Грязь

      Хм, о чем это он? На что я там согласилась?..       За Драко с раннего детства был нужен глаз-да-глаз. До невероятия сложно представить, как даже такая образцово-внимательная и никогда не дремлющая мать, неподражаемая и все чаще вызывающая исключительно негласно-восхищенное уважение Нарцисса, успешно справлялась с этим неугомонным озорничающим сорванцом с огромным шилом в одном деликатном месте… Только вот теперь он вырос, а то самое «шило» несколько переквалифицировалось и сменило дислокацию. Золотая Девочка в очередной раз позволила себе немыслимо-несусветную глупость, а именно полностью утратить столь необходимую не только сейчас, а вообще всегда бдительность и немного, совсем чуть-чуть, в кои-то веки… расслабиться. Казалось, что это отняло лишь незаметно-короткий, совсем ничего не значащий миг. Но его вполне хватило для того, чтобы неотвратимо-неминуемая расплата настигла ее, причем столь быстро, что она толком ничего не успела сообразить. Ну… Почти ничего.       Некоторые считают, что все предопределено заранее. Это означает, что нет никакой ответственности. Ни за себя. Ни за других... Вообще ни за кого! Это... Очень удобно. Такое мировоззрение подходит и мне…       Сознательно-умышленно или нет (правдивого ответа на этот пустой, лишний и абсолютно никому ненужный вопрос так никто и никогда не узнал), но Гермиона жадно втянула сконцентрировано-удушливый воздух, полностью пропитавшийся оставленной без присмотра тлеющей каминной гарью и сильнодействующим запахом во всех смыслах сногсшибательно «благоухающих» цветов, в свои легкие и… Задержала дыхание. С отрешенным безучастием, будто бы совершенно отчужденно наблюдая за тем, как подол ее школьной юбки ультрамодно-мышиного цвета стремглав взлетает вверх над темным покрывалом и практически невесомо опускается приблизительно на верхнюю треть ее ребер, а неплотно сомкнутые угловатые колени, смиренно подчиняющиеся непреодолимой, воистину неслыханной силе, разъезжаются, вернее, разлетаются в разные стороны с такой сверхъестественной скоростью, что вслед за этим с большущей долей вероятности должен был бы послышаться драматичный щелчок крайне недовольного происходящим позвоночника, но… Вместо этого до нее донеслись лишь приглушенно-слабые урывки беспорядочного, лишенного всякого ритма носового дыхания, а также доселе незнакомые влажно-причмокивающие звуки, к которым такой бахвальнически эрудированной ей, кажется, даже не удалось бы подобрать наиболее подходящую аналогию. Как бы там ни было, это вероломно нарушило временно воцарившуюся полумиражную тишину девичьей псевдомонашеской кельи, когда «чья-то» мятежная светловолосая голова с необычайной и совершенно несвойственной человеку феноменально-фантастической быстротой вдруг оказалась между по-прежнему свешенными с кровати, но теперь уже широко-широко расставленными и крепко-намертво удерживаемыми в таком беззащитном положении женскими ногами и…       — Б­_-я-я-я-я-я-я-я-я...       Нет, Староста Девочек, определенно, должна была об этом догадываться. Хотя бы смутно. Малфой ведь снова коленопреклоненно упрашивал настырно предлагал ей ЭТО, совершенно не воспринимая ее раздраженно-кислых отказов. Пару раз. Ну, может, десять. Или двадцать. За последние три дня. Да и кто вообще ведет этому счет?.. А посему ей оставалось только одно из двух: либо смириться со своей дремуче-безнадежной глупостью, либо признаться самой себе в том, что она, в общем-то, не против. Потому как в ином случае она предприняла бы что-нибудь для того, чтобы это предотвратить или хотя бы (!) отсрочить еще на… сколько-нибудь. Но вместо этого, быстротечно лишающаяся, но все еще окончательно не утратившая способности, пусть даже нетрезво и непоследовательно, но все же мыслить, переходящая в автономно-бессознательный режим Гермиона вдруг вспомнила один мало чем примечательный и, казалось бы, навсегда затерявшийся в ее ныне раздробленно-фрагментарной памяти эпизод, который произошел в облюбованной ею библиотеке. Эти