Завтра ветер переменится

«Исполни его желание, наше желание», — сказала матушка. И теперь у Цзинъяня все валилось из рук. Он вдруг как никогда остро почувствовал, что путь, по которому его вел гений цилиня — то тащил, как упрямого буйвола, то подталкивал, даже, может, стрекалом охаживал, не давая свернуть в недолжном направлении, — этот путь вел не только и не столько к трону, сколько именно к выполнению их общего желания — к пересмотру дела и оправданию всех невинно пострадавших. Только вот если у него самого, у матушки, у других людей и кроме этого желания была какая-то жизнь, то у Мэй Чансу — у Линь Шу — ее на самом деле просто не было. Весь он был одно это заветное желание, горел, как огонь на маяке, как зеленое пламя неупокоенной души надо болотом — не одной, всех семидесяти тысяч! — и ничего более для него не существовало. Цзинъянь хотел посмотреть ему в глаза. Хотел спросить: почему не рассказал? За что оставил тосковать по тебе? Зачем отводил глаза раз за разом и убеждал, что любое сходство иллюзорно? Почему оставил в неведении одного меня? Хотел спросить — и боялся получить ответ. Причина, по которой сяо Шу так поступил с ним, должна была быть смертельно серьезной. Он всегда знал, как лучше. Почти не ошибался — тем реже, чем старше становился. Мэй Чансу не ошибался никогда… Значит, Цзинъянь и не должен был знать. Так что же? Сделать вид, что ничего не произошло? Притвориться по-прежнему слепым среди зрячих? Нет. Это невозможно. Не хватит сил. Тогда — не видеться? Вовсе не говорить, не встречаться глазами, чтобы ничего не испортить, что бы это ни было, ради чего сяо Шу так упорно скрывался именно от него. Кисть дрожала в пальцах, и Цзинъянь ее отложил, понимая, что не напишет сейчас ничего толкового. Потом. После. Когда исполнится их общее желание. Тогда можно будет прийти и спросить… — Ваше высочество! Прибыл принц Юй. — Зови, — распорядился Цзинъянь. Помотал головой, потер ладонью лицо. Нынче ночью он вроде бы даже и спал, но проснулся разбитым, и за день легче не стало. — Приветствую наследного принца. — Приветствую Пятого брата. Хуань-гэ, что это ты разоделся, как на праздник Двух семерок? — И чему все удивляются? Две семерки завтра, если ты забыл, братец. Ты забыл, да? — Забыл, — Цзинъянь развел руками. — Да и к чему? Мне не к кому спешить через Небесную реку. — Да-а? — голос Цзинхуаня стал насмешливо-подозрительным. — Так-таки и не к кому? — Свою будущую супругу я видел единожды; она хороша собой, но не настолько, чтобы похитить мое сердце с первой попытки, как Ткачиха — сердце Пастуха. — Братец, твоя Ткачиха достаточно хитроумна, чтобы устроить Сорочий мост под землей, где и Небесному императору не видать. Понимаю, каждый день бегать по нему у тебя нет времени, но уж в такие-то дни надо бы? Или… нет, только не говори, что бычья шкура приросла к тебе так прочно, что ты не увидел вчера очевидного?! — Старший брат, — глухо выговорил Цзинъянь, чувствуя, как где-то меж ребер нарастает острая, колкая боль, — не смейся надо мной. Я и вправду был все это время как буйвол, неспособный увидеть ничего прямо перед носом… — Пусть так, но теперь-то ты увидел? И почему же ты здесь, а не там? Цзинъянь отвернулся. Подошел к стойке с алым луком, погладил крутой изгиб его плеча. — Он не хотел, чтобы я знал, — заставил себя произнести. — Пусть будет и дальше так, как ему угодно. Цзинхуань не ответил. Легкий шелест шагов прозвучал и затих, Цзинъянь обернулся — и отшатнулся, когда мелькнувший в воздухе кулак брата замер у самой его щеки. — Говорят, дуракам битье не на пользу. А жаль! Иногда очень хочется. — Так бей, — Цзинъянь опустил руки, — за мной должок. Цзинхуань изумленно покачал головой, взял его за плечи и с силой тряхнул. — И верно дурак, а еще наследный принц. Ты что, Янь-эр? Четырнадцать лет ты лез на стенку, готов был убивать за недостаточно почтительное упоминание — а теперь видеть его не хочешь?! Он для кого все это делал, скажи мне? — Для родителей, брата Ци и армии Чиянь! — огрызнулся Цзинъянь и прижал к боку локоть: болело все сильнее. — Кто я, чтобы перечить гению цилиня?! Он таился от меня — значит, так было