— Одумайтесь, пока не поздно! От того, что вы там увидите, легче не станет не им, не вам!..
Дверь. Обычная, заурядная, ничем не примечательная. Такая, как и многие десятки других таких же, которые они второпях прошли-проехали, ведущих в точное такие же больничные палаты, кабинеты и смотровые. Неприметная, ординарная, шаблонная деревянная дверь, каких тысячи и тысячи тысяч, вдруг за считанные мгновения сделала ее абсолютно беспомощно-жалкой, напрочь растерянной и совершенно не способной на быстрое принятие даже минимально-незначительных волевых решений. Потому что где-то за ней, почему-то располагающейся отнюдь не на пятом этаже (практически полностью отведенном специально для исцеления всевозможных недугов от заклятий, включая временные и перманентные помутнения рассудка, а также утрату памяти…) и даже лишенной чертовой сопроводительной таблички с очевидно-вымышленными именами пациентов и безуспешно пытающихся вылечить их колдомедиков находились… ее родители. Мама и папа. Самые родные, единственные, неповторимые. Безгранично сильную и неподдельно-искреннюю чистосердечную любовь которых не заменит и не восполнит никто, ничто и никогда.
— Мисс Грейнджер, у вас начинается лихорадка! Вы должны немедленно…
Неосознанно прекратившая дышать Гермиона с неуклюжей неуверенностью зачем-то расправила складки любезно выданного ей светло-зеленого халата, нерасторопно пригладила свои всклокоченно-вздыбленные и неприглядно торчащие во все стороны локоны, после чего бесцеремонно-грубо отпихнула от себя все истерично-навязчивее стремящиеся удержать ее на месте холодющие руки главы отделения магически помешанных больных. Она столько раз… Бессчетное, бесчисленное, неизмеримое количество раз проигрывала-воспроизводила этот долгожданный момент в своем болезненно искажающемся воображении, что столь разительно-существенные отклонения от старательно нарисованного им идеально-счастливого сценария тут же вызвали бесконтрольную головокружительную дезориентацию, которая чуть не привела к постыдному падению при неимоверно трудном и эпически медлительном поднятии с инвалидного кресла. Этот душераздирающе-волнительный, бесконечно ожидаемый и тайно лелеемый ныне очерствевше-затвердевшим гриффиндорским сердцем миг, когда она впервые увидится со своими родителями после всего случившегося…
— Что вы делаете?!! Вам нельзя вставать на ноги!!!
От перестановки мест слагаемых, вопреки всем незыблемым канонам мироздания, сумма изменилась. Кардинально…
Нетерпеливо-резкий поворот заветной облезло-золоченой ручки ознаменовал собой полный переворот единоличной Вселенной Гермионы Джин Грейнджер на все сто восемьдесят градусов. Ведь бывшие кровно-заклятые враги, с вполне осознанной готовностью заведомо поступившись собственными жизненно-важными приоритетами, сразу же, как на духу и без всякой утайки открыли ей только что узнанную, если и не абсолютно-кристальную, то во всяком случае чистую правду, тогда как «верные» и «преданные» друзья… Предпочли трусливо-бесстыжую и подло-циничную ложь ради дальнейшего ис-поль-зо-ва-ни-я ее в качестве своего инструмента, рычага, марионетки для достижения своих особо важных и корыстно-выгодных политических целей. Но и этим вышеупомянутая перестановка не ограничивалась, ведь практически в центр этого до самого основания разрушенно-уничтоженного внутреннего мироздания, будто бы неоднократно пропущенного через гигантскую и неистово вращающуюся мясорубку бытия, стремительно сместился не что— или кто-нибудь, а именно Малфой, нежданно-негаданно превратившийся в страдальческого великомученика и из презираемо-пренебрегаемого
никого вдруг ставший кем-то… Кем-то очень важным. Примерно настолько же, насколько и те люди, которые дожидались(?) ее за безудержным рывком распахнувшейся дверью…
Мам, пап, взгляните же на меня, на свою дочь! Я — Героиня Войны! Мы наконец-то победили! Вместе с Мальчиком-Который-Выжил! Вместе с Мальчиком-Который-Бросил-Ему-Палочку!.. И с остальными! Я помогла всем, кому смогла! Без меня они бы не справились! Мы сумели сохранить оба мира: и волшебный, и ваш… Как хорошо, что я не послушалась тебя тогда, пап, и не стала готовиться к поступлению в Оксфорд! Теперь вы оба можете по-настоящему мною гордиться!..
