Завтра ветер переменится

Линь Чэнь взял за правило исчезать куда-то среди дня, а иной раз и по ночам. Чансу не спрашивал его ни о чем, зная, что обо всем важном Чэнь расскажет сам, когда придет время. Поиск Ся Цзяна и хуаских шпионов занимал время, а помимо дел, касающихся плана Чансу, были еще и дела Архива. Личное присутствие в столице позволяло Линь Чэню собрать множество сведений, которые потом лягут в ящички и на полки исполинского хранилища, чтобы быть или не быть востребованными завтра или через десяток, сотню лет… Хранилище Чансу показали только однажды и не полностью, но он навсегда сохранил в сердце благоговейный ужас от этой бесконечной пещеры, полной знания, тщательно упорядоченного и готового пасть в руки, стоит лишь задать верный вопрос. Возможно даже, что именно тогда смутная идея воспользоваться личиной ученого обрела четкие очертания… Меж тем на смену холодам на Цзиньлин навалилась жара. Засухой она не грозила, но и люди, и животные изнывали от палящего солнца, изредка заслоняемого грозовыми тучами. Ливень приносил немного свежести, потом на улицах становилось нечем дышать от испарений, и снова — сухой, выжигающий все живое жар. Резиденция Цзин превращалась в Хризантемовую усадьбу, и Тринадцатый господин, наведавшийся туда, рассказывал, что до окончания работ остались считанные дни. Чансу надеялся, что покои принца, откуда начинался подземный ход, позаботились превратить в какое-нибудь особо секретное, недоступное гостям помещение — или же просто сохранить за наследником. Это обещало, что никто посторонний не войдет туда. Сам наследник старался находить время для своего советника, но у него получалось выкраивать лишь огрызки вечеров. Чансу был рад и этому, тем более что Цзинъянь очевидно все менее нуждался в советах и скорее просто проговаривал свои решения, надеясь услышать слова поддержки. Порой Чансу ловил себя на том, что слушает и не слышит, а только смотрит на Цзинъяня, словно пытаясь запечатлеть его образ в сердце. Наверно, он в такие моменты выглядел очень сосредоточенным, потому что Цзинъянь, принимая его рассеянность за пристальное внимание, начинал порой запинаться и подолгу обдумывать каждое слово, иногда даже находя какие-то недостатки в задуманном и переменяя планы на ходу. От этого делалось удивительно хорошо и почему-то немного больно, как бывало в детстве, когда любовно выделанный кораблик из щепок и бумаги уносился в бурном потоке весеннего ручья. Он был слажен для этого, исполнял свое предназначение, это радовало — и одновременно было чуть не до слез жалко навсегда отпускать его. В один из дней Линь Чэнь разрешил пригласить Ся Дун. Чего Чансу никак не ожидал — хотя, положа руку на сердце, именно этого и следовало ожидать от Линь Чэня! — так это пространного, красочного изложения методов лечения от яда Огня-Стужи в присутствии всех, кто знал, кто такой Мэй Чансу на самом деле. Кроме принца Юя. Вечером, когда у Нихуан давно иссякли слезы, а у Мэн Чжи — ругательства, когда Ся Дун покинула резиденцию Су, словно скинув десяток лет разом, а Линь Чэнь утащил Не Фэна — ставить иглы и поить какими-то загадочными отварами, — приехали разом и наследный принц, и принц Юй. Последнее время они не сталкивались в резиденции Су: принц Юй предпочитал визиты в дневное время. Чансу было временами неловко, поскольку их с Цзинхуанем постоянные уединенные беседы хоть и были по сути совершенно невинны, но отнюдь не из-за отсутствия у них обоих вполне определенных желаний, а для таких вещей Небеса назначили ночь. Однако он опасался — и Цзинхуань его опасения разделял, — что случись им остаться вместе на ночь, и запасов терпения у обоих может не хватить, а Линь Чэнь совершенно ясно объявил, чем грозит Чансу выход за пределы дозволенного. И так иной раз у него темнело в глазах и кололо в сердце, стоило ему самому проявить избыточную настойчивость. Неспособность делать то, чего хотелось — а и хотелось-то скромно в сравнении с тем, что помнилось Чансу из времен юности, — добавляло в происходившее изрядную дозу горечи. Но даже то немногое, что они могли себе позволить, это испытание вынужденным целомудрием, было целительно — и, как подозревал Чансу, для обоих. Своей исступленной нежностью Цзинхуань, вернее всего, заливал раны от предательства Цинь Баньжо и гибели Четвертого брата; что с того, что одну из этих ран он нанес себе сам! Что же до самого Чансу, то стыдиться своей нежданной страсти он перестал. Были ли тому виной ядовитые увещевания Линь Чэня или то облегчение, которое эта страсть приносила, а быть может, то, что