нужно! Я следую его планам! — Ну, следуй. Еще немного последуешь, а потом всю оставшуюся жизнь будешь каяться перед его поминальной табличкой, что был не только слеп, но и туп! — Что?! — он вскинулся и тут же задохнулся, как от удара копьем; боль полыхнула, едва не лишив дыхания, и тут же исчезла, как не было. — Почему? Он после вчерашнего… — Да не после вчерашнего. То есть и это тоже, он сегодня был слаб, как новорожденный жеребенок, но дело не в этом, Янь-эр. Он говорит, лекарь дал ему полгода. Говорит, и это очень много. — Цзинхуань хмыкнул. — И вот это утаить от тебя он меня не попросил. Забыл, наверное. Цзинъяня качнуло. — Полгода… не… не может быть… Нет, может. Он вспомнил, как плакала матушка, как ушла она от ответа на вопрос, серьезно ли болен сяо Шу. Оба они не хотели его тревожить, подгонять с риском совершить ошибку. Неужели поэтому?.. Полгода! — Я… я сейчас же… — Завтра, — пальцы брата впились в плечи. — Сегодня он отдыхает, и уже довольно поздно. Завтра. Загляни в Хризантемовую усадьбу и беги со всех ног по Сорочьему мосту, пастушок. Отличный день, чтобы объясниться. Я не буду вам мешать. — Хуань-гэ… — Не благодари: весть эта из тех, за которые казнят гонцов. А… еще одно, братец. Завтра сказочный день, так что ты будь как в сказке: во что ни превратится твоя Ткачиха, в огонь ли, ядовитую змею или колючий куст — держи, не выпускай из рук. Понял? — Нет, — честно ответил Цзинъянь. — Но запомнил. — И то хорошо, — вздохнул Цзинхуань и отступил с поклоном: — Дозволит ли брат-наследник удалиться? — Просил же без этого, когда мы одни, Хуань-гэ, ну зачем… Цзинхуань усмехнулся, распрямляясь, и тут Цзинъяню будто вторично пихнули в бок копье. Как же он мог забыть! — Старший брат… постой. — Да? — У меня тоже есть для тебя весть, за какую вешают гонца. И я достоин кары, потому что не сообщил ее тебе сразу. Взгляд Цзинхуаня стал острым и напряженным. — Я слушаю со всем вниманием. — Недавно государыня почувствовала себя плохо в присутствии матушки. Матушка позаботилась о ней, но… Она не была уверена, отправила меня спросить совета у мастера Линя. — Очень плохо? Похоже было, что Цзинхуань и так уже — может, не разумом, но сердцем — знал правду. Но Цзинъянь все равно сжал кулаки, чтобы спрятать дрожь, когда договаривал: — Мастер Линь предложил снадобья, и матушка уже сделала для государыни все, что он сказал. Но… он велел мне передать тебе — готовиться к траурному колоколу. Сказал, что слишком поздно предпринимать что бы то ни было. Что любое сильное волнение ее убьет. И что… — он осекся; то, что Линь Чэнь назвал «утешением», для него так совершенно не звучало. — Договаривай, братец. — Что это будет быстрая смерть. От разрыва сердца. Цзинхуань резко выдохнул. — Пожалуй, я передам матушке-государыне. — Разве можно?! — О да. Ты ее плохо знаешь, Янь-эр: больше всего она боится не умереть, а слечь. Ведь это нарушение распорядка, утрата власти, неудобство для государя… Такова императрица: все должно быть по правилам. Даже собственная смерть. Так что обещание быстрого конца ее скорее успокоит… Поклонись от меня своей досточтимой матери, Янь-эр. С ее стороны оказать помощь императрице — больше, чем просто милосердие. — Я снова не знаю чего-то всем известного? — Нет, не всем. Когда-нибудь ты узнаешь. Когда это никому уже не сможет навредить. Теперь я все же откланяюсь, с твоего разрешения. Да сопутствует тебе завтра удача. — И тебе. Во всех делах, старший брат. *** Праздник Двух семерок в резиденции Су отмечать было толком некому. Кухарке тетушке Цзи, вдове, давно уж не по чину и не по возрасту было забрасывать на крышу пудру и пускать иголки в чашу с водой, а вырезанию фигур из дынных корок она предпочитала готовку желе и цукатов из тех же корок. А больше в доме женщин не было. Приехавшая спозаранку Ся Дун с кривой ухмылкой вручила Чжэнь Пину бумагу с печатями, чтоб передал Тун Лу: разрешение пройти в тюрьму и навестить Цзюнян. Сама же вихрем промчалась в крыло, где обитал Не Фэн, уже освоивший кое-какую членораздельную речь, и затворилась там. Чансу, конечно же, велел не тревожить супругов, но распоряжение было определенно лишним, все