воспоминания были практически бессвязными, словно отдельные лоскутки кем-то исполосованной ткани, но этого было достаточно для того, чтобы уцепиться за них и совершить последний, отчаянный, предсмертный рывок в давно взывающую к ней соблазняюще-манящую бездну, на самом дне которой ее с неиссякаемым нетерпением поджидали…       Как же это случилось?.. Это был самый заурядный «учебный» вечер из всех возможных. Естественно, она по обыкновению засиделась в своей обожаемой кладовой знаний допоздна. Беспрестанно зевающей в ладонь прилежной шестикурснице показалось, что все студенты давно разбрелись по факультетским гостиным, но стоило только приподнять одеревеневшее от многочасового корпения над несколькими учебниками одновременно седалище и начать ползти по направлению к выходу из библиотеки, как возникший прямо из ниоткуда Малфой с обезоруживающей внезапностью заступил ей дорогу. Не точно, но, скорее всего, это была их самая первая встреча без... никого. Без Гарри, Рона и остальных. Наедине. Засыпающая прямо на ходу Гермиона даже не сумела, да и откровенно не стремилась понять, чего ему было и вообще в принципе могло быть от нее нужно, поэтому спустя пару-тройку десятков секунд натянуто-неловкого молчания и недоуменно-озадаченного зыркания лучшая подруга Гарри Поттера, желающая поскорее оказаться в уютной и теплой спальне девочек в гриффиндорской башне, предельно вежливо и без задней мысли попросила слизеринца посторониться, чтобы она могла продолжить благополучно проталкиваться между кучно сгрудившихся пыльных книжных стеллажей и... Тогда ей было невдомек, почему он вдруг так резко разорался на нее и с белой пеной у рта продолжал реветь ей вдогонку что-то про ее поганые, немытые и загаженные от-верс-ти-я…       По всей видимости, Драко, на этот раз не встретивший мало-мальски достойного отпора и по-скотски сгребший одуревшими от собственной неустрашимой дерзости пальцами мешающее ему последнее препятствие в виде ее неизменно-белых «праведных» трусов куда-то вбок, в эту самую секунду самозабвенно вылизывал одно из вышеупомянутых. Взахлеб и с таким самоотверженно-воодушевленным упоением, будто бы только что неожиданно даже для самого себя нашел возвышенный, нет, поистине преосвященный смысл всего своего никчемнейшего существования. Вероятно, он мечтательно рассчитывал с ювелирной точностью воплотить свой изначальный обольстительно-обесчещивающий план уже без спуска в Тайную Комнату и, вот ведь, какая незадача, мимоходом обнаружил без малого Святой Грааль!.. И, судя по тотчас же рехнувшемуся глотательному рефлексу, смертельно-летально нуждался в том, чтобы поскорее вылакать испить эту обожествляемую и сакрально чтимую только им одним чашу до самого дна.       Ну… Весьма недурно… Как девочки и говорили... Но не настолько же, чтобы шушукаться об этом прямо на уроках, блин! И вообще... Вполне можно обойтись и без… Ах, боже мой!..       Она попросту не успевала осознавать происходящее. Внезапно сорвавшийся с цепи осатанелый язык Малфоя застал ее врасплох и каким-то непостижимым образом оказался внутри. И все. Вот так просто! Бесцеремонно проник, бессовестно просочился, беспардонно влез в ее до этого момента никем и ничем нетронутое лоно, оскверняя его одним лишь своим кощунственным… и не то чтобы прямо ожидаемым… но НЕ неугодным присутствием. Наглый, нахальный, бесстыжий и очень-очень длинный язык с неистово-фанатичным усердием исступленно пропихивался в именно то «причинное» место, о котором столь брезгливо, унизительно и оскорбительно Драко отзывался всего лишь две зимы назад. Снова и снова, буквально напропалую, во что бы то ни стало стремясь пробраться глубоко-преглубоко и настолько высоко, насколько это физически возможно. Однако прямо сейчас Золотой Девочке было совсем не до неуклонно превращающегося в неотделимую черту ее характера ядовито-черного злорадства, так как абсолютно любая предпринятая попытка побега от вездесущего вертлявого кончика, который стал подлинным плотским средоточием его развратного вожделения, оставалась провально-невыполнимой. Ни сбежать, ни спрятаться, ни скрыться… Будоражаще горячий, волнующе мокрый и настолько сильно возбуждающе твердый, что в какие-то особо мучительно-сладостные мгновения, когда из ее невероятно распухших от неощутимо-жестких закусываний тонких губ поневоле вырывалось наружу крайне плохо сдерживаемое неоднозначное мычание… Ему было попросту невозможно сопротивляться!..       