Грязь

      Огромные оконные проемы, тянущиеся чуть ли не до самого разваливающегося потолка, стали фактически бесполезными и обеспечивали лишь неясно-тусклое дневное освещение. Будто бы неодобрительно хмурящееся пасмурное небо было сплошняком затянуто тяжелыми фиолетово-серыми тучами чуть ли не с самого утра, однако отдельным, самым упрямо-настырным солнечным «зайчикам» все же удавалось изредка пробиваться через эту уплотненную густую завесу. Бледно-мутный естественный свет, нещадно дробящийся однообразно-удручающим железным «рисунком» оконных решеток, слабо переливался на замызганном грязном фарфоре старых покосившихся раковин, которые в течение многих лет подряд никого не радовали своим былым ослепительным блеском. Многочисленно-бесчисленные пылинки, то и дело попадающие в узкие столбцы полусонных и беспомощных лучей, лениво кружились в этом душно-спертом воздухе, в котором витали заметные и малоприятные запахи многовековой сырости. Из какого-то прохудившегося и насквозь изъеденного ржавчиной крана мерно накрапывала вода. Приглушенно-монотонные удары этих неторопливых и непрекращающихся «кап-кап-кап» гулко отражались от почти звенящей пустоты каменных стен, обшарпанных потолков и высоченных сводов самого непопулярного женского туалета во всем Хогвартсе.       Это знаковое невостребованно-заброшенное место НАСТОЛЬКО обходили стороной, что, в конце концов, руководством школы было принято запоздалое решение о том, чтобы навсегда закрыть его для учениц. Даже сверхэмоциональная неупокоенная хозяйка покинула эту уединенно-тихую «сантехническую» обитель, которой отдала свою жизнь более полувека назад: Плакса Миртл так и не вернулась в замок. Вечно стенающе-хнычущий доставучий призрак куда-то запропастился в самый разгар боевых действий, и в дальнейшем его так и не нашли. Точнее… Никто даже и не собирался искать то, во что превратилась трагически умерщвленная василиском Тома Реддла нечистокровная когтевранка. Учитывая еще и то, сколько времени прошло с момента окончания финального сражения за замок, можно было смело предположить, что скоропостижно скончавшаяся мисс Уоррен, вопреки предписаниям и постановлениям Министерства Магии от 1943-го года (жалобы на преследования от Оливии Хорнби, из-за насмешек которой та и отправилась в самый последний раз порыдать в этой дамской комнате, не остались без внимания ведомства), больше никогда не вернется в Хогвартс. Тем не менее, несмотря на это, незваная гостья, с почти неприлично-небрежной легкостью снимающая все ограничительные учительские чары, всегда внимательно озиралась по сторонам и настороженно осведомлялась:       — Миртл, ты здесь? Выходи, поплачем вместе! Мы тебя не обидим!..       Вообще-то, Она довольно часто захаживала в это во всех отношениях гиблое местечко, причем отнюдь не в гордом одиночестве. На этот раз в покинутую почти всеми уборную на втором этаже явились двое. Они снова пришли сюда. Как и вчера, и позавчера, и поза-поза… Она опять зорко-презорко осматривалась вокруг, попутно привычно-старательно накладывая всевозможные запирающе-заглушающие заклятия на двери, окна и даже раскрошившийся напольный кафель под ногами, дабы надежно скрыть собственное присутствие в этой заслуженно позабытой уборной, добросовестно маскирующей вход-тире-спуск в Тайную Комнату. Между тем второй визитер тоже времени даром не терял: сгорая от жутчайшего нетерпения, свербящего-зудящего под кожей чуть ли не с самого пробуждения, Он резким движением сорвал стащил с себя слизеринскую мантию из «Твилфитт и Таттинг» и тут же, не медля, принялся неаккуратно развязывать серебристо-зеленый галстук, чтобы уже через несколько мгновений зашвырнуть все это на покрытый возмутительно-толстым пыльным слоем и расколотый надвое подоконник, где уже временно-бесхозно валялись две школьные сумки. К тому моменту, когда Она с плохо скрываемым разбито-усталым вздохом оглядывала помещение сосредоточенно-острым взором в «контрольный» раз, изнывающий от предвкушения мальчик-невтерпеж уже покорно ожидал ее в той самой болотно-зеленой кабинке, из которой занудная нечистокровная когтевранка увидела два желтых змеиных глаза прямо перед тем, как распрощаться со своей телесной оболочкой. Ну-у-у… Почти покорно.       — Здесь больше никого нет, и уже давно, Грейнджер!..       Порывисто выпалил, заодно прочищая горло, чтобы садняще-оцарапывающая хрипота в голосе не была такой уж явственной, однако от так некстати всевидяще-всеслышащей нее это, разумеется, не укрылось. Она тут же с почти стопроцентно-достоверной точностью перевела это для себя как: «Ты не могла бы, бл_дь, хоть немного ускориться?! Мне нужно! Я больше не могу! Только посмотри на меня!». Эта его вопиющая нетерпеливость больше не вызывала столь привычного негодования, праведного возмущения или на худой конец нервного раздражения. Ни того, ни другого, ни третьего. Ни унции. Вместо этого неоткровенно, но все-таки проявлялось совсем не отдаленное понимание и отнюдь не формальное сочувствие. Она даже, кажется, смутно ощутила притупленно-слабый укол вроде бы отсутствующей вины, потому что ранним утром ей было необходимо безотлагательно-срочно разделаться с бессовестно наваленными на нее делами Старостата, после первого урока — «пожалуйста, сопроводите полтора-первокурсника в теплицу, профессор Стебль немного задерживается!», после второго — требовалось дополнительно подготовиться к внепланово-предстоящей проверочной работе по трансфигурации, и только после третьего!.. На котором бедного-его уже фактически ломало-перекручивало, они с серьезным опозданием оказались здесь (повезло еще, что кабинет располагался всего лишь на один этаж ниже — донеслись сюда довольно быстро, тогда как до Башни Старост пришлось бы тащиться слишком-недопустимо-долго…), окончательно выбившись из собственного, составленного ими же негласного графика, который никак не был связан со школьными дежурствами. И все же… Ее худощаво-тонкая рука как бы невзначай взметнулась к лицу, чтобы одним стремительно-коротким взмахом стереть с него весьма неуместную и совсем не симпатичную ехидную ухмылку, которая в последние дни уродовала искривляла его все чаще и чаще.       Draco dormiens nunquam titillandus…       Несколько нарочито-неторопливых шажков, сопровождающихся уже практически неразличимым прихрамыванием на правую ногу, и Она тоже оказалась внутри, прямо напротив него. Привычно-ворчливо скрипнувшая деревянная дверь, наконец, притворилась за ними, и мир в одночасье скомкался-сузился до неприлично тесных размеров вышеупомянутой туалетной кабинки, будто бы оторванной, отрезанной, изолированной от всех и всего остального-иного. Она на несколько мимолетных мгновений беспечно прикрыла утомленные многодневной бессонницей глаза, позволяя изрядно пьяняще-манящему запаху разгоряченного измывающе-томительным ожиданием мужского тела до краев заполнить свои небольшие легкие на несмелом поверхностном вдохе, при этом четко-явственно ощущая мельчайшие колебания удушающего их обоих воздуха в непосредственной близости от себя. Они создавались не только неугомонно-беспокойными руками, прямо сейчас как раз смиренно занимающими уготованно-положенное им место по бокам от ее неуклонно расслабляющегося и рассредоточивающегося пергаментного лица, но и опаляюще-влажным дыханием, которое порывисто-резкими рваными выдохами вылетало из широко распахнутой и наполненной закипающей слюной пасти огнедышащего дракона. Он неотвратимо нависал над ней, практически касаясь ее накаляющегося темени и упираясь в хлипко-шаткую стенку с такой силой, что казалось, будто бы давно отслужившая свое рассохшаяся древесина может запросто треснуть где-то позади нее, из-за чего Она еще ниже опустила пристыженно дрогнувший подбородок, не слишком успешно делая вид, что боится именно этого, а не того, что, стоило ей хоть чуть-чуть приподнять свою голову, как… Ее истонченно-восковая кожа непременно расплавилась бы, в первую очередь обугливаясь на почти совсем пожелтевше-выцветшем участке щеки, хранящей на себе исчезающий отпечаток последнего прикосновения некогда, как ей самой ранее казалось, всем сердцем любимого Рональ…       — Ты устала, милая моя?..       