Временно-безвременно забывая не только о самообладании, но и о том, что вообще означает это слово, будто бы непроизнесенным Обливиэйтом моментально стирающееся и исчезающее из ее распадающихся на части воспоминаний, Гермиона непостижимым для себя и напрасно снующего где-то поблизости Сепсиса образом оказалась в
их палате. Она очень хотела, так невыразимо-неописуемо хотела испытать столь надолго позабытые счастье, радость, восторг, возможно, даже иллюзорно-фальшивое облегчение от того, что оба ее родителя, по крайней мере, живы, во всяком случае физически, но… Вместо того, чтобы найти пустяково-слабое никудышное утешение в условно-положительном спектре, казалось бы, уготованных ей самой злодейски-ироничной судьбой эмоций, она ощутила лишь гнетуще-щемящую опустошенность на удивление просторного и намеренно чересчур благоустроенного больничного помещения. Возможно, виной тому стала типично-привычная и легкоузнавамемая повсеместная «медицинская» вонь, состоящая из явно передержанных затхлых и горьких травянистых настоек, полностью перекрывающая уже давно вырванные-вычеркнутые из обонятельной памяти запах род… Но был ли он вообще?..
А что, если он прав?.. А что, если это ничего не даст?.. А что, если я сделаю только хуже?..
— Мам?..
Это был бессознательно-инстинктивный тихий выдох, который, словно крохотная чирикающая пташка, сорвался с жалобно задрожавших девичьих губ и беспрепятственно запорхал по освещенной приглушенно-мягким оранжевым светом скупых предзакатных лучей комнате. Через считанные доли секунды этот полувозглас уселся на плечо женщине, пристально всматривающейся в единственное окно, глухо-наглухо замурованное массивной решеткой с частыми стальными прутьями, которая являлась строго обязательным декоративным элементом в любом «душевнобольном» крыле, будь то волшебный госпиталь или же маггловский. У стоящей возле стены пациентки, облаченной в точно такую же больничную робу, были густые и вьющиеся каштановые волосы. Почти такие же, как и у самой Гермионы, вот только от непозволительно-длительного пребывания под палящим австралийским солнцем, они сильно выгорели, став существенно светлее, чем у оцепенело-неподвижно заставшей в дверях девушки. А еще, помимо прочего, завидная шевелюра этой держащейся за подоконник дамы была гораздо послушнее и даже без применения узко-специализированных заклинаний миссис Малфой беспроблемно «укрощалась» при помощи неприметной серебристой заколки, когда-то давным-давно подаренной ей с детства боготворимой дочерью на День Матери. Она и сейчас невыразительно-тускло поблескивала среди копны непривычно-неестественно
выцветших посветлевших локонов…
На что ты вообще рассчитывала, идиотка?!! Думала, что мам… Она… Увидит твое лицо, и оно вдруг покажется ей знакомым?! Ну, давай, вперед! Может, она даже спросит, не могли ли вы случайно пересечься в каком-нибудь супермаркете, куда они вместе с отцом ходят за продуктами! Их ведь уже начали открывать прямо посреди австралийских саванн?..
Та самая женщина, которая когда-то раньше была матерью некой Гермионы Грейнджер, боязливо вздрогнула и с почти панической торопливостью обернулась назад. Она действительно была внешне поразительно похожа на нее: точно такая же всегдашне аккуратно-опрятно уложенная прическа, точно такие же глубоко залегающие морщины на высоком лбу, приобретенные вследствие участившейся хмурой сосредоточенности, точно такие же плотно поджатые тонкие губы и неженственно-худощавая фигура, которые унаследовало ее единственное дитя… И глаза. Точное такие же насыщенно-зеленые, широко распахнутые и ярко горящие, по-прежнему самые красивые на свете, вот только… Совершенно опустошенно-чужие. Аналогично малоосмысленно-стеклянными, похожими на два блестящих искусственных изумруда, «приветливо» взирал на нее облупленный поломанный манекен, много лет подряд стерегущий вход в Больницу магических болезней и травм Святого Мунго. И эта неизвестная, точно так же, как и вышеупомянутая жутковато-зловещая пластиковая кукла, вызывала какой-то стихийный безотчетно-невольный страх, из-за которого непреодолимо хотелось безоглядно бежать отсюда до тех пор, пока правая нога не оторвется…
Ты не моя… Ты… Кто ты такая?! Где моя мамочка?!!