он не встретил ни у кого осуждения — скрыть подобное от домочадцев было решительно невозможно, — но теперь он находил для себя приемлемым отвечать на чувства Цзинхуаня. До тех пор, разумеется, пока это не вредило делу. Что как-то это повредить все же может, Чансу подумал, лишь перехватив огненный взгляд, брошенный Цзинъянем на старшего брата, когда тот привычно, не задумываясь, подхватил Чансу под локоть, помогая сесть. Еще не хватало, подумал он почти панически, чтобы Цзинъянь в своем новообретенном одиночестве, неизбежно сопутствующем титулу наследника, увлекся бы Цзинхуанем просто потому, что тот оказался ближе всего! Мало того, что такая страсть запретна, так еще и ревность к советнику грозила бы уничтожить все, что было выстроено с таким трудом… Впрочем, Цзинъянь справился с собой моментально и заговорил с братом с той сдержанной теплотой, которая в последнее время отмечала их беседы и очень радовала Чансу. Держа в ладонях сердце Цзинхуаня, он и сам уже не так страдал от того, что оказался выброшен из круга братской приязни. У Цзинъяня нет больше Линь Шу, но пусть его место займет единокровный брат. Сам же Чансу скрасит остаток своих дней вниманием Цзинхуаня, а после… после у Пятого принца тоже будет о кого опереться, если скорбь утраты окажется сильна. — Хорошо, ваше высочество, что вы приехали, — заметил он. — Известие, которого я дожидался, в пути и скоро прибудет в столицу, тем самым стронув лавину. Цзинъянь выпрямился, сжав кулаки. — Что нужно сделать? — и вдруг едва заметно дернулся, указал взглядом на Цзинхуаня. Тот сидел спокойно, с интересом поглядывая на обоих. Чансу глубоко вздохнул. Он не посвящал Цзинхуаня в свои планы, но Цзинхуань знал его секрет. Не раз, подобно Мэн Чжи, заводил разговор о том, что пора бы узнать и Цзинъяню, и приходилось объяснять, почему нельзя, и отвлекать… впрочем, отвлечь Цзинхуаня серьезного труда обычно не стоило. — Ваше высочество, — обратился он к Пятому принцу, увидел искру улыбки и сам подумал, как это странно и забавно: на этом же месте, где они то и дело предаются чувственным забавам, вести церемонные речи. — Вам, должно быть, уже ясно, каковы были мои личные мотивы, когда я прибыл в столицу и принял решение помогать принцу Цзину? Он не смотрел на Цзинъяня, но чувствовал, что тот затаил дыхание. Цзинхуань усмехнулся, как будто ждал этого вопроса. — Вряд ли я ошибусь, если скажу, что ваша задача была и остается — возвести Седьмого брата на трон, дабы у него появилась возможность пересмотреть дело армии Чиянь? — Вы ошиблись совсем немного, ваше высочество. В порядке действий. — В порядке… — начал Цзинхуань недоуменно и осекся. Взгляд его метнулся с Чансу на Цзинъяня и обратно, а на лице начал проступать испуг. — Вы хотите воспользоваться титулом наследника и из этого положения заявить о пересмотре дела? — Все так, старший брат, — Цзинъянь нахмурился. — Что тебя… — Вы с ума сошли?! Даже в неярко освещенной комнате было заметно, как он побледнел. — Ваше высочество, я понимаю, это не будет легко, но это должно быть сделано именно так. Если наследный принц объявит пересмотр, уже став императором, его могут обвинить в личной заинтересованности… — А если он заикнется об этом при ныне правящем императоре, то перестанет не только быть наследником, но и быть вообще! Да скажите на милость, господин Су, кому в голову придет говорить о заинтересованности императора в пересмотре дела многолетней давности? Тем, кто тогда выжил только потому, что засунул язык в задницу?! Так они его там и оставят! — Но так неправильно, старший брат, — возразил Цзинъянь, заметно ошарашенный этой вспышкой. — Справедливость должна быть восстановлена полностью, а это в том числе и признание императором неправедного суда. — Братец, ты давно отца не видел, что ли? Он признает ошибку, когда на него луна с неба свалится. Ладно еще господин Су, он не бывает при дворе, но ты? Что за тяга потыкать тигра палкой?! — Но если многие станут просить о пересмотре… — Янь-эр, тебя тогда не было в столице, ты не видел, а потом и не спрашивал, куда подевались знакомые чиновники, верно? Знаешь, сколько их было, просивших о расследовании трех ведомств? А сколько из них осталось в живых и при чинах? Так вот — почти никого. Кто-то казнен, кто-то сослан. Думаешь, что-то изменилось? И многих ты сейчас найдешь, готовых обрушить императорский гнев на свои головы? К тому же сказать в очередной раз «мы не верим, что они были в чем-то виноваты» — это так бессмысленно… — А вы верите, ваше высочество? — у Чансу разом пересохло в горле. Он никогда