Этот чертов малфоевский язык, который она навеки прокляла еще в туалете «Хогвартс-экспресса»! Азартно-блудливый, он неустанно скользил по, как только что выяснилось, наиболее уязвимой части ее тела вверх-вниз, вкруговую и обратно, наружу, внутрь-внутрь-внутрь и опять по-новой, мягко посасывая крохотный бугорок (что, стоило отметить, было особенно непереносимым…) и без устали выписывая на нем невообразимые фигуры. Не замирая ни на долю секунды, не прекращая с безгранично разнузданной пылкостью исследовать каждый изгиб, складочку или бороздку, которые только попадались на его греховно-распутном пути. Столь изощренно-чутко отслеживая и будто бы играючи изобличая любую ответную реакцию не просто предательски сдающейся, а второпях ликующе-капитулирующей незащищенной плоти, что для него не составило совсем никакого труда четко распознать, как поскорее помочь периодически, как и пророчилось, еле различимо подвывающей от кайфа Старосте Девочек узнать, что такое «высшая степень удовольствия», о которой очень многие знакомые ей девушки частенько хихикали, но в большинстве своем мало что о ней знали.       — Драко!..       И все же она никак не могла взять в толк… Почему ее предельно ослабленному, беспомощно-безвольному, окончательно и бесповоротно отказавшемуся подчиняться ей неудовлетворенному телу было вполне достаточно… Этого. Чтобы напрочь забыть о той измождающе-невыносимой боли, которая беспощадно терзала ее чуть ли не до беспамятства всего лишь несколько минут назад. Чтобы окончательно перестать с заторможенно-вялой неохотой сжимать собственные стыдливо подрагивающие бедра (наверное, ей ни за что на свете не удалось бы припомнить тот фатальный момент, когда одно из них, уступчиво-послушно повинуясь чужой, как никогда ранее деспотичной, бескомпромиссной и несгибаемой воле, одним пустяково-легким движением оказалось закинутым на мужское плечо). Чтобы с совершенно неосознанной притупленной признательностью практически онемевшей левой рукой медленно дотянуться до растрепанной платины, и хотя бы приглушенно ощутить ее шелковую мягкость между трясущихся пальцев, а правой — с безотчетным остервенением сминать и комкать колючую разогретую шерсть покрывала, сдирая его с и без того напрочь измятой постели. Чтобы окончательно сдаться на милость самым низменным инстинктам и предоставить себе недопустимо-предосудительную возможность вплотную приникать к чрезвычайно перевозбужденному рту, всецело-полностью порабощающему все ее естество, и с нерешительной осторожностью двигаться в такт с ним, дабы сполна испытать и прочувствовать все то, что он, охваченный более ничем не угнетаемой абсолютно-беззаветной одержимостью, пытался не забрать, а отдать ей…       Кто позволяет ему делать это со мной? Я?..       Ей все еще удавалось ненадолго задерживать рассредоточено-ошалелый взгляд своих запредельно расширившихся чернявых зрачков где угодно — на раскрошенной временем побелке потрескавшегося потолка, на полуприкрытой шаткой двери, отделяющей испепеляющее пекло этой маленькой содомической комнатки от беспросветной темноты лестницы, на перевернутом вверх ногами рисунке каменной кладки… Лишь бы опять ненароком не повстречаться с этим опаляюще-серым взором, жадно изголодавшимся и алчно жрущим совсем еще незнакомое, впервые увиденное им невыразимо обольстительно-трогательное выражение на застенчиво порозовевшем гриффиндорском лице. Выдержать его было не просто невообразимо сложно, а вовсе невозможно. Гораздо проще было беспрекословно позволять вконец обезумевшему Малфою, персональная опошлившаяся вселенная которого теперь отныне и вовеки веков вращалась только вокруг ее разгоряченной и промокшей от безостановочно льющейся влаги совсем неконтролируемого вульгарного желания промежности… Позволять ему вытрахивать себя языком, сотканным из чистейшего адского пламени, и она заживо сгорала в этом непостижимом огненном противоречии дичайше-грубой страсти и ласкающе-чувственной нежности.       — Такая вкусная… Слишком мало... ДАЙ МНЕ ЕЩЕ!..       Заглушенное, ненасытное, низкое горловое рычание вкупе с новым постижением собственной безнадежной обреченности навсегда потонуло внутри нее. Там, где все изнемогало от откровенно-распахнутого, зудяще-жгучего и дрожаще-пульсирующего предвкушения чего-то неминуемого и губительно-приятного. Того, что прямо сейчас закрученным тугим узлом стремительно зарождалось в самом низу ее жалобно ноющего, невыносимо тянущего и непреклонно требующего доселе совершенно незнакомого ощущения всеобъемлющего физического удовлетворения живота.       — Др-а-а-а-а-а-ко!..       Вроде бы кто-то... Показалось? Нет же! Снова это дурацкое имя! Откуда оно вообще взялось, что означает, кому принадлежит?.. Такое болезненно-знакомое, что даже можно почувствовать его неповторимый вкус на собственном пересохшем языке. Наполняющее все пространство вокруг тихими, но протяжными стоно-всхлипами, потому как кричать его во весь голос от беспрестанно накрывающих с головы до пят нестерпимо горячих волн восторженной эйфории не позволяло лишь ненормально частое и противоестественно поверхностное дыхание. Кажется, Гермиона даже пыталась плаксиво взмолиться о том, чтобы этот инкуб, которого она лишь единожды видела в Большом Зале в день приезда в Хогвартс, наконец… Прекратил, точнее, закончил эту потрясающую изумительно-восхитительную пытку поистине изуверского блаженства, которую, упиваясь своей вседозволенной необоримой властью, вытворял с ней Малфой. Со стороны все происходящее наверняка напоминало особенно зрелищный сеанс экзорцизма в самом разгаре: обесчещенное женское тело, неуклонно приближающееся к неистовой экстазной агонии, конвульсивно содрогалось и немыслимо извивалось, словно это была и не девушка вовсе, а полуобнаженная гремучая змея, беспрерывно мечущаяся и елозящая по окончательно сбившемуся покрывалу и давно уже слетевшему со лба полотенцу своим всклокоченным затылком. С той лишь ничтожно-незначительной разницей, что змей-искуситель вовсе не изгонялся из ее нутра, а наоборот вселялся в него, облюбовав своим новым пристанищем…       — Ты-уже-почти! Давай-для-меня!..       Вмиг возобновившаяся дьявольская пляска беснующегося языка, с неукротимой беспощадностью вновь слившегося с ней и вдруг тут же поймавшего еще более пугающе-приятный ритм, заставила заплаканные от невозможной благоденствующей неги темно-карие глаза, больше не имеющие никакой возможности с патологическим и совершенно неуместным интересом отыскивать ветвистые демонические рога на белоснежной макушке (из которой во время всего этого мистически-вакханалического действа было ненамеренно выдрано приличное количество волос, но та, очевидно, не имела ничего против…), слабовольно закатиться далеко-далеко назад без единого шанса на возврат к нормальному положению. Но все это отнюдь не означало того, что бессчастная «жертва» истязающего ее своей парадоксально-извращенной лаской слизеринского мучителя просила его остановиться… Как раз наоборот. Она бы безбожно-вероломно и клятвопреступнически воспротивилась этому даже в том случае, если бы в их общую с Драко спальню прямо сейчас и без всякого предупреждения нагрянул Гарри, старшие Малфои, все без исключения Уизли, школьные преподаватели во главе с директором, Министр Магии собственной персоной и его самые приближенные советники в полном составе...        