Теплый кончик практически полностью зажившего сломанного носа, безукоризненно-безупречно восстановленной форме которого так и не сумел навредить даже карающе-увесистый гриффиндорский кулак, с мягкой осторожностью потерся об ее практически обескровленный лоб. Нисколечки не удивляло то, что у лишенной кожистых крыльев рептилии имеется нос, или то, что она умеет изъясняться на человеческом языке: чутко-участливый низкий голос (фонивший настолько сильно, что, будь у кого-нибудь в радиусе сотни километров от Хогвартса забота-и-внимание-метр, он бы немедленно зашкалил и взорвался, в лучшем случае оставив ни о чем не подозревающего бедолагу безруким калекой), теплой и вязкой патокой процедился в ее ничем не защищенные навостренно-внимающие аккуратные уши. Таким образом, даже не имея при себе переводчика с драконьего на разговорный английский, Она тут же снова перевела для себя: «Только зацени, какой я распрекрасный! Даже будучи в таком состоянии все замечаю, потому что думаю и о тебе тоже! И я далеко не самый последний эгоист на этой гребаной планете, вовсе нет!..». О, Мерлин… Конечно же, Она устала! Непостижимо, запредельно, бесконечно... Так, что впору было замертво упасть прямо здесь, но… Вся пугающе-устрашающая суть была вовсе не в этом, а в том, что никто, повторимся, НИКТО, кроме него одного в этой безразмерно-гигантской вселенной не задавал ей подобных вопросов на протяжении очень много-долгих лет. Потому что им, наверное, было извечно некогда или вовсе все равно, как и что она. Ему, вполне возможно, тоже, но ей и вправду было достаточно и того, что Он просто спрашивал. Или завидно-постоянно утверждал каждый долбаный день…        — Почему ты опять так легко оделась?! Простудиться хочешь?!       — Срать мне на все твои «не хочу», быстро ешь давай!       — Тяжелое (а набитая учебниками сумка относилась именно к этой категории…) не поднимай, сколько раз еще повторить?!       — Нах_р первый урок! Я знаю, что ты почти не спала! Пойдем ко второму…       — На патрулирование одна не попрешься, даже не обсуждается!       Вместо ответа Она, намеренно не раскрывая своих странно подрагивающих сомкнутых век, потянулась обеими похолодевше-застуженными ладонями вверх, чтобы неуверенно дотронуться до почти воспламенившейся неестественно светлой кожи, предусмотрительно оголенной полным отсутствием впопыхах скинутой куда-то прямо на грязный пол белоснежной рубашки. Ей хотелось в очередной раз обжечься об его вздрогнувшую разгоряченную грудь, от которой, судя по фантастически высокой температуре, в соответствии с основополагающе-непреложными законами физики должен был исходить пар, но тот почему-то до сих пор отсутствовал… Этот оплавляюще-помутняющий заточенный гриффиндорский разум нестерпимый жар, от которого мясо должно было беспрепятственно отставать от костей — он согревал ее. Проникал внутрь куда-то через раскрывающиеся навстречу ему поры на самых кончиках деревенеющих пальцев, которые неторопливо очерчивали каждую напрягающуюся и замирающую мышцу на мгновенно подбирающемся подтянутом животе по пути своего синхронно-нисходящего следования. Конечно же, это не могло продлиться вечно: не успели маленькие теплеющие ладони достигнуть грубой ткани его брюк, как Он вновь нервически-шумно выдохнул в ее растрепанно-дыбящиеся каштановые волосы и подался вперед, скорее всего, совершенно неосознанно вдавливая хрупкий девичий хребет в угрожающе затрещавшую стенку кабинки и чертовски-плотно прижимаясь пахом к ее сильно выпирающей тазовой кости, которую не смогла «сгладить» даже утолщенная материя отреставрированной Нарциссой школьной мантии.       