не говорил с Цзинхуанем на эту тему — Цзинхуаню ведь был совершенно безразличен Линь Шу и его прошлое. — В мятеж армии Чиянь? — Цзинхуань помедлил, и эта недолгая пауза заставила сердце тревожно сжаться. — Будем откровенны, господин Су: правды я не знаю. Ся Цзян представил письма — не одно, довольно много. Армия снялась с места без приказа и доклада — это подтверждено. Выступила навстречу армии Великой Юй — это тоже подтверждено… «Доклад был! — хотелось закричать Чансу. — Я писал его сам под диктовку отца! Я не знаю, почему гонец не добрался до столицы!» Он сплел пальцы, скрывая их рукавами, стиснул до боли. — Вот в то, что командующий Линь в здравом уме и памяти сговорился с врагом пропустить их через перевал, я не верю, — с виду спокойно закончил Цзинхуань. — Но это единственное во всей истории, во что поверить невозможно. — Отец поверил, — руки Цзинъяня были сцеплены в замок, плечи сгорблены, дыхание стало тяжелым — принц очень старался оставаться спокойным, но удавалось ему это плохо. — И теперь целая армия, семьдесят тысяч человек, не может упокоиться с миром, а их семьи — оплакать своих мертвых. Неужели с этим не нужно что-то сделать? Разве народ должен и дальше пребывать в печали?! Чансу скорее почувствовал, чем заметил короткий взгляд Цзинхуаня: виноватый? предупреждающий? — он не мог разобрать, еще и потому, что рассуждения Пятого принца, разумные, очевидные для человека, которому многое не известно, действовали на него как удар тараном. От недоверия, поднявшего голову так близко, было ослепляюще больно. — Народ? А ты думаешь, спустя почти четырнадцать лет среди народа осталось много скорбящих? Если кто что и скажет о личном интересе, так это сейчас, и первым будет отец-император, потому что знает, как ты оплакиваешь Линь Шу все эти годы! А твой народ — знаешь, как он говорит об армии? «Из хорошего железа не делают гвоздей, из хороших людей не делают солдат»! Глухая тишина длилась едва ли удар сердца. Броска Чансу даже толком не увидел. То ли сам был слишком ошеломлен, то ли ярость утроила силы Цзинъяня, но в глазах отпечатался только кулак, врезающийся в лицо Цзинхуаню. Грохот опрокинутого столика слился с грохотом книжной полки: ударом Цзинхуаня отбросило назад, и в массивную деревяшку он врезался плечом. Чансу заставил себя сделать вдох. Время потекло, как капающий мед; видно было, как кровожадный оскал Цзинъяня сменяется удовлетворением, а затем из глубин всплывает безысходный, мертвящий ужас. Принц так и застыл, стоя на коленях, только медленно разжимались кулаки и безвольно опускались руки, отказываясь служить. Цзинхуань завозился, приподнялся со стоном. У него был разбит угол рта, кровь пятнала зубы, стекала по подбородку несмелой струйкой. — Это все? — осведомился он, едва шевеля губами, неузнаваемым натянутым голосом. — Или ваше высочество наследный принц желаете продолжить вразумление? В широко распахнутых глазах Цзинъяня зрачки заливали радужку чернотой. «Нет, — не услышал — прочел по губам Чансу, — нет, я же не хотел…» Им было лет по десять — сила уже есть, а вот ума недостача, — когда они решили помериться силой на деревянных мечах. Уже кое-что умеющие, жаждущие доказать друг другу… что-нибудь, неважно что. Меч Линь Шу оказался с трещиной и сломался, встретив очередной удар, а Цзинъянь то ли в азарте, то ли по вбитой на тренировочном поле привычке, не останавливаясь, нанес следующий. Потом он так же, с почерневшими от ужаса глазами, лепетал «нет, нет, я не хотел», пока тетушка Цзин накладывала шину на сломанную ключицу лучшего друга. Шу глотал слезы и как мог бодро убеждал Цзинъяня, что он сам подставился, все заживет быстро и нечего виниться: понятно же, что не хотел. Только вот беда: принцам не по десять лет, Сяо Цзинхуань не Линь Шу, а Цзинъянь именно что желал причинить боль — если даже не убить. Ощущая разверзающуюся под ногами пропасть, Чансу открыл было рот, чтобы сказать… что-нибудь, он и сам пока не решил, что, — но тут Цзинъянь будто переломился в пояснице и уткнулся лбом в сложенные на полу ладони. — Младший брат непочтителен, несдержан, не имеет оправданий, — и голос его казался деревянным, словно киянкой тюкали по сухой доске. — Глупец молит не держать на него зла… Чтобы подняться на колени и преодолеть расстояние до брата, Цзинхуаню понадобилось несколько очень долгих секунд. На миг их с Чансу взгляды скрестились, и снова было непонятно: сожалеет ли принц, боится ли… Затем Цзинхуань отвел глаза и, держась за щеку левой рукой, подергал Цзинъяня за рукав еще не до конца зажившей правой: — Мне не