и так все прекрасно понимали. Сам же он, чувствуя себя отдохнувшим и даже бодрым, сел было разобрать бумаги, коих накопилось за два дня небольшая горка, когда звук, нарушивший тишину в покоях, заставил его буквально подпрыгнуть на подушке. Колокольчик. Такой знакомый, почти родной, уже начавший стираться из памяти мелодичный звон. Сердце тоже подпрыгнуло и затрепыхалось у горла. Возможно ли? Не завтра ночью, когда можно было бы надеяться (или страшиться), а сегодня, прямо с утра? — Разрешите мне, глава, — Ли Ган ловко обогнул Чансу и устремился к потайной комнате. — Мало ли кто там теперь может быть. Да. Мало ли. Хуаские убийцы из очередного подкопа. Любопытные слуги, протиравшие пыль в покоях принца и случайно нажавшие рычаг. Или терракотовая армия циньского Шихуана. В самом деле, мало ли… — Ваше высочество. — Господин Су дома? — Извольте пройти, ваше высочество, он у себя. Все. Закончились все отсрочки и все «мало ли». Чансу перевел дух, собрался сложить руки для поклона… Он не успел ничего. Цзинъянь пролетел одним шагом, будто вдруг постиг искусство полета, все расстояние от входа и сгреб его в охапку со сдавленным: «Ну теперь-то, теперь-то можно?!» — Ваше высо… — Вот только обзовись еще раз, сяо Шу. Вот только… — и без того дрожавший голос сорвался, и Цзинъянь закончил хриплым, прерывающимся от слез шепотом: — Бить тебя нельзя, но щелбан в лоб точно получишь! Это было настолько не то, на что Чансу рассчитывал, настолько не то, чего он боялся, что все заготовленные для такого случая слова в единый момент опали прахом в его памяти. Одежда наследника пахла сандалом и — совсем немножечко — корицей, в точности как в их последнюю встречу, и год, и пять лет до того: в выборе ароматов, как и еды, и коней, и оружия, Седьмой принц был человеком безусловной, один раз и навсегда, привычки. От этого запаха вдруг закружилась голова, и Чансу ответил: — Не надо, ты же видишь, я даже от щелбана теперь сломаюсь, Цзинъянь… — Не дам. Не позволю. Не смей. Не смей больше… ломаться, теряться, что угодно… Не бросай меня больше никогда, сяо Шу, слышишь?! Эта мольба полоснула по сердцу страшнее любого ножа. Что сказать на это? Дать обещание, которого заведомо не сможешь выполнить? Ладони Цзинъяня слепо шарили по спине, по плечам, не лаская — ощупывая, словно стремясь удостовериться в том, что человек в его объятиях — настоящий, живой, тот самый, и Чансу хотелось крикнуть: нет, нет, как же ты не чувствуешь, я — только подделка, тень, дрожащее отражение луны в пруду, твоего сяо Шу давно нет… Он не мог. Как не мог и сказать правду. Что бросит, сломается и потеряется, теперь уже навеки, и очень скоро. Цзинхуаню — смог, но Цзинъяню — нет, ни за что. У него просто не поворачивался язык. А еще подкашивались ноги. — Сядь, — велел наследный принц уже даже не генеральским, а очень правильным придворным командным голосом. — Не притворяйся со мной, сяо Шу, уж на что я тупой буйвол, но это-то чувствую. — Не хочу тебя утруждать… — Помнишь, как матушка всегда говорила? Болеть не стыдно! Стыдно не давать себе выздороветь! Да. Тетушка Цзин всегда ругала их, когда, не оправившись окончательно от простуды, ушиба или несварения, они геройски превозмогали дурноту, делая вид, что все уже в порядке. — Помню, — прошептал он и едва не свалился на подушку, поддерживаемый сильными руками. Он не выздоровеет никогда, но как объяснить… — Сяо Шу? — Да… — Послушай. Думаю, я понимаю, почему ты все это время водил меня за нос. Даже если я понимаю неправильно — пусть; ты ничего не делаешь без причины, я тебе доверяю. Ничего не спрашиваю, ты все, что захочешь, расскажешь сам. Но теперь — теперь у нас все обязательно получится, сяо Шу. Ты пришел как ученый из цзянху к опальному цзюньвану, — он насмешливо хмыкнул, повторяя слова Ся Цзяна, — а теперь у нас есть наследный принц и лучший стратег Великой Лян. И множество честных и верных людей. Ты мне даже брата подарил, которому я могу доверить свою спину. Мы выиграем этот бой. Правда же, сяо Шу? — Правда, — ответил Чансу. Это он мог сказать с чистым сердцем. Бой будет тяжелым, но после вчерашней схватки он действительно