История магии совсем скоро начнется, поэтому сильно затягивать не станем. У меня есть все основания скромно полагать, что ты не будешь против…       Наконец распахнувшиеся глаза с подозрительно-нездорово расширенными зрачками, перекрывающими темно-карие радужки, с почти аномальным интересом воззрились на слегка отстранившееся от них бледное мужское лицо с давно проступившими и теперь уже так хорошо знакомыми ей умопомрачительно-контрастными «румяными» пятнами. Она невольно стремилась подметить и запечатлеть в своей исключительно-уникальной, чуть ли не фотографической визуальной памяти абсолютно все. Эти крошечные капли пота, неустанно проступающие на все сильнее хмурящемся от возбужденно-мучительного перенапряжения правильном лбу. Эти притягательно-трепещущие, наполняющиеся чистейшей аристократической и, как совсем недавно выяснилось, приторно-сладкой волшебной кровью губы, которым в последний раз позволяла себя целовать еще перед выходом из спальни Старосты Девочек. Эту ненормально-часто взлетающую и падающую широкую грудную клетку (наверное, стоило бы прямо сейчас прерваться и срочно позвать на помощь мадам Помфри, пока кто-нибудь не скончался-таки от этого намеренно провоцируемого сердечного приступа). Эти едва ли не боязливо дрожащие белесые ресницы, опущенные вниз, туда же, куда был направлен его очарованно-зачарованный взгляд, отслеживающий абсолютно каждое движение двух миниатюрных женских рук, убивающе-медленно оттягивающих резинку трусов, потому что возиться с заблаговременно-предусмотрительно расстегнутой ширинкой и приспущенными штанами не было нужды — Он сделал это за нее, пока подверженные поистине сумасшедшему тремору пальцы все еще слушались его…       — Сжалься, прошу… Я не хочу до того, как ты… Прикоснешься ко мне…       Она инстинктивно дернулась назад от желанно-приятной волны, молниеносной рябью прокатившейся по всему ее встрепенувшемуся телу и затронувшей, кажется, абсолютно все работоспособные нервные окончания. Наконец-то!.. Она думала, что уже не дождется! Ей так невыразимо-безбожно нравились эти его жалостливо-трогательные тихие мольбы, больше похожие на крайне неразборчивое страдальческое мычание! Сказать по правде, Она их по совершенно необъяснимым причинам обожала, а Он, по всей видимости, был прекрасно осведомлен об этом… Стоило ему только попросить о чем-то подобном, как ее и без того чересчур поспешно бьющееся исстрадавшееся сердце сначала сладостно замирало, а затем начинало стучать гораздо-гораздо быстрее. От чего-то такого, что вкупе с его опасно-близким полуобнаженным присутствием, заставляло ее бездумно закусывать, да, что там, почти прокусывать свою кровоточащую нижнюю губу, безуспешно стараясь сделать это так, чтобы Он не заметил, но… Замечал. Замечал и, должно быть, блудливо-бесстыже пользовался этим, с неосознанной осознанностью подыгрывая ей и начиная беспомощно вымаливать у нее что-то с удесятеренным усердием. Она попросту не прислушивалась к этим озвученно-неозвученным еретическим молитвам, потому как в такие, повторяющиеся по несколько раз на дню, моменты всецело отдавалась какому-то извращенно-неправильному удовольствию. Застыть и не шевелиться. До тех самых пор, пока не насчитает его десятый по счету безысходно-судорожный выжидательный глоток, и только потом…       Она разрешила самой себе, будто бы в первый раз, ощутить эту неистово-бешеную пульсацию в своей завибрировавшей правой ладони. Провести бархатно-шелковыми подушечками едва-едва подрагивающих пальцев по колом стоящему нечто и нарочно легонько подразнить ими распухшую скользкую головку, чтобы с этим драконоподобным химеричным созданием, до сих пор еще неизвестным развитому магическому миру, снова начало твориться что-то странно-страшное. Чтобы короткие ногти этих неугомонных рук-лап в полном озверело-безумном остервенении принялись скрести-обдирать жалкие остатки облупившейся от времени зеленой краски прямо возле ее совершенно бесцветно-незаметно алеющего лица, пока Она продолжит скрытно любоваться его непостижимой, фантасмагорической, нереалистичной красотой, которая безжалостно терзала, нет, изничтожала ее прямо сейчас. Когда платиноволосая голова в долгожданно-изможденном наслаждении безвольно откинулась назад, ей