поднять тебя, братец, давай сам. Цзинъянь распрямился так, словно сам ожидал удара в лицо: одновременно сжавшись и безотчетно пытаясь тянуться навстречу. Осторожно поднял руку, коснулся пальцами ладони Цзинхуаня, прижатой к лицу, погладил. Наследному принцу нельзя, нельзя выглядеть так потерянно, виновато, нельзя так явно мешать надежду на прощение со страхом его не получить, думал Чансу. Наследному принцу нельзя… но младшему брату — можно. Пожалуй, оно и к лучшему: порывистому, нравом пошедшему в отца Цзинъяню следовало получить и этот опыт, когда ценой мимолетной вспышки может стать потеря кого-то близкого. — Это правда больно, Янь-эр, не надо так больше. — Хуань-гэ! Я не буду, я… сам не понял… Перед глазами Чансу поплыли черно-красные круги, и он понял, что, глядя на братьев, позабыл дышать. — Ли Ган! — позвал он. Принцы слегка отпрянули друг от друга: верно, позабыли, что в комнате есть кроме них кто-то еще. — Принеси льда и спроси у Линь Чэня какую-нибудь заживляющую мазь. — Да, глава. Ли Ган со сдержанным любопытством покосился на разгром в комнате и на братьев, сидящих вплотную, и улетучился. — Я знал, что ткну в больное, — с каждым вздохом речь Цзинхуаня становилась менее внятной, — не рассчитал ответ… Но, Янь-эр… император скажет тебе все то же и даже больше, если ты придешь к нему с этим. Что ты тогда… — он судорожно вздохнул. — Рука тяжелая у тебя… Опередив Ли Гана, в комнату вплыл Линь Чэнь. Одним взглядом оценив обстановку, он устремил на братьев такой взгляд, что те — оба одинаково — съежились, как в детстве, нашалив, пред лицом родителей. — И это, прошу учесть, первые лица империи, — ядовито заметил лекарь. — Принцы крови, сановники, военачальники. Благородные добродетельные мужи. Взрослые, с позволения сказать, люди… — Чэнь, хватит издеваться! Посмотри, что у его высочества с лицом, пожалуйста. — У наследного высочества с лицом — острый приступ самобичевания, — сухо отозвался Линь Чень, сел возле Цзинхуаня и ловко ухватил его пальцами за подбородок. — Лампу. Проворство, с каким Цзинъянь метнулся за лампой, только подтверждало: наследный принц утопает в чувстве вины. Чансу не был уверен, что лампа так уж нужна: Линь Чэнь больше ощупывал пострадавшее место, чем смотрел. Зато, по крайней мере, Цзинъянь мог чувствовать себя полезным. Цзинхуань только раз коротко всхлипнул, когда Линь Чэнь надавил ему на скулу. — Могу сказать, ваши высочества, что вам обоим здорово повезло, — заявил Линь Чэнь, набирая из миски, принесенной Ли Ганом, ледяного крошева и выкладывая его в плоскую серебряную фляжку с широким горлом. — Чуть выше — и я бы тут развлекался, собирая принцу Юю скулу из обломков, а немного левее — и помогал бы прятать труп. Но, к счастью, то ли у наследника рука дрогнула, то ли принц Юй бесподобно уворачивается. Даже зубы условно целы. Прикладывайте, — он сунул фляжку Цзинхуаню, — как согреется — замените лед, и так раза три. Потом мажьте, — флакон из рукава будто сам прыгнул ему в ладонь, — пока не спадет отек. Плечо тоже. Ближайшие дня три при дворе придется изображать зубную боль и носить повязку: закрасить ту красоту, которая сейчас будет у вас на пол-лица, не осилит даже Гун Юй. А вам, ваше наследное высочество, я бы очень советовал навестить Благородную супругу Цзин и попросить чаю для усмирения огненного начала… хотя она, конечно же, и сама догадается, без просьб. Он встал, небрежно оправляя рукава. — Сейчас обоим высочествам лучше отправиться по домам. Принц Юй через полстражи не то что в седло не сядет — встать не сумеет. Через три дня возвращайтесь договаривать. Цзинхуань покорно кивнул и попытался встать. Шатнуло его так, что Цзинъянь вынужден был ловить брата обеими руками и скорее обнимать, чем просто поддерживать. Чансу тоже поднялся, замечая, что ноги снова затекли, став чужими и ватными. — Прошу прощения ваших высочеств за этот не совсем удачный разговор, — поклонился он. — Мне следовало догадаться, что он таит подводные камни, и подготовить его лучше. — Нет, господин Су, это моя вина, не ваша, — Цзинъянь очень старался выглядеть спокойным, и человек, знающий его хуже, действительно увидел бы невозмутимого наследного принца, даже несмотря на то, что брата он сгреб в охапку, удерживая на ногах. — Я получил сегодня урок, которого никогда не позабуду. Простите, что так грубо нарушил мир и покой в вашем доме. Обещаю не повторять подобных недостойных деяний. Хуань-гэ, ты позволишь проводить тебя домой? Цзинхуань кивнул и поморщился: похоже, его мутило. К счастью, уже стемнело, и охране обоих принцев не