— Слава богу, я уже и не надеялась с вами увидеться! Мы так долго требовали встречи с адвокатом, но они постоянно отказывали нам!.. — смятенно-переполошенная самозванка, без спроса всецело завладевшая телом ее родной матери, испуганно всплеснула руками и нерешительно двинулась в сторону стоящей вплотную к противоположной стене кровати, спугнув никуда не подевавшуюся пернатую со своего встрепенувшегося плеча. Этот полуистерично дребезжащий и некрасиво утончившийся голос, зачем-то намеренно пониженный до едва различимого заговорщицкого шепота, тоже совершенно точно никак не мог принадлежать миссис Грейнджер. Впрочем, как и эта опасливо-мнительная и недоверчиво-картонная натянутая улыбка, которой она одарила распятую в дверях визитершу по ходу своего поспешно-торопливого следования. — Дорогой, смотри, они наконец-то прислали нам правозащитника! Скорее, проснись, ты спишь уже несколько дней подряд! — незнакомая ей женщина фактически подбежала-подлетела к пружинистой железной койке и принялась излишне энергично теребить-трясти «овощеподобно» лежащего на ней мужчину (очевидно, успевшего набрать пару-тройку лишних фунтов), который, будто бы устало отвернувшись от мрачно-серой действительности, являл собой то, что осталось от мистера Грейнджера… Того самого. Который «с самого начала не поддавался терапии»… Лица его было не видно, но даже лишь по слегка облысевшему русоволосому затылку можно было понять, что это папа. Точнее, па-па — ныне непроизносимо-запретное слово, состоящее из всего лишь двух сложно-невозможно выговариваемых слогов… — Пожалуйста, только вы можете нам помочь! Какие-то люди насильно удерживают нас здесь!
Что ж, кажется, они всерьез не намеревались вскакивать с этой застиранно-скомканной постели, чтобы заключить ее в свои крепкие объятия и развесело-громкими криками известить о том, что это был: «Сюрпри-и-и-и-и-и-з! Мы притворялись, чтобы тебя разыграть! Видела бы ты себя в зеркало сейчас!..», а Гермиона неожиданно для самой себя упустила тот погибельно-роковой момент, когда абсолютно вся ее предыдущая жизнь после получения пригласительного письма из Школы Чародейства и Волшебства Хогвартс показалась ей сплошной бессмысленно-нелепой и карикатурно-парадоксальнейшей… ошибкой. Всего лишь бесталанной репетицией, измятым и выброшенным в мусорное ведро черновиком, плохо написанным предисловием для всего этого нескончаемого издевательски-сардонического кошмара. Последний неотрывно-пристально взирал на нее сквозь два этих невыразительно-бледно поблескивающих угасающей надеждой изумрудных стекла, которые преломляли, отражали и искажали абсолютно все ее «великие» дела-свершения-подвиги прошлого, отсчет которых начался еще с первого курса обучения, и в одночасье обнулили их в порядке строгой очередности. Ведь именно они, такие правильно-праведные, справедливо-истинные и необходимо-нужные, привели к такому… К тому, что она сотворила с ними. Отняла у собственных родителей самое дорогое из того, что у них было, вырвала, выдрала, выкорчевала саму себя из их беззащитно-широко распахнутых перед ней и беззаветно любящих сердец, заменив на неуемно-одержимый околонаучный интерес к среде обитания и повадкам кенгуру...