уверился, что шансы на победу велики. — Цзинъянь, я… мне жаль, что я бесполезен теперь во всем, кроме слов. Если бы я мог больше… — Постой, — перебил его Цзинъянь. — Сяо Шу, ты ведь сам определил нам полем боя дворец. Здесь сильнее тот, кто умеет сказать нужное слово вовремя, и ты же меня этому научил. Кроме слов ничего не нужно. — Еще выражение лица и поклоны. — Да, но этим-то ты владеешь безупречно. Так в чем ты винишься? Ни один человек не может всего сразу, верно? — Ты неплохо научился биться на словах. — Твоя заслуга. Но еще не идеально, поэтому, мой гений цилиня, прошу, не оставляй меня своей заботой. — Как бы я не научил тебя ненароком тому, чего не должен делать справедливый государь, Цзинъянь. — Это чему же? — Всему, что делал эти два года сам. Обманывал, подкупал, подставлял, ломал судьбы… Я не смогу остаться возле тебя, когда бой будет выигран, — вот теперь можно было сказать это. — Почему?! Только не смотреть ему в глаза, думал Чансу. Иначе или он распознает ложь, или собственная моя решимость разлетится на куски. — Потому что с моим именем связано теперь очень много такого, чего и край одежд государя не должен коснуться. Я не вправе наступать на твою тень. Цзинъянь озадаченно помолчал. — М-м, сяо Шу… Я еще очень слабый боец на словесном поле. Вот сейчас я просто не могу придумать хорошего ответа — мне упорно кажется, что тут нужен щелбан. Я неправ? — Неправы, ваше высочество, и нет, я не обзываюсь! Придется изобрести подобающий ответ, считай это тренировкой. — Что ж… Мой Пятый брат куда опытнее меня в сражениях подобного рода. Что бы он ответил блистательному советнику? Немедленно вспомнив, что и в каких выражениях и жестах отвечал накануне Цзинхуань на обещание покинуть его не позже чем через полгода, Чансу задохнулся: — Это нечестный прием! — Но если мы на войне, все приемы становятся честными, разве не так учил твой чтимый отец? — Это тренировка… — О, я запамятовал. Но вообще, сяо Шу, почему прием нечестный? — Потому что у принца Юя есть возможности сменить поле. Которые ты сам ему подарил! — выпалил Чансу, безуспешно стараясь скрыть внезапное смущение. Однако как ловко Цзинъянь научился бить в слабое место! И ведь он был, пожалуй, единственным, кому совершенно невозможно было ответить «а это не твое дело». — Прежде ты не переживал так сильно, когда мы болтали о весенних играх куда более откровенно. — Прежде в этих разговорах не упоминался твой единокровный брат. И это в самом деле немного неловко. — Я даже не знаю… Тебя тревожит, что он мне брат? Или что это Сяо Цзинхуань, которого мы когда-то оба терпеть не могли? — Ох… Поверь, Цзинъянь, ты стал по-настоящему искусным бойцом. Второе, я полагаю. — Это потому, что я хорошо знаю противника, — Цзинъянь впервые за разговор улыбнулся, широко и радостно. — Сяо Шу, но ведь все изменилось. Ты сам все изменил. Словами. Я что, должен возмущаться тем, что вам хорошо вместе? Или, может, презирать его или тебя после того, как он закрывал тебя собой перед отцом-императором, прекрасно зная, что врет ему в лицо? О драгоценнорожденная «старшая сестрица», твой выбор хорош, и все, что я могу, это согласиться с ним! Только не позабудь и меня, потому что я без тебя не могу. Чансу даже глаза прикрыл на мгновение. Цзинъянь, его Цзинъянь, Водяной Буйвол, самоубийственно честный, непоколебимо упрямый, когда же он успел превратиться из тяжелого армейского меча, которым не столько рубят, сколько проламывают доспехи и кости, — в гибкий, несказанной остроты клинок мастера из цзянху? А ведь и то, и другое — цзянь… — Когда же ты успел… — прошептал он и прикусил язык, но Цзинъянь понял его все равно. — Это же ты. Ты и меня изменил тоже. Весь мир вокруг, сяо Шу — все ты… *** От приглашения на открытие Хризантемовой усадьбы Чансу отказался. — Я быстро устану, повисну на ком-нибудь, ты обеспокоишься, и праздник будет испорчен. Приходи лучше вечером, если еще будешь сам стоять на ногах. И даже если не сможешь завтра — мой дом открыт для тебя всегда. Цзинъянь обнял его на прощание, легко сбежал по ступеням подземного хода, Чансу закрыл за ним дверь, повернулся — и угодил прямо в руки Линь Чэня. — Буду