было так уж хорошо заметно, почему принц Юй прижимает к лицу серебряную фляжку, почти потерявшуюся в его ладони, и почему наследный принц старается держаться к брату вплотную. Гости уехали, ворота затворились. — Вот не думал, что они оба настолько мальчишки, — буркнул Линь Чэнь. — Натерпишься еще, Чансу. — Признаться, и я не ожидал такого взрыва, — начал Чансу, и вдруг стены дома перед ним искривились и стали заваливаться куда-то вбок. — Чэнь… — позвал он, еще не успевая испугаться, только удивляясь, — мне что-то… И все накрыла темнота. *** -— На тебе лица нет, — сказала Благородная супруга и отослала служанок, когда поутру Цзинъянь явился к ней после бессонной ночи. — Что случилось? — Матушка, я… я поступил недопустимо. — Судя по всему, ты попрал не закон, но совесть? — мать слегка сжала пальцами его плечо. — Расскажи мне. — Я ударил брата Юя, — вымолвил Цзинъянь — и не почувствовал облегчения. Матушка чуть склонила голову, ожидая продолжения. — Мы были у господина Су, разговаривали о деле армии Чиянь. Брат Юй… не верит в злой умысел командующего Линя, но не убежден в остальном. Когда я упомянул, что люди до сих пор не имеют права оплакивать своих павших… он ответил, что я говорю так потому, что сам не перестаю оплакивать сяо Шу, а народ… народ относится к армии пренебрежительно. Напомнил поговорку… — О железе и гвоздях? — Да. И я… ударил его. Матушка… я не помнил себя. Мастер Линь, это лекарь господина Су, сказал — чуть в сторону, и брат Юй был бы искалечен или вовсе убит. — Но все обошлось? — Да, лекарь сказал, через три дня мы можем вернуться и разговаривать снова. Брат Юй вроде бы простил меня, по крайней мере, он был со мной мягок и позволил себя проводить… но я сам не могу перестать винить себя. Он же правду сказал, я действительно скучаю по сяо Шу так же, как в первые дни. И поговорку не он придумал, я слышал ее много раз до того. Старший брат показал мне мое слабое место, сказал, что если я предстану перед отцом-императором с идеей о пересмотре дела, он мне ответит то же самое… Мне так стыдно, матушка! — он едва не уткнулся матери в колени, как, бывало, делал и до сих пор: детский жест, просьба об утешении, никогда не остававшаяся без ответа. Но сейчас утешению должно было предшествовать прощение — или кара. — Не стоит плакать, — нежно сказала мать и прохладной ладонью стерла слезы у него со щек. — Ты говоришь, принц Юй сказал так нарочно? — Да. Он говорил, что не рассчитывал на ответ такой силы. — А что сказал господин Су? Раз вы были у него. — Господин Су позвал лекаря, — Цзинъянь грустно усмехнулся, вспомнив отповедь, учиненную принцам мастером Линем. — И еще извинялся, что не подготовился лучше к разговору на эту тему. А что он мог, матушка? Наверное, на случай драки сыновей императора ни в одном трактате по этикету нет подходящего рецепта. Благородная супруга рассмеялась, прикрываясь рукавом. — О, Цзинъянь… Мне кажется, вы с принцем Юем заново проживаете детство, каким оно должно было быть, не будь вы сыновьями императора. То, что ты сделал, — плохо, и хвала Небесам, что все остались целы. Просто обычно люди проходят через это куда раньше, устанавливая границы доверия, и детские драки далеко не столь опасны. Ведь наверняка же ты не стал бы отвечать ударом на насмешку человеку, тебе не близкому? Даже на такую болезненную насмешку. Цзинъянь подумал. — Думаю, что матушка права. Даже и брату Юю еще полгода назад я просто не стал бы никак отвечать. — Что ж, это значит, он для тебя теперь важен. Пусть так. Как тебе кажется — для него это тоже справедливо? Теперь думать пришлось дольше. Пятый брат был неизменно заботлив и внимателен, он поддерживал Цзинъяня и в делах, и в усталости, и в удовольствиях — если б только Цзинъянь мог доверять ему всецело, лучшего союзника, как и предсказывал господин Су, было бы не сыскать. Но подпустил ли он Цзинъяня к себе так же близко, как это сделал, не заметив того, сам Цзинъянь? Он вспомнил вечер на горе Цзюань. Вспомнил окровавленный нож, падающий ему в руки. Вспомнил «вы с ума сошли?!», полное нескрываемого страха… — Мне кажется, что да. Мать удовлетворенно кивнула. — Тогда ты и сам знаешь, что делать. Этот удар не забудется сразу, но не думай о нем как о непоправимой беде. Порой близкие люди причиняют друг другу боль, и это тоже часть жизни. Навести его, попроси прощения еще десять раз… кстати, куда ему досталось? — В лицо… — Цзинъянь на себе показал, куда пришелся удар, и мать покачала головой: — Тогда не сегодня. Он вряд ли может говорить. Ты упомянул лекаря — не знаешь, он назначил