что не… — Здесь хватит места нам обоим. Ты даже не заметишь, что я тут!.. Только не прогоняй меня в другую комнату…       Ты ошибаешься, Малфой. Тебя я больше совсем не боюсь. Только себя…       Требовалось срочно расшевелить медленно распадающиеся-разлагающиеся и только что разжалобленные до самого основания останки некогда одних из наиболее завидно-выдающихся мозгов современности, чтобы как-то проанализировать все увиденное, услышанное, прочувствованное абсолютно каждой, как выразился бы этот двинутый на всю светловолосую головушку излишне сентиментальный психопат, клеточкой своего столбенеющего тела. Больше всего поражало, нервировало и пугало то, что Малфой почему-то решил отказаться от своего привычного неизменно-извечного шантажа. В конце концов, он вполне мог бы заявить, например, что в случае ее возмутительно-неприемлемого отказа он спалит другую кровать или вообще подожжет башню вместе со всем Хогвартсом в придачу. При этом Драко, вопреки обыкновению, не стал выдвигать ей никаких невыполнимо-ультимативных условий, неотступно торговаться на повышенных орах или пускать в ход свои излюбленно-ухищренные манипуляции, а вдруг проявил ни капельки не свойственную ему сдержанность и повел себя как… как… нормальный паре… Че-ло-век.       Вполне удобологично было бы попытаться объяснить это последствиями совсем недавно перенесенной черепно-мозговой травмы, чуть не отправившей Малфоя на тот свет, однако... Конечно же, уже в обозримом малоблагоприятном будущем она еще обязательно аукнется-откликнется: возможно, в лучшем случае Малфой не сможет самостоятельно завязывать шнурки на своих ботинках или забудет, как выдавливать зубную пасту на щетку, а вот в худшем… Но нет! Ни его клиническая смерть, ни ее прекрасно отработанный ослабленный Обливиэйт не могли вызвать глубинные личностные изменения и настолько очевидно-серьезные отклонения от устоявшейся поведенческой модели. Гермиона так всецело-полностью полагалась на свои незаурядно-могущественные магические способности, что не допускала даже минимально-ничтожной возможности осечки заклятия… А вдруг?.. Хотя… Если бы Драко запомнил хоть что-то (и это, конечно же, было категорически невозможным!), то, учитывая некоторые крайне нежелательные особенности его прескверно-поганого характера и природной бесстыжей непорядочности, он бы непременно насильно вытребовал попросил у нее кое-что другое, ибо точно знал, что сейчас она ему ни в чем не откажет…       — Твой ответ, Грейнджер?..

* * *