неожиданно показалось, что сдерживаться дальше вряд ли удастся. Нет, не ему. Ей… Ничто и, тем более, никто не мешал ей слепо подчиниться своему практически неконтролируемому желанию степенно опуститься вниз, раскрыть свой маленький, искривляемый постыдно-роковым влечением рот, ощутить эту обжигающе-каменную твердость внутри и, наконец, распробовать развратно сочащийся из нее вкус только для того, чтобы убедиться в его нестерпимо-терпкой горькости. И, пожалуй, единственной причиной, по которой Она до сих пор не сделала этого, был и оставался…       Если бы ты только видел меня сейчас, Гарри…       — Смерти-моей-хочешь… Убиваешь-меня…       Только тогда, когда Она со всей своей замутненно-испачканной неясностью рассудка, на которую еще была способна, осознала, что еще всего лишь одно короткое мгновение, и тончайшая прозрачно-призрачная грань, отделяющая их обоих от абсолютнейшего помешательства, может навсегда исчезнуть … Только тогда ее непослушно-неподатливые пальцы, должно быть, давно покрывшиеся ожоговыми пузырями от уже не выделяющейся, а капающей с изнемогающе-нуждающегося конца смазки, сомкнулись в слабый застенчивый кулачок и одним одновременно плавно-резким движением соскользнули к самому основанию напряженно дергающегося члена. Надсадно-низкий горловой стон, незамедлительно последовавший вслед за этим, приятно-болезненной мигренозной эйфорией взорвался в оперативно отключающемся гибернируемом гриффиндорском мозгу. Кажется, Она даже больше не подозревала о существовании чего-то еще, кроме этой пылающе-влажной мужской плоти, так будоражаще-отчаянно пульсирующей в ее теперь уже мелко трясущейся руке, неуклонно наращивающей темп неритмичных возвратно-поступательных движений. Таких, которые «восторгали» его больше всего. То есть, проще говоря, вообще любых: неспешных, торопливых, жестких, нежных, сдавливающих или расслабленных… Он вроде бы даже не чувствовал особой разницы, ведь все, что было важно и нужно сейчас — это почти фанатическое повиновение чему-то живущему в них обоих и, несмотря на все происходящее, не ограничивающемуся одними лишь первобытно-животными низменными инстинктами, которые с попеременным успехом подавлялись, по крайней, мере, одним из них ввиду очень высокого IQ. Ей просто физически требовалось воодушевленно-упоенно водить своей насквозь промокшей ладошкой по подлинному средоточию всего его естества, а ему — чтобы она не останавливалась. Кожа к коже, гладкой, блестящей, упругой, под которой у каждого из них таилась яростно-дикая непреодолимая похоть, и физически осязаемая сила этого алчно-жаждущего притяжения была сравнима с околоземной гравитацией…       — Грейнджер-р-р-р-р!..       Она обреченно-горестно всхлипнула так, чтобы никто не услышал… Хотя конкретно в текущим обстоятельствах ей не пришлось прилагать для этого ровным счетом никаких усилий. На какие-то ничтожные доли мгновения абстрагируясь от чисто-звериного рычания, Она сразу же переключила внимание на неподъемно-тяжелые кисти, очень многообещающе свалившиеся-опустившиеся на содрогнувшиеся девичьи плечи и перепачкавшие ее школьную форму остатками настенной краски вперемешку с мелкой деревянной щепой. Это непредвиденно-вдруг случилось вопреки важнейшему и обоюдно-установленному ими, до сих пор нерушимому правилу, согласно которому временный непреложный запрет на распускание его рук под названием «от жестокого изнасилования греха подальше» накладывался до тех самых пор, пока то, что несколько минут назад началось в туалете Плаксы Миртл, где в стародавние времена трое закадычных друзей-гриффиндорцев впервые варили оборотное зелье, ожидаемо-благополучно не закончится. Смотреть на нее было можно, а вот трогать — нельзя (!), и Он превосходно знал-помнил об этом до того, как опять напрочь позабыл себя, опрометчиво доверившись своему не в меру пошло-извращенному и живописно-красочному воображению. О, Она представляла примерно то же самое… То же, что и Он, доведенный до незрячего экстазного блаженства, так