тебя слушать всякий раз после этаких знаменательных встреч, — объявил лекарь, перехватывая его запястье. — А то мало ли? — поддразнил его Чансу, у которого голова шла кругом, как после чарки вина, да пожалуй что и не одной. — Мало, — подтвердил Чэнь, прислушиваясь. Как он умудрялся проверять пульс и при этом болтать, всегда оставалось для Чансу загадкой. — Все еще мало. — Чего?.. — Убедительности, — загадочно ответствовал тот. — Ладно, совсем недурно для человека, чей мир только что перевернули и поваляли по полу. Я бы предложил тебе перекусить и выйти в сад. — А что в саду? — Ничего. Красиво. Светлячки. Уже смеркается, знаешь ли. Как вы с наследником языки не стерли, беседуя все это время без передышки! — Четырнадцать лет, Чэнь. Разве наговоришься за день? — А мог бы открыться раньше. И у вас было бы полгода, а то и год лишний… то есть совершенно не лишний. Так и не сказал ему? — Нет. Не могу. Зачем я стану его мучить? Он же не сможет ни о чем думать… — У меня нет слов. Послушай, перед этим ты два года оправдывался тем, что он будет защищать тебя от всего на свете в ущерб делу. Так что же? Он точно так же места себе не находил, стоило Мэй Чансу захворать или во что-нибудь влипнуть. — Не сразу… — А если б сказал сразу, он привык бы через месяц-другой, что тебя и без него есть кому защитить и обиходить! — Но сейчас дело другое, Чэнь. Сейчас ничего уже не поделать, и от него ничего не зависит — я исчерпал свое время… — Свое время он исчерпал, ну надо же! — Которое ты мне подарил — я не умаляю твоих заслуг, не подумай. — Умаляешь. Потому что ты это самое время не столько черпаешь, сколько разбрасываешься им. Стоило мне отлучиться — и вот, пожалуйста, поесть забыл, весь день просидел сиднем, лекарства наверняка тоже не выпил? Ну разумеется. Зачем ты просил у меня эти полгода, если сам отрезаешь день за днем и выкидываешь почем зря? — Прости меня. Ты же знаешь, почему я сегодня… — Простил бы, будь это только сегодня! — Что-то случилось? Ты раздражен более обычного. — Пф-ф. Люди из Долины отыскали корешок травы бинсюй, и твой Вэй Чжэн примчался, размахивая им, с требованием вылечить тебя немедленно. — Бинсюй? А… То легендарное средство от яда Огня-Стужи? Кровь десяти человек? — Именно. — Ты же знаешь, это неприемлемо. — Полстражи втолковывал твоим подчиненным, что ты не примешь такого лечения. — А ты сам хотел бы, чтобы я согласился? — Ты мне дороже десятка неизвестных людей. Если б возможно было проделать это с тобой без твоего согласия… — Линь Чэнь! — Да знаю. Все равно не получится. — Тогда от травы нет никакого толку? Бедняга Вэй Чжэн. — Нет, отчего же? Толк есть. Трава бинсюй — сильнейший яд, к тому же никак не определяемый силами обычных лекарей. Едва ли пять человек в Великой Лян о ней даже слышали. Тебе отравить никого не надо? — Да что с тобой, Чэнь?! — Ничего. Ступай обедать. И гулять. Пусть тебе Фэй Лю светляков в фонарь наловит. — А ты? Не составишь компанию? — Нет. Пойду, попробую поковырять несчастный корешок. Вдруг да извлеку из него еще какую-нибудь пользу. Успокаивать Линь Чэня в таком состоянии было бессмысленно, во всяком случае, Чансу это не удалось еще ни разу. Поэтому он пожал плечами и отправился обедать, действительно ощущая сильный голод, чего до сих пор за ним тоже обычно не водилось. Гулять не хотелось, однако пренебрегать распоряжениями Линь Чэня было уже попросту опасно: с него сталось бы обездвижить больного, вытащить в сад и оставить там наблюдать за светлячками ровно столько времени, сколько он счел бы нужным. Так что пришлось звать Фэй Лю, искать фонарь-клетку, и дальше почти целую стражу Чансу сидел в саду и смотрел, как гибкая фигурка мечется среди разлетающихся зеленых огоньков, то и дело прибегая хвастаться добычей. И бессонница Чансу не мучила — что он понял уже утром, проснувшись снова в полной готовности и осознавая, что уснул, едва лишь коснувшись затылком изголовья. Что такого Чэнь ему давал, отчего хилому, угасающему телу стало настолько лучше, Чансу не знал — и решил не спрашивать. Лекарево — лекарю, а меж тем его ждал уже доклад о том, что старшая принцесса Лиян возвратилась в