Это долгожданная расплата за все мои грехи. Провидение никогда не ошибается. Оно всегда знает, как наказать. Сильнее, жестче, больнее… Любого из нас. Только вот… карающим орудием в его руках я больше не буду. По крайней мере, для Малфоя... Малфоев… Пусть выбирает кого-то другого. Впрочем, оно уже успело… Но с Ульрихом я как-нибудь разберусь, если до этого дойдет…
Хотелось начать орать, трястись, плакать, выхватить волшебную палочку из кармана своей школьной мантии и выместить всю эту никак не унимающуюся выедающе-разъедающую нутро боль на безупречно прибранной палате, выжидательно мнущемся за ее спиной Сепсисе, на неудачно получившихся, будто бы распечатанных на некачественном и барахлящем маггловском принтере с почти израсходованным старым картриджем, копиях родителей, с оригиналами которых она, с высочайше-большой долей вероятности больше никогда уже не встретится… Но на это попросту не осталось никаких морально-физических сил, которые с безостановочным прогрессирующим рвением будто бы выкачивали из нее гигантским монстроподобным насосом и которых еле-еле хватало только на то, чтобы продолжать совершать новые несмело-редкие обреченные вдохи. А ведь когда-то взаправду казалось, что ей удастся расколдовать их самой… Теперь же она даже не собиралась пытаться. Ибо в случае трагедийно-драматической неудачи пришлось бы окончательно поверить в необратимость, непоправимость и бесповоротность случившегося с ними, а так… У нее хотя бы оставалось убого-ничтожное подобие обманчивой надежды, благодаря которому вполне уместно-своевременно можно было, наконец, призадуматься над тем, что солнце уже закатилось, и это означало… Пора. Давно пора было возвращаться назад, в Башню Старост, туда, где кое-кого из двоих ее вынужденно-подневольных обитателей еще можно было спасти... Наверное.
Не бойся, Драко… Я тебя не брошу… Я же пообещала…
— …проходимцы притворяются врачами! Пытаются внушить мне, что у меня есть какая-то дочь!! У нас с мужем нет и никогда не было детей!!! — эти порывисто-резкие возгласы, которые никогда бы не позволила себе ее родная мать ввиду своей врожденной природной мягкости и сдержанной кротости, слишком разгневанные, слишком разозленные, слишком… Все эти визгливо-пронзительные вопли, вызывающе вылетающие из перекошенного рта взбешенно негодующей незнакомки, были похожи на угольно-смольных птиц… С безжизненными бездонными глазами-дырами, через которые при желании можно было разглядеть то, что скрывалось внутри под их растрепанно-излохмаченными черными шелковыми перьями, которые в беспорядочном хаосе взметнулись в воздух и начали неспешно кружиться по всей палате, так ни разу и не коснувшись капитально зацементированного и застеленного линолеумом больничного пола. С каждым новым женским вскриком их становилось все больше и больше… — Он почти не приходит в себя, а я постоянно забываю свое пробуждение, так, будто бы мой день начался прямо здесь и сейчас!!! А вы стоите тут в дверях и только и делаете, что повторяете свое «мадам»!..
Мам… Вы с папой простите меня?.. Хотя нет. Не прощайте. Этого я тоже не заслуживаю…
— Миссис Грейнджер, право, не стоит так волноваться!.. С вами ведь здесь очень хорошо обращаются, не правда ли?.. — внезапно вмешался-вклинился нервически икающий-заикающийся из коридора Август, трусливо-боязливо косясь на Героиню Войны… О, да! Действительно прекрасные, замечательные, да-лучше-просто-некуда условия содержания, столь заботливо созданные-воссозданные специально для этих особо важных пациентов-магглов! С которыми, к тому же, так хорошо обращались!.. Помимо того, что силой похитили из тех мест, которые уже наверняка успели стать их домом. Круглосуточно держат взаперти, словно в тюрьме строжайшего режима, не объясняя причин. Водят на странно-неприятные пугающие процедуры и пичкают подозрительными неизвестными лекарствами. В конце концов, постоянно твердят о какой-то там дочери… Наверное, ее родителям стало бы немного легче, узнай они о том, что только она одна во всем этом виновата, но вот ведь незадача… Ее больше не существовало… — Мы выделили вам отличную двухместную палату с прекрасным видом из окна и наш лучший медперсонал! Не говоря уже о четырехразовом питании, регулярной влажной уборке и…
Малфой… Просто Малфой… Надо вернуться к нему… Желательно, живой.