Потому как Гермиона вплотную приблизилась к той уму непостижимой, иррациональной, противоречащей абсолютно всему тому, что она являла собой когда-то ранее, непознанной и лишь кажущейся недосягаемости. Ее с головой накрыл, поглотил и полностью растворил на несколько бесконечно-долгих мгновений затмивший и всесторонне заместивший собой все остальное-другое-иное, всколыхнувший ее до самого основания первый в жизни оргазм. Перед которым беспомощно бледнело и меркло некогда казавшееся крайне несправедливым, но ослепительно яркое мироздание. Именно оно стало безгласно-немым свидетелем того, как она в последний раз отрывает свою надорвано-напряженную поясницу от взмокшей многострадальной постели и, больше ничуть не помня саму себя, неестественно выгибается, словно натянутая до оглушительно звенящего писка тонкая струна и неподвижно застывает вот так: с распахнутыми стекленеющими иссиня-черными очами и пронзительным истошным криком, навеки застрявшим где-то в недрах ее сотрясаемого горла прямо перед тем, как она безвольно повалилась обратно. Опустошенной, сокрушенной, побежденной, разгромленной в пух и прах. И… впервые удовлетворенно-пресыщенной чуть более, чем полностью.       Ей никогда бы не удалось хотя бы навскидку предположить, сколько времени успело пройти, прежде чем осознание себя с большим запозданием, но все же вернулось, и она опять стала собой. Гермионой Грейнджер, от которой не осталось ничего, кроме громкого имени. Неоглядно наслаждающейся каждым драгоценным мгновением столь долгожданной зияюще-гостеприимной пустоты в своей ненадолго освободившейся взлохмаченной голове. По умолчанию до краев переполненная, она временно избавилась от вечно-давящего и отягощающе-обременяющего ее «мысленного» груза. Все, что когда-либо слегка беспокоило, сильно тревожило или устрашало Старосту Девочек до чертиков, неожиданно куда-то исчезло. Больше не было никаких Люциусов, Ульрихов, Министерств и далее по списку. Казалось, что их вообще никогда не существовало. Стало так тепло, что даже немного, но уже вполне терпимо жарко. Не неприятно мокро или противно сыро, а сильно влажно — по ее некомпетентному в этих вопросах, но весьма вескому мнению, разница была довольно существенной. Не то, чтобы она продолжала лежать в могильно-невозмутимой и ничем не нарушаемой тишине, но ей было очень тихо. Не просто до невероятия спокойно, а всецело умиротворенно-безмятежно, если не сказать идиллически. Даже существенно уменьшившееся в размерах (прежде всего в ментально-духовном плане) сердце, которое с пока еще некритичными перебоями исправно колотилось в ее тесной грудной клетке вот уже девятнадцать лет подряд, стучало совсем по-другому. В его медленно утихомиривающемся, унимающемся и выравнивающемся биении явственно прослеживалась переслащенная патока расслабленной истомы. Кажется, все то же самое происходило и с ее хаотичным дыханием, перестающим спотыкаться на каждом новом выдохе. Впервые за много-много минувших дней ей было по-настоящему… хорошо. Благодатно и легко настолько, что ничего иного и не хотелось. Все еще полубессознательная Гермиона даже сложила мирно-упокоенный замок из теплых ладошек на своей едва уловимо вздымающееся груди. На всякий случай. Потому что все еще никак не могла разобраться, умерла ли она или напротив и вопреки всему ожи…       Смутно-неясное ощущение еле различимого движения-дуновения где-то над ней заставило ее бестревожно прикрытые веки слегка дрогнуть. Противно-раздражающий скрип кровати, тут же последовавший за этим, помог Золотой Девочке с черепашьей неторопливостью и не без пораженного удивления внезапно обнаружить, что она (!!!)ALARM-ALARM-ALARM(!!!) вообще-то не совсем одна… Ну, или, может быть, на нее так подействовала фуллеритечески (полимеризированный материал, способный поцарапать алмазную поверхность) твердая и фуриозно пульсирующая металлическая «кочерга», которой будто бы вот-вот, только что основательно поковырялись в потрескивающих дровишках и тлеющей золе догорающего внизу камина, недвусмысленно упершаяся ей аккурат в совсем некстати приглашающе-скользкую в данный момент промежность. Довольно сложно было сказать наверняка... Прежде