столицу из загородного поместья. Весть о гибели Се Юя была на подходе, и Чансу распорядился усилить охрану принцессы. Хоть Ся Цзян и сидел на цепи в императорской тюрьме, часть хуаских шпионов оставалась еще на свободе, и не было сомнений, что Ся Цзян как-то сносится с ними. Чтобы предотвратить такие сношения, в охрану тюрьмы нужно было ставить людей из все еще опечатанного Управления Сюаньцзин, но как подчиненные могли бы охранять своего главу? Пришло приглашение на день рождения хоу Яня, а на двадцать девятый день этой луны назначена была свадьба наследника. Двор жил обычной жизнью, император понемногу отходил от дел, все больше передоверяя наследному принцу. Что-то подтачивало его здоровье — болезнь ли, череда ли потрясений, венчавшихся мятежом принца Сяня, кто знает? Но Чансу и сам видел во время аудиенции, что император выглядел совсем не столь бодрым, как даже в начале Весенней охоты. Только бы не опоздать, думал он, только бы не вышло так, что император мирно распрощается с жизнью. Тогда все усилия пойдут прахом… нет, не все: трон унаследует Цзинъянь, у него будут честные и понимающие в своем деле люди… конечно же, он отправит дело Чиянь на пересмотр… только это будет неправильно. Не так, как должно быть. Поэтому Чансу готов был молиться о здравии императора — хотя бы на ближайшие несколько месяцев. День выдался знойный, Линь Чэнь занял рабочую комнату Чансу, творя какую-то загадочную алхимию и усадив Фэй Лю себе помогать. Жаровня, горшочки, трубочки, лопатки, разноцветные жидкости — всего этого Чансу насмотрелся еще в Архиве, и чаще всего в процессе оно отвратительно пахло, поэтому он устроился с чаем на галерее, одним глазом посматривая, не обижает ли Чэнь Фэй Лю. На дворе зазвучали приветственные возгласы, раздалось конское ржание. — Лилун! — Фэй Лю вскочил, едва не опрокинув алхимический столик, и под возмущенный вопль Чэня ринулся во двор. — Несносный мальчишка! Мне не хватает рук! — Приветствую господина Су, мастера Линя, — легким шагом вошел принц Юй. — Вам что-то надо подержать? — Не соглашайся! — шутливо воскликнул Чансу. Сегодня Цзинхуань нарядом едва ли не подражал Линь Чэню — такие же летящие ткани, вышивка по газу, огромные рукава, — и выглядел моложе своих лет. А быть может, вчерашний разговор с Цзинъянем что-то сдвинул в восприятии самого Чансу? Как бы то ни было, Цзинхуанем он беззастенчиво залюбовался. — Не слушайте его, ваше высочество, садитесь вот сюда и держите это. Осторожно, горячо. — Цзинхуань, тебя сейчас возьмут в рабство на ближайшую стражу. — Если что, — беспечно ответил тот, — мне ничто не помешает последовать примеру Фэй Лю. Мастер Линь, а что это такое? — Корень травы бинсюй, — отозвался Чэнь и добавил с нескрываемой мстительностью: — Был бы средством для излечения Чансу, но тот шагами в семь ли движется по пути просветления и отказывается принимать недостаточно добродетельные методы лечения. Пристальный взгляд Цзинхуаня Чансу ощутил кожей. — Что же за метод настолько нечеловеколюбив, что господин Су отвергает его? — вкрадчиво осведомился принц. — Переливание крови и жизненной силы. — Ты забыл упомянуть, Чэнь, что десять человек, от которых эту кровь возьмут, погибнут медленно и мучительно. — Мелочи, — пробормотал Линь Чэнь, поглощенный смешиванием каких-то порошков в тигельке, который держал щипцами Цзинхуань. Чансу прекрасно знал, что на самом деле Линь Чэнь относится к любой человеческой жизни куда трепетнее него самого. Но при этом лекарь полагал допустимым добровольное жертвование этой самой жизнью ради чьей-то пользы, а Чансу совершенно не мог приложить это к себе. Он и сам понимал, что тут есть очевидная логическая ошибка, что есть ситуации, когда жертвовать жизнью — обязанность, а не право. Но все равно убежденно считал, что принять такую жертву — это утратить и честь, и добродетель. Цзинхуань задумчиво прищурился и еще раз смерил Чансу взглядом. — Что-то говорит мне, что кровь не только десяти, но и двух человек в него попросту не влезет. В тигле что-то вспыхнуло ярким синим пламенем, Чэнь прошипел ругательство и бросил в огонь то ли камешек, то ли катышек ароматической