что-то из снадобий? — Лед, а потом какую-то мазь. Ох, матушка, до чего же этот лекарь ядовит на язык! Отчитал нас, как… как, наверно, господин Су мог бы, будь он здоров и крепок, как снежный барс. Благородная супруга удивленно подняла брови: — Мне казалось, когда-то ты упоминал, что лекарь господина Су — седовласый муж почтенных лет? — О, это другой. Лекарь Янь стар, и он постоянно живет в Цзиньлине. А этот из цзянху, с виду вряд ли намного старше меня, ведет себя как первый в списке бойцов. Господин Су сказал, что они ближайшие знакомцы на протяжении многих лет, что мастер Линь — его правая рука… Линь Чэнь, так его зовут. — Вот как, — матушка задумчиво кивнула. — Что ж, это очень ко времени, что ты свел с ним знакомство. Человек, который способен врачевать недуг господина Су долгие годы, — исключительно знающий целитель… Цзинъянь, есть кое-что, что ты должен рассказать принцу Юю, но прежде, если возможно, я просила бы тебя передать записку этому мастеру Линю и спросить его совета. — Матушка?.. Она присела за столик, где уже была растерта тушь и лежала приготовленная бумага. Видимо, до прихода сына как раз и намеревалась писать. — Вчера императрица созвала супруг и наложниц, как она обычно делает это в начале каждого месяца, чтобы раздать распоряжения. И во время этой беседы ей стало дурно. Причем настолько, что она не отвергла мою помощь… Принц Юй прав, Цзинъянь, императрица действительно больна, и намного серьезнее, чем твердит императорский лекарь. — Он лжет? — Цзинъянь напрягся. — Думаю, он не знает, как это лечить, и потому преуменьшает размер беды. Но я тоже не знаю. От многих болезней, связанных с возрастом, нет средств или они такие редкие, что не каждый лекарь даже слышал о них. А еще болезни старости умножаются и сливаются, не позволяя как следует определять их. Я опишу симптомы и пульс — пусть мастер Линь посмотрит, быть может, он сумеет подсказать что-то. Моих познаний, увы, не хватает. Цзинъянь следил, как кисть матери порхает по бумаге, и следующий вопрос вырвался у него мимовольно: — Матушка, что за вражда у вас с государыней? Кисть замерла. Благородная супруга не подняла головы, не взглянула на сына, но лицо ее на миг странно дрогнуло, словно где-то там, глубоко под маской спокойствия, клокотала лава старого гнева. — Это былые дела, Цзинъянь, тебе не нужно знать. Внутренний дворец — опасная трясина, ни к чему ступать в нее — пока. Настолько категоричный отказ матушка давала крайне редко. Цзинъянь с трудом удержался от земного поклона: насколько он мог судить, в тронном зале при таких обстоятельствах все уже лежали бы лицом в пол и восклицали: «Государь, смирите гнев!» — Вот, — как ни в чем ни бывало матушка подала ему записку. Не запечатанную, даже не сложенную, потому Цзинъянь пробежал ее глазами, прежде чем спрятать в рукав. В записке подробнейшим образом описан был пульс, перечислены симптомы, указан примерный режим и даже питание больной — но не было указано имя. Еще совсем недавно такая записка могла стоить наложнице Цзин очень дорого, поскольку несложно было заподозрить, кто такова упомянутая больная. Но наследного принца никто не осмелится даже спросить, не вынес ли он чего-то из Внутреннего дворца. А прежде-то, бывало, и в короб с печеньем заглядывали… — Матушка, как только истекут три дня, я навещу господина Су и передам письмо мастеру Линю. Или это срочно, и мне следует отправить гонца? — Не хочешь появляться в доме господина Су раньше объявленного срока? Цзинъянь нахмурился. Через три дня им велено было возвращаться и договариваться, но это из-за брата Юя, а сам-то Цзинъянь был цел и невредим. Может, все-таки приехать к господину Су сегодня? Заодно принести извинения. Да и матушкино письмо — прекрасный повод. — Я съезжу сегодня. Мать улыбнулась уголками губ — не без нежной насмешки. — Похоже, этот лекарь Линь тебя впечатлил? — О, это человек-лавина, — не задумываясь выпалил Цзинъянь. — Сражаться нет смысла, можно только бежать и прятаться. Думаю, он может даже господина Су заставить слушаться любых лекарских указаний. Если… может, он не откажется от места при дворе? Я мог бы предложить… — Он откажется, — сказала Благородная супруга так уверенно, как будто знала лекаря Линя всю свою жизнь. — Если я верно догадалась, кто это, о наиболее сложных случаях его всегда можно будет спросить письмом, но вся дворцовая роскошь, чины и должности для него не ценнее дорожной пыли. — Матушка? Это столь значительный человек?.. Мать покачала головой. — Если он сам пожелает, он скажет. Если нет, я не стану раскрывать чужие