безысходно-зацикленно вновь и вновь «рисовал» себе в непроглядной темноте своих болезненно-зажмуренных век, прикрытых намокшими прядями челки. Что ему больше не приходится обезнадеженно толкаться в ее еле-еле смыкающийся под таким варварски-чудовищным натиском кулак. Ему казалось, что Он в ней, прямо-вот-сейчас, двигается глубоко внутри, и опять опечаленно всхлипнувшему не-эксперту по части размеров мужских достоинств стало страшно вообразить, что сталось бы, окажись ЭТО там взаправду, причем с официальным приглашением или без. По неутешительно-пессимистичным прогнозам, он бы заполонил-заполнил ее всю без остатка и тогда…       — Т-т-т-т-ы трогала себя… П-жа-ста… Скажи, какая… Внутри…       Она искренне не понимала, каким образом этот огромный продолговатый кусок раскаленного докрасна железа с непонятно откуда взявшимися раздуто-взбухшими венами, продолжал удерживаться в ее прожженной до самых костей этим разнузданно-безудержным трением руке. Это сопровождалось прерывистым лихорадочно-пылким шепотом умирающего от стремительно прогрессирующего приступа удушья, что запоздало стало однозначно-очевидным подтверждением навязчивой крамольной мысли о том, что Он вот-вот кончит, которая тут же разъела ее собственную неудовлетворенно ноюще-зудящую промежность карбоновой кислотой. Увещевательно просящий о чем-то голос, такой невменяемо-сладострастный, безусловно-неправильный и радикально не вяжущийся своей убийственно-нежной трепетностью с тем, что его так быстро и легко дозревающая до ошеломляюще-безбашенного оргазма обнаженная головка беспрестанно врезалась в ее полуприкрытый намеренно задираемой вверх мантией живот, переполненный не какими-то чахло порхающими бабочками, а гигантскими гудящими шмелями-убийцами. Эти беспорядочно-хаотичные движения становились все более нерассчитанно-сбивчивыми, из-за чего на ее вжимаемых в трещаще-гнущееся дерево выступающих спинных позвонках почти наверняка начали проступать новые синяки, прямо поверх старых, еще в прошлые разы полученных от расшатанной их совместными усилиями стенки туалетной кабинки…       — Прости, но я не знаю, Малфой. И никто не знает!..       Ей правда было неописуемо-непередаваемо жаль, что у нее нет ответа на этот его вопрос. Зато имелся на другой, не менее архиважный и учащенно-бесконечно задаваемый десятками раз, причем дважды — только за сегодня, а они даже пообедать еще не успели!.. Похоже, что Она действительно раскрыла свой напрочь пересохший рот и приглушенно-тихо, словно стыдясь, произнесла это вслух, небывало прямо и беспрецедентно честно. И это… По всей видимости, что-то меняло, потому что Он вдруг остолбенел-замер в абсолютной неподвижности и в умалишенном исступлении уставился на нее так, как еще никогда раньше. Как на какое-то пробудившееся древнее божество, явившее свой «сверхпрекрасный» фетишизируемый лик одному-единственному рехнувшемуся на нем жрецу, и… Недоуменно-смятенная и совершенно не понимающая, зачем вообще это сделала, словно бывшая мисс «Я-Все-Сама-Могу!», вдруг обзаведшаяся личным помощником, Она все же вознамерилась собственноручно забить самый последний искривленно-ржавый гвоздь в крышку своего гроба. По всей видимости, не персонального, а двухместного. И, пока весь неподдельно-истинный смысл ею сказанного еще не был до конца им осознан, Она, набравшись вновь взыгравшей гриффиндорской смелости напоследок взглянуть в эти бесновато мерцающие нечеловеческие глаза, нетвердо привстала на цыпочки, отчего все еще не совсем выздоровевшая нога тут же отозвалась неприятной тянущей болью, и подалась вперед к нему, чтобы почти неслышно-беззвучно прошептать ему, всецело недвижимо-оцепеневшему, прямо на ухо всего лишь одно коротенькое слово. Точнее, имя.       — Драко!..       А потом, едва ли не без даже не успевшей воцариться безмолвной паузы, гораздо громче, с надрывом и вроде бы никогда прежде не свойственным ее стеклянно звенящему голосу пугающе-чувственным придыханием:       — Дра-а-ако!..

* * *

      The Pierces — "Secret".