смолы. Все погасло, и по комнате поплыл сизый дымок с отчетливым запахом тления. — Потери при переливании очень большие, — пояснил Чэнь сквозь зубы. — Если б можно было их не допустить, достаточно было бы двоих, и никаких смертей. Самому Чансу это объяснял еще Старый хозяин Архива, поэтому он почти не прислушивался. Однако следующий вопрос Цзинхуаня показался ему любопытным. — А, собственно, что вызывает потери? — Несовершенство инструментов. — Что за инструменты? Линь Чэнь со стуком поставил на столик тарелку, которую держал в руках, и мрачно воззрился на принца. — Например, иглы. Нужны очень тонкие полые внутри иглы. Металлические, лучше всего золотые. — И за чем стало дело? — А за тем, ваше высочество, что в Великой Лян нет мастеров, способных выделывать такие штуки! И если б одни только иглы. Нужны трубки, прочные и гибкие, которые можно соединить с такими иглами. Нужны вместилища для крови… А! — он махнул рукой. — Бессмысленно. Я знаю, как правильно, но не существует того, чем это делать правильно! — Все ныне существующее, — задумчиво произнес Цзинхуань, — когда-то не существовало, верно? Каждую рукотворную вещь кто-то сделал впервые. Может быть, стоит попробовать? — Принц Юй, вы меня слышали? Нет рук, которые делают подобное. Линь Чэнь очевидно злился, и Чансу, зная его много лет, поостерегся бы продолжать. Цзинхуань, однако, не был знаком со скверным нравом лекаря и потому спокойно продолжил: — В Великой Лян нет, я понял. А в других царствах Поднебесной? А за ее пределами? В краю, откуда привозят стеклянные зеркала? Где-то вообще делают нечто в этом роде, раз вы уверенно называете потребное, мастер Линь? Наступила тишина, прерываемая только потрескиванием огня в жаровне. — Да, — сказал Линь Чэнь наконец. — На западе умеют такое. По крайней мере, записи об этом я видел. Но времени ехать туда, искать, уговаривать, ждать исполнения и возвращаться… этого времени у нас нет. Чансу вздрогнул. Этот разговор… как будто действительно была капля надежды… на что? Он ведь все рассчитал. Полгода — и нужда в нем отпадет, Цзинъянь и сейчас уже хорош, а станет безупречен. Полгода — и бледная фигура советника перестанет напоминать о том, что путь к трону прокладывался не совсем чистыми руками… Он вспомнил запах сандала и корицы. Теплое дыхание на коже. Светляков в темноте. Ненужные привязанности. Он исполнит то, что должен, и уйдет туда, где его ждут… — Караван из Западной Ся уже почти луну как стоит в Цзиньлине, — небрежно заметил Цзинхуань. — Они привезли много любопытных вещей, в том числе ювелирных… в том числе исключительной тонкости. У нас так не делают. Если разузнать, кто мастера… искать не придется. Что до уговоров — нет такого мастера, чтобы не принял должным образом оплаченный заказ, ежели он не преступный. — Дорога? — небрежно уточнил Линь Чэнь, и Чансу, слишком долго проживший с ним бок о бок, уловил в его голосе нотку азарта. — Караван — это долго, конечно. Но конный отряд… два месяца в оба конца? Два с половиной. — Время на работу. — Не знаю. Однако… иглы? Тонко, но не сложно, если мастер владеет техникой. Ведь так? — Пожалуй. — Что еще? Трубки? — Можно сделать здесь, — Линь Чэнь побарабанил пальцами по столу. — Долго и дорого, но возможно. — Уж не дороже денег. — Время не купишь. Однако… Чансу! — Что, — буркнул Чансу, понимая, что притвориться ничего не ведающим не удастся. — Принц Юй владеет особым волшебством, называется «власть». Оно дает дополнительные возможности. Если я предложу тебе лечение посредством переливания крови, но так, чтобы это никого не убило, ты его примешь? Результата не обещаю, — оговорился он тут же. — Этого никто никогда еще не делал. — И если не получится? — осведомился Чансу, стараясь не обращать внимания на собственное участившееся сердцебиение. — Ничего нового. Ты умрешь. — А шансы? Я слышал предложение. Это чудовищные затраты, опасное путешествие, столько людей будет вовлечено… Цзинхуань выдохнул, сунул щипцы, которые держал, в руки Линь Чэню (тот отчего-то не возражал) и, подойдя к Чансу, опустился возле него на колени. — Для тебя ничего не слишком, — повторил он. — Скажи еще Цзинъяню, что