— Я прекрасно поняла суть всех ваших претензий… И прямо сейчас свяжусь со своими коллегами-адвокатами. Мы соберем юридический консилиум и обязательно подадим в суд на эту психиатрическую лечебницу от вашего имени! — кое-как проговаривая это смехотворно-никчемной имитацией официально-делового тона, сплошь охваченная отнюдь не благоговейным ужасом Гермиона с медлительной настороженностью начала отступать назад к выходу. Попутно немигающе глядя на то, как надрывно-громко каркающая стая неустанно множащегося воронья устремляется к совсем крошечной на их устрашающе-грозном фоне воробьинообразной птичке, затравленно бьющейся-трепыхающейся возле зарешеченного стекла. Всего лишь одно короткое мгновение, и нетерпеливо раззявленные клювы вместе с широко растопыренными острыми когтями озверевше-хищных падальщиков вспороли скромно-неприметное оперение и вонзились прямо в свежую неистово мечущуюся плоть... — Уверен-н-на, что совсем скоро это досадное недоразумение разрешится! Вы вновь сможете вернуться в Австралию и навсегда забудете обо мн… Об этом неприятном инциденте…
— А вы уверены, что справитесь? Не поймите меня превратно, но… Вы еще совсем юны! Я, признаться честно, не совсем понимаю, почему они прислали стажера, вместо опытного специалиста… У нас очень сложная ситуация! — скептически-недоверчиво протянула поднявшаяся с кровати женщина, скрестив на груди руки и смеряя оробело пятящуюся от нее наверняка-еще-студентку неодобрительным взглядом. Разумеется, миссис Грейнджер совершенно не замечала ликующих и безжалостно дерущихся за свою невеликую добычу ненасытных стервятников-трупоедов, и не слышала отчаянно-верещательной предсмертной агонии обглоданного до костей хрупкого птенца неизвестного происхождения. Кстати говоря, они тоже не проявляли к ней особого гастрономического интереса, даже несмотря на то, что облепили ее плечи и голову, тем самым превратив в устрашающе-мрачное человеческое пугало. Нет, верным крылатым предвестникам-спутникам бесчисленных скоропостижных смертей, по всей видимости, хотелось отведать другой грязной крови, выклевать темно-карие глаза, вонзиться в известково-белые впалые щеки и разбередить почему-то так и не залеченные растяпой Сепсисом греховно-порочные раны на тонкой шее… — Вы до сих пор не представились, между прочим! Как вас зовут, мисс?..
— Надо сжечь этих ворон… Поможет только адское пламя…
— Что вы делаете?!! Прекратите!!! Вы так весь госпиталь спалите!!! — истошно возопил Сепсис, едва завидев своим профессионально-наметанным взглядом обнажившуюся мудрено-затейливую палочку. Он поспешно-безуспешно накинулся на куда-то расчетливо целящуюся ей Гермиону и попытался выхватить магическую лозу из лихорадочно-безудержно дрожащих женских рук еще до того, как понял смысл этого тихого, полубредового и не предвещающего совсем ничего хорошего бубнения. Однако совладать с моментально пришедшей в яростно-бешеное остервенение низкорослой всклокоченной фурией оказалось не так просто даже несмотря на то, что, будучи ныне крайне безрадостно-несчастным главой отделения магически помешанных больных, Август все же приобрел какой-никакой опыт в безопасно-быстром усмирении некоторых особо несговорчивых и непокладистых пациентов. — Там только ваши родители! У вас галлюцинации на фоне высокой температуры! Мисс Грейнджер, прош… АУ!!! — не особо надеясь на вразумительно-отрезвительное воздействие в очередной раз брошенных на ветер слов, скорчившийся-скрючившийся пополам Август неуклюже метнулся в сторону от только что со всего маху двинувшей ему коленом промеж ног Героини Войны и, даже не пытаясь разогнуться, полез в карман лимонного врачебного халата за собственной волшебной палочкой. Он не был готов к такому буйно-активному сопротивлению с применением беспрецедентно-небывалой для девушек с подобной комплекцией физической силы, поэтому собирался как следует шандарахнуть свою создавшую ему столько внеочередно-дополнительных проблем оппонентку каким-нибудь особенно побочно-эффектным и вырубающим как минимум на несколько часов заклятием, но… — Больно же!!! Сама напросилась!..
— Империо!
…не успел.