тайны. Одно скажу тебе: тот, кто может заставить господина Су прилежно лечиться, и не день, не месяц, а многие годы, — это человек выдающийся ничуть не менее, чем сам господин Су. И вот что, Цзинъянь, если завтра ты соберешься навестить принца Юя, пошли мне весть. — Матушка?.. — Если ты правильно показал место удара, есть он толком тоже не может. Пошлю ему супу. Нет-нет, не переживай, это не тот случай с печеньем. Но я вправе присовокупить свои извинения к твоим, ты не находишь? — Матушка!.. — Это же я тебя воспитывала, — она рассмеялась снова. — Нет, в самом деле, я думаю, это будет хорошим ответом на его весенний подарок. От матери Цзинъянь вышел слегка успокоенным, но озадаченным. И когда у ворот резиденции Су его встретили люди Цзянцзо с вежливым, но твердым «глава болен и никого не принимает», изрядно испугался. Он понимал, как хрупок господин Су, видел своими глазами, как тяжела его болезнь, и не мог не думать о том, что это его вчерашняя вспышка виной беде. — А мастер Линь, он здесь? — вспомнил он, уже собравшись уходить. — У меня для него сообщение. Свита Мэй Чансу запереглядывалась, как будто в этом вопросе было что-то особенное. — Если ваше высочество изволит обождать, я выясню, э-э… соблаговолит ли мастер Линь выйти, — с явным трудом выдал фразу Ли Ган, бессменный управляющий. «Соблаговолит ли», вот так вот. Выйти к наследнику Великой Лян. Человек, для которого все чины и титулы не дороже пыли. Один из Семи он, что ли?! Или просто достигший совершенства… Если так, тогда все понятно: и дерзость его, которая не вызывает желания наказать, но лишь склониться, и небрежение чинами. Человек, постигший Дао, уже и не человек вовсе. Кто он, коли матушка догадывается, но точно не знает? Цзинъянь не успел додумать мысль до конца, когда по двору в пять шагов промчался рекомый мастер Линь и воздвигся перед наследным принцем с коротким и емким «Ну?!» Лицо у него было не столько встревоженное, сколько усталое, с синяками под глазами и заметной складкой у рта. Какое там достигший совершенства! — просто лекарь, вымотанный всенощным бдением у постели больного… Цзинъянь выхватил записку матушки из рукава. — Благородная супруга Цзин интересуется мнением мастера Линя по поводу этой больной. Прочь церемонии. Это не легкость обращения, принятая в цзянху, — это время, каждая капля которого драгоценна. У лекаря свое поле боя. Цзинъянь — солдат, военачальник — не мог этого не ощущать. Мастер Линь взял бумагу, впился взглядом в ровные строчки. Поджал губы, потом и вовсе закусил нижнюю. — Одного нет здесь, — сказал он, не глядя на Цзинъяня, — сколько времени все это продолжается? — Матушка имела случай удостовериться лишь вчера. Но им… больная недомогает уже с Весенней охоты, а матушка говорит, что разницы в состоянии она не наблюдала за последние несколько лет. — Чеснок, — отрывисто сказал лекарь, не поднимая глаз от записки. — Много чеснока. Орехи и бобы. Всю зелень из пищи — удалить. Сладости тоже. Если Благородная супруга имеет такую возможность, то лекарство из морской соли и вытяжки из батата… она знает, наверное. Вы запомните, ваше высочество, или надо записать? — Запомню. — Хорошо. Еще настойка дурмана, двадцать капель с водой по утрам, дважды по пятнадцать через пять. Но… — тут лекарь глянул прямо, и Цзинъянь невольно отступил на шаг, будто что-то толкнуло его в грудь. — Если такое — и несколько лет, то все бесполезно. Полный покой может продлить жизнь, однако… Благородная супруга пишет про приступ дурноты — ваше высочество не в курсе, это часто происходит? — Я так понял, что месяца два, как это бывает достаточно часто, чтобы обратить внимание. Линь Чэнь покачал головой так, как будто она стала весить втрое против обычного. — Это приговор, ваше высочество. Ничего нельзя сделать. Любые средства бессмысленны: императрицу убьет первое же сильное волнение. Я же правильно понимаю, это об императрице речь? — Я не хочу спрашивать, откуда вы… — Вы оговорились, и вы принесли записку от Благородной супруги. Вариантов немного. Что я вам должен сказать, ваше высочество: ничьей вины в этом нет. Эта болезнь «молчаливая», надо годами очень внимательно слушать пульс, чтобы догадаться, что что-то не так… и вряд ли императрица позволяла каждое утро себя осматривать. Но теперь стрела уже сорвалась с тетивы, вопрос дней или недель, когда она достигнет цели. Самое большее — до Нового года, но я думаю, конец наступит раньше. Спокойствие лекаря потрясло Цзинъяня. Он говорит о будущей смерти так, словно это вовсе ничего не значит… Сколько смертей он видел? Таких, с