чем воспользоваться столь редко подводящим ее безупречным зрением, Староста Девочек приложила стопроцентный максимум своих остаточно-тщедушных усилий для того, чтобы хотя бы как-то приготовиться к тому, что она увидит прямо сейчас. Однако этого все равно было даже близко недостаточно, чтобы не ахнуть от изумления, потому как в этот самый пронзительно-режущий миг над ней нависало истинное воплощение первоисточника и по совместительству трещавшего по швам вместилища острейшего безумия всего-целого-необъятного мира. Оно было столь зачарованно-обворожительным и заразительным, что в одночасье начало плавно обволакивать ее со всех сторон, окутывая в запредельно тугой цветочный кокон, для выживания в котором пришлось бы оперативно научиться обходиться без кислорода, ибо там он был не предусмотрен. Малфой… даже внушительного запаса бесчисленных заумных терминов маггловской психиатрической медицины и чересчур часто произносимых ей удачно подобранных эпитетов, таких, как «буйнопомешанная мания», «исступленное сумасшествие» и «одержимая аддикция» ни за что не хватило бы для описания даже тысячной доли всего этого... Того, что сию секунду малюсенькими капельками всевоспламеняющей вулканической лавы непрерывно изливалось с беспрестанно содрогающейся и донельзя отекшей головки его пульсирующего члена. Оно потихоньку просачивалось вниз, незаметно перетекая и проникая в ее уязвимо-ранимое и призывно-раскрытое лоно. Они оба непоправимо перемазались, выпачкались, вымарались друг в друге, и этого было уже не изменить. Время слов давно закончилось. По крайней мере, для Гермионы…       Но между тем погибающее, крошащееся и рассыпающееся в считанных дюймах над ней прибежище колоссально-эпохального влечения, удерживаемое на весу лишь двумя болтающими, подгибающимися и решительно ничтожными для такого чудовищно-исполинского гнета человеческими руками (наверное, примерно с тем же успехом они могли бы попытаться удержать весь небесный свод, сменив на посту слегка подуставшего от этого утомительного занятия Атланта), напротив, старательно пыталось выговорить... хоть что-то. По всей видимости, чтобы объясниться с ней в последний раз. Однако вместо естественной людской речи оно воспроизводило исключительно бессвязное, практически беззвучное ксеноглоссическое нашептывание, в котором неопределенно-расплывчато угадывалась причудливая смесь из мертвой латыни и эльвдальского диалекта. Кажется, Староста Девочек даже невольно-сконфуженно заулыбалась, внезапно догадываясь, что им двоим больше не требовалось говорить на одном языке, чтобы понимать друг друга. Если бы кто-то посторонний вдруг оказался на винтовой лестнице прямо сейчас, то при наличии феноменально-экстраординарного слуха, он бы непременно решил, что здесь с патетической окрыленностью несут какую-то вздорную и бессмысленную околесицу, но Героине ровным счетом ничего не стоило отчетливо разбирать в этой молитвенно-молебной ереси отдельные слова или даже фразы с максимально приближенным к неповторимому оригиналу значением: «Слишком близко» — ясно, «Больше не выдержу» — понятно, «Пощади» — классика, «Мне надо в тебя/в тебе/с тобой» — тоже. Но было и кое-что более затейливое и изобретательное: «Только на кончике», «Ты ничего не почувствуешь», «Это даже не считается» и все в таком же духе. Самая умилительная ложь (изобилующая не только увещевающе-упрашивающими, но и превалирующе-вопросительными интонациями) из всех, что она когда-либо слышала в своей ныне неисповедимой жизни. Потому что так жутко, страшно, полуприпадочно трясущееся над ней существо непоколебимо верило в нее со всей той извращенно-очерненной святостью, на которую только было способно и… Она не могла не сжалиться над ним.       Вместо ответа Гермиона в инстинктивно-оборонительном жесте закрыла свое взволнованное и растроганно алеющее лицо худосочными локтями, затаив дыхание и безысходно вслушиваясь в раздавшееся совсем-совсем близко почти что звериное предвкушающе-утробное урчание…

* * *