Тонкая девичья рука завибрировала пуще прежнего (если это вообще было возможно…), всего лишь за секунду до того, как из витиеватой виноградной лозы, ныне направленной ему прямо в лицо, выстрелил-выпорхнул полупрозрачный желтовато-зеленоватый дымок. Он довольно быстро распространился и вскоре окутал моментально вскружившуюся голову опасно пошатнувшегося целителя: постепенно сгущающееся грозовое облачко плотно заволокло его мутнеюще-меркнущее сознание со всех сторон. Этот одурманивающе-туманящий аромат абсолютно-беспрекословного подчинения чужой воле неуклонно заполнял и насквозь пронизывал расправляющиеся от бездумного наслаждения легкие, вытесняя собой привычные «больничные» запахи хотя бы относительно здравомысленной свободы. Разумеется, такой легкоузнаваемый и моментально постигаемый эффект накладывался при использовании старого, как мир, и широко-прешироко известного практически всем без исключения непростительно-преступного заклятия, уличение в применении которого в соответствии с новым существенно ужесточившимся законодательством, каралось незамедлительным заключением в Азкабан на неопределенно-продолжительный срок…
— Август, слушай очень внимательно!.. Я правда благодарна тебе за то, что ты спас меня и доставил сюда! Министерство воспользовалось тобой так же, как и мной… И, если что-то пойдет не по их плану, а это, как видишь, уже происходит, они непременно сделают из тебя козла отпущения! Я тебе искренне сочувствую, но… Наркоманам нельзя доверять!.. Прости, но ты еще долго будешь делать то, что мне понадобится… — ах, этот дивно-бескомпромиссный требовательный тон!.. Такой чарующе-четкий и завораживающе-самоуверенный… В нем не было совершенно никаких угрызений намеренно-заведомо погруженной в глубокий анабиоз гриффиндорской совести, ни лживо-ложно вышеупомянутых сопереживаний или по всем статьям неписанного кодекса общечеловеческой морали положенного беспокойства об и без того поврежденно-хлипком рассудке страстно-заядлого любителя магически обработанных опиатов… Да, именно! Это был тот же самый голос, который несколькими часами ранее повелительно-властно скомандовал ему не-мед-лен-но спуститься в вестибюль и, вопреки установленным правилам британского волшебного госпиталя, принять одну серьезно пострадавшую неизвестную без очереди… — Я приказываю тебе умолчать о нашей встрече. Всем остальным ты подтвердишь, что не виделся с Гермионой Грейнджер. Вместо нее тебе сегодня пришлось экстренно исцелять некую девушку по имени… Полумна Лавгуд, которая прибыла сюда для того, чтобы поболтать со своим бывшим школьным преподавателем Златопустом Локонсом о морщерогих кизляках… — помимо планомерного увеличения продолжительности и поэтапного усиления воздействия темнейшей магии, этот расчудесно-очаровательнейший женский голосок становился все прекраснее и даже сделался похожим на райские песнопения пресвятых ангелов, которые спустились с самих недостижимо-далеких небес, чтобы обласкать слух умалишенно-благоденствующе заулыбавшегося Сепсиса. Мерлин, он уже так давно не улыбался, будучи заживо погребенным под нескончаемо-бесчисленным ворохом всевозможных жизненных трудностей, начиная от получения регулярных безосновательных нагоняев от подначиваемого Министерством начальства и заканчивая собственной необоримо-неодолимой зависимостью, которая зарождалась как пустячное баловство с коллегами-санитарами после очередного неизменно-тяжелого трудового дня… — Еще я хочу получать от тебя секретные отчеты о состоянии твоих особых пациентов… С подробным описанием прогресса восстановления памяти, а также поименным перечислением всех тех личностей, которые их посещают… — все то, что его тревожило, волновало или беспокоило, весь его перманентный зашуганно-устрашенный мандраж — все это вдруг ушло, куда-то отступило, задвинулось на второй план и скрылось за железным занавесом искусно-умело, почти, без всякого преувеличения, виртуозно наложенного Империуса. «Жертва» (а именно такую беспричинно-преувеличенную грубую терминологию непременно употребили бы к Сепсису надрессированные министерские ищейки, если бы, разумеется, вообще сумели распознать произведенное на него воздействие…) испытывала лишь необъяснимо-беспричинное счастье и расслабляющую легкость, которая беспрестанно прокатывалась по его утомленно-отравленному телу приятными волнами неописуемого блаженного восторга. И ради того, чтобы только продолжать ощущать все это, он готов был собственноручно перерезать горло своей захворавшей матери… — В остальном же ты должен вести себя так, как обычно. Заведуй своим отделением, лечи больных, пей маковое молоко… Только знай меру, не то они подыщут другого куратора для Грейнджеров, а это мне не на рук… Кы-хым… Одним словом, ничем не выказывай того, что действуешь не совсем по своей воле. Ты все понял, Август?..