которыми ничего не мог сделать? Как полководец после битвы… — Покой, — повторил Линь Чэнь. — Это общее для всех, у кого непорядок с сердцем. Но скажите принцу Юю готовиться к траурному колоколу, ваше высочество. Здесь ничто уже не поможет. Единственное, чем я могу утешить возможных скорбящих… это быстрая смерть. Без мучений, почти без боли. Просто разорвется сердце. — Он криво ухмыльнулся. — Вы же сын лекарки, ваше высочество, что вы смотрите, словно увидели чудовище? Цзинъянь сглотнул. — Нет, я… мастер Линь, а как господин Су? Он… будет в порядке? И лицо Линь Чэня стало одновременно еще более усталым — и решительным. Полководец на поле боя. Многодневного, выматывающего, такого, который никак нельзя проиграть. — Чансу будет в порядке. Пока. Пока я с ним, он будет в порядке, — повторил он, как заклинание, коротко поклонился и унесся прочь — Цзинъянь впервые видел, чтобы техника полета применялась при ходьбе, но это была она, без всяких сомнений, позволявшая покрыть около трех бу за шаг. Письмо матушки осталось у Линь Чэня, но Цзинъянь, сын лекарки, действительно запомнил все в точности. Да в том ли было дело… Линь Чэнь, второй из лекарей Поднебесной, сказал свое слово. У Цзинъяня не было причин любить императрицу, но он не мог даже вообразить себе, как он будет передавать все это Цзинхуаню. А государю? Следует ли доложить? Нет, это пусть матушка, к ней не будет вопросов, а Линь Чэня император непременно пожелает увидеть, и… трудно представить, что тогда будет. Взрыв в мастерской фейерверков покажется детским лепетом по сравнению с тем адом, что настанет, если допустить встречу императора с лекарем из цзянху, для которого все люди — лишь ненужный хлам, но который при этом изо всех сил оттаскивает господина Су от края пропасти. А сам господин Су? Его болезнь тяжела, но особо злобно она кусается, когда случается что-то серьезное, что выпивает из него силы. Заключение в Управлении Сюаньцзин. Битва на горе Цзюань. А теперь… неужели то, что он, Цзинъянь, вытворил вчера? Неужто господин Су так привязан к Цзинхуаню, что слег из-за него? Спору нет, Пятому принцу досталось от всей души… Цзинъянь почувствовал, как во рту становится кисло. Виноват, конечно же виноват. Нельзя так поступать с людьми, и отвечать так на словесный выпад нельзя, а уж тем паче — так обращаться с тем, кто хотел всего лишь указать тебе твою же слабость… И ударить старшего брата — тоже тяжкая провинность. Завтра надо будет ехать, падать в ноги, молить о прощении. Мысль об этом не вызвала никакого отторжения. «Это правда больно, Янь-эр, не надо так больше»… Привезти суп от матушки, преклонить колени, руки целовать, если позволит; удостовериться, что не сломал безнадежно то хрупкое между ними, похожее на росток в темноте, что только-только начало ощущаться. И рассказать о том, что императрице осталось жизни самое большее до Нового Года. Что ж за проклятье лежит на семье Сяо, что каждый шаг к близости должен быть через страдание?! А господин Су, вспомнил он снова, ему-то за что все это? Он выбрал из принцев того, кто не запятнал себя бесчестностью, воровством и небрежением нуждами народа; но был ли он готов платить за свой выбор жизнью только оттого, что избранный принц оказался несдержан?! Чего бы стоило остаться с Цзинхуанем и наставлять его, ведь он может, может, если захочет, быть и справедливым, и внимательным к этим самым нуждам народа… Цзинъянь пнул коня пятками; тот гневно вскрикнул и сорвался в галоп, охрана замешкалась от неожиданности, а улица была пустынна, и несколько мгновений он летел один в пустоте, и в голове у него была пустота. А затем он натянул поводья, дождался стражи и, не позволяя себе больше лишнего, поехал домой — в Восточный дворец, который должен был считать домом и которого все еще побаивался, неведомо отчего, — писать и переписывать заново, рисовать схемы, обводить кружками имеющиеся доказательства… все, чтобы назавтра самому убедить Цзинхуаня, что ни командующий Линь Се, ни брат Ци не были ни в чем виноваты. Ибо если господин Су из-за него не в состоянии исполнять работу советника, значит, его неизбывный долг — все сделать самому. И пускай господин Су выздоравливает, пускай принимает в гостях брата Юя и сочиняет с ним весенние стихи или чем они там еще занимаются, когда никто не видит… и прочь, прочь из головы все непотребства! — он, Цзинъянь, должен доказать всем, и самому себе в первую очередь, что не напрасно на него возложил надежды господин Су, не напрасно ему поверил Пятый брат. …Вот только как сказать Цзинхуаню, что его мать умирает…