Мельком оценив его ненормально-частые согласные кивки, и, по всей видимости, оставшись вполне удовлетворенной ими, обладательница этого гипнотически-порабощающего пленительного голоса наставила свою волшебную палочку на дверь и стремительно-резким магическим рывком захлопнула ее перед самым носом у обалдевающе-недоумевающе вытаращившейся на них во все глаза миссис Грейнджер. Затем она круто развернулась на одной здоровой-левой ноге и, так и не сумев удержать на весу отчего-то вновь закровившую правую, с нещадно-беспощадной нерасторопностью захромала куда-то вглубь пустующего больничного коридора, при этом неловко опираясь на крайне неподходяще-неприспособленную холодную «подпорку» в виде ближайшей стены. Мечтательно лыбящийся Август проводил Героиню Войны своим отуманено-рассеянным псевдовлюбленным взором, после чего наклонился, чтобы поставить на колеса опрокинутую ими в ходе неравно-короткого «боя» инвалидную коляску и неспешно покатил ее в противоположном направлении.
* * *
У привет-ведьмы, бессменно-завсегдашней и фактически единоличной властительницы стесненного холла Больницы магических болезней и травм Святого Мунго, выдался тот еще денечек. Нет, конечно, она очень многое повидала на своем бессрочном и архиответственном посту, ведь в течение абсолютно каждой сверхурочно-длиннющей рабочей смены к ней не менее сотни раз совался любой, кто «не знает, куда обратиться, не в состоянии нормально говорить или не помнит, зачем вообще пришел», но такого… Что-то не припоминалось.
Сначала какая-то нескладная дурында ввалилась в вестибюль и бессовестно заляпала только что натертую до блеска плитку реками своей темно-красной густеющей крови и, кажется, всерьез намеревалась скоропостижно скончаться прямо у нее на руках от начавшейся тяжелой сердечной недостаточности! Но, благо, тут откуда не возьмись, но прямо-таки как раз вовремя появился зазнавшийся выскочка-Сепсис, совсем недавно получивший сверхподозрительно-незаслуженное повышение, и, мчась во весь опор, утащил припадочную в неизвестном направлении. Казалось бы, что этого было уже вполне достаточно для того, чтобы позволить себе разбавить привычный крепкий кофе как минимум одной стопкой припрятанного в ящике письменного стола огневиски и посудачить с другими медсестрами об этом престранно-неординарном происшествии во время перекура, но буквально минут через десять-пятнадцать после повторного мытья полов сюда заявились они…
Симпатичная пухлая блондинка показательно-утомленно вздохнула, машинально перекладывая разложенные перед ней на столешнице километровые списки пациентов с одного места на другое, и вновь неодобрительно-искоса взглянула на эту крайне сомнительно-настораживающую парочку, которая безвылазно торчала здесь чуть ли не с самого полудня. Почтенно-статная дама неопределенного возраста с темной непрозрачной вуалью на лице и, судя по неуравновешенно-хамскому и неадекватно-наглому поведению, ее разбалованный отпрыск с натянутым чуть ли не до самого носа капюшоном маггловской кофты. Ей Мерлин, привет-ведьма совсем не понимала и не признавала этой новонавеянно-несуразной подростковой моды: вырядился во все черное, будто бы пришел не в госпиталь, а в похоронное бюро! А где же были глаза его матери, когда она воспитывала этого развязного грубияна? Конечно же, эта дама, нервно-судорожно комкающая носовой платок в своих известково-белых руках, несколько раз пыталась мягко-настойчивыми восклицаниями, наконец, одернуть его, когда он в очередной раз срывался с места и начинал иступленно-зацикленно мерить помещение широченными шагами, при этом громко и нецензурно рявкая на других посетителей, смеющих делать ему какие-то замечания на фоне своего дичайше обостряющегося головокружения, однако…
Это не слишком-то помогало. Он лишь озлобленно огрызался не только им, но и собственной матери в ответ, периодически бросая возмущенно-запальчивые фразы вроде «Надо было сначала сказать мне!» или «Это я должен был решать, говорить ей сейчас или потом!»… Но все же в наконец закономерно опустевшем под поздний вечер больничном вестибюле не осталось никого, кроме самой привет-ведьмы и этих двоих, которых она, к огромно-преглубочайшему сожалению, не имела права выпроводить, так как сидеть в зале ожидания можно было хоть до посинения или вплоть до трупного окоченения…
— Я знаю, что она все еще там! Впустите меня!.. — ну вот, опять. Совсем оборзевший юнец-наглец прервал свой внеочередной «круг почета» и снова угрожающе-низко повис над ее столом, чтобы ядовито прохрипеть то, что она, кажется, слышала уже с десяток раз за последние пару крайне неприятно и долго тянущихся трудовых часов. Вначале это в какой-то степени даже забавляло и разбавляло рутинную скуку злободневной больничной повседневности, но теперь привет-ведьма не могла прореагировать на это как-то иначе, кроме как равнодушно-вялым зевком и будто бы случайным кивком в сторону маленькой настенной самодельной наклейки с показушно-фальшивой и ровным счетом ничего не значащей надписью: «Объект находится под круглосуточной охраной Министерства Магии Великобритании», которую сама же и пришпандорила туда специально для таких вот случаев. Тем не менее она все же снизошла до того, чтобы с неохотной неприязненностью протянуть в покрытый несколькодневной щетиной бледно-острый подбородок нижеследующее:
— Молодой человек, в который раз вам говорю, приемные часы давно окончены! Приходите завтра!
На этот раз вместо того, чтобы в обессиленно-немой и еле сдерживаемой ярости «отвалиться» от ее рабочего места восвояси, он без колебаний и с какой-то непонятно-одержимой решимостью зашарился в складках своей маггловской мешковатой одежды, но тут вдруг дверь, ведущая из приемного покоя во внутренние помещения засыпающей лечебницы, нарочито медленно приоткрылась. Противно-мерзкий вьюноша так и замер с правой рукой в кармане, неотрывно-завороженно глядя на то, как через невысокий порожек перепрыгивает та самая болезная, причем с такими неимоверно-изуверскими усилиями и превозмоганием, будто бы это была пиковая точка высоченной горы. Между тем до сих пор сидящая на скамье женщина-мать, напротив, поднялась-подскочила с нее, словно ошпаренная, и в лихорадочно-поспешном темпе за считанные секунды пересекла весь холл только для того, чтобы точно так же неподвижно замереть подле сына.
Нескрываемо-удивленно хлопая удлиненными магией ресницами привет-ведьма с приоткрывшимся ртом пронаблюдала подлинную немую сцену, достойную общепризнанно-классического литературного произведения: все трое оцепенело-остолбеневшие, в течение нескольких томительных и протяженно-длительных мгновений молчаливо таращились друг на друга (ничьих глаз не было видно, но догадаться о том, куда именно они направлены, не составило никакого труда), и создавалось осязаемо-явственное ощущение того, что прямо сейчас между этой престранной троицей происходит скрыто-негласное общение. Будто бы они активно делились друг с другом чем-то невероятно сокровенно-важным не при помощи банально-устаревших слов, а посредством какой-то установленной между ними незримой связи, которую вполне можно было бы объяснить коллективно-дружным освоением столь редкого умения, как легилименция, на высочайшем уровне, но данная трактовка происходящего все же оставалась крайне маловероятной…
Так продолжалось до тех самых пор, пока ссутуленные девичьи плечики вдруг не задергались, а издевательски-предательское эхо не разнесло по всей округе самые первые невнятно-тихие отголоски стремительно нарастающих, уже ничем не сдерживаемых и по-младенчески безутешных рыданий, от которых тут же заплохело-подурнело даже самой, столько всего повидавшей, привет-ведьме, не говоря уже об кинувшейся навстречу к во всех отношениях «экзотичной» пациентке даме с вуалью. Впрочем, было совершенно неясно и решительно невозможно определить, кто из них сорвался с места первой, потому что эта таинственная дистрофичная особа, усердно подскакивая на левой ноге, тут же бросилась ей на шею. Через сотую долю секунды они стояли уже втроем: лишь немного замешкавшийся парень присоединился к ним, наперебой приглушенно шмыгающим носами, и заключил их обеих в настолько плотно-крепкие, возможно, и даже скорее всего, болезненные объятия, что костяшки его длинных пальцев, смыкающихся на беспрестанно вздрагивающих женских спинах, очень быстро побелели от перенапряжения.
— Вот и дождались… — практически беззвучно хмыкнула-констатировала пухлая блондинка, на всякий случай напуская на себя еще более раздраженно-недовольный вид и пряча потеплевший взгляд в неразгаданный газетный кроссворд из утреннего номера «Ежедневного Пророка», где торжественно сообщалось о долгожданном возвращении всеми обожаемо-почитаемой Героини Войны в Школу Чародейства и Волшебства Хогвартс, о котором, разумеется, написали бы и раньше, но спланированные жестокие убийства чистокровных волшебников временно сдвинули эту замечательную новость с первой полосы.
* * *