шанс на твое спасение чересчур дорого стоит! Или княжне. Князю Цзи. Хоу Яню. Чансу, если в твои планы не входит всенепременно умереть в назначенный тобой же день и час, скажи, наконец, почему ты не хочешь жить?! Чансу медленно набрал воздуха — и столь же медленно выдохнул. — Я не заслуживаю этого, — сказал он. — Не стою таких трудов. Такого внимания. Я… — Я его сейчас сам убью, — севшим голосом сказал Линь Чэнь, не двигаясь с места. Чансу показалось, что вокруг фигуры лекаря клубится серебристое свечение. А может, то был сизый дымок из тигля? — Трудов он не стоит. Так сказал бы об этом тогда, в самом начале! Тебя спрашивали, чего ты хочешь! Мог честно заявить, что предпочитаешь сдохнуть, лишь бы никого не утруждать! Но нет, ты батюшке плешь проел разговорами о долге, а потом и мне дюжину лет клевал печень — и вот, пожалуйста, теперь ты не стоишь трудов?! Как насчет тех, что на тебя уже затрачены? Как насчет всех тех, кого ты уже запряг помогать тебе взимать долги?! Они тоже ничего не стоят, так, что ли?! К концу тирады Линь Чэнь уже кричал в полный голос. Из-за угла осторожно высунулся Ли Ган, к нему присоединился Фэй Лю, а сам Чансу безотчетно отодвинулся — и только тут заметил, что спрятался за Цзинхуаня. Так, наполовину. — Я неправ. Неправ! Чэнь, прости меня! Пожалуйста, не принимай близко к сердцу. Ты же знаешь, как я благодарен… тебе, твоему почтенному отцу, всем, кто рядом. Прости. Я… я приму все, что ты сочтешь нужным мне дать. И не стану даже спрашивать о цене. Что мне еще сказать, Чэнь? Так жутко Чансу не было даже в миг, когда на него кинулся Ся Цзян с налитыми кровью, безумными глазами. По правде сказать, тогда он и вовсе не испугался: не успел. А вот теперь, когда Линь Чэнь, его Чэнь, которого он вроде бы знал как самого себя, подошел и навис над ним в своих бело-голубых одеждах — как будто небо накренилось, готовое обвалиться на голову, — теперь испугался по-настоящему. — Я хочу знать твердо и без капли сомнений, — тяжело уронил Линь Чэнь, — что ты будешь бороться за свою жизнь. Что ты не станешь просто сидеть и ждать конца, что бы я ни делал. Что ты хочешь жить, как этого хочет любой обычный человек, а не какой-то там мифический цилинь. Ты хочешь жить, Чансу? Чтобы смотреть Линь Чэню в глаза, надо было запрокинуть голову. Чансу сделал это и немедленно завалился назад; Цзинхуань обнял его за плечи, не давая упасть. Чансу судорожно вздохнул. Он думал о родителях, о подчиненных, о всех, кто погиб, несправедливо обвиненный в измене, — и думал, что его место среди них. Но Хозяева Архива, но Цзинъянь, Цзинхуань, тетушка Цзин, Нихуан, брат Мэн… люди союза Цзянцо и солдаты, оборонявшие Охотничий дворец… Те, кем он играл, как камнями на доске, и те, кто шел за ним и рядом с ним с открытыми глазами… Он не мог даже примерно подсчитать их числа. Быть может, не семьдесят тысяч, но много, очень много людей хотело видеть его по эту сторону и трудилось ради этого. — Я был неправ, — сказал он и еще раз вздохнул, пытаясь как-нибудь сделать так, чтобы не дрожал голос. — Я был неблагодарен и непочтителен. Я хочу жить, Чэнь. Мне нужно еще раздать слишком много собственных долгов. Прошу, не оставь меня своей заботой. Удерживаемый Цзинхуанем, он не мог поклониться, но склонил голову и так и застыл. Небо снова стало обычным. — Братец Су! Обижает! — Нет, Фэй Лю, мастер Линь не обижает главу. Не мешай. — Обидишь его… цилиня полудохлого. Фэй Лю, иди сюда! Будем варить лекарство для брата Су. Оставь коня в покое, пусть поест. Ваше высочество, сделайте милость, заберите этого кровопийцу с глаз моих… хоть в сад, хоть под полог. Ему сейчас полезно. Я вам потом напишу и нарисую, о чем надо выспросить у сяских торговцев. — Повинуюсь распоряжению хозяина Архива, — в голосе Цзинхуаня веселье с облегчением смешались в равных долях. — Пойдем, Чансу. — Как… — сведенные напряжением челюсти Чансу разжал уже в спальне, — как ты догадался? Про хозяина Архива? — По «полудохлому цилиню». Это была последняя капля. Лекарей, ученых, знатоков редких записей в мире хватает. Но вот честить тебя так может только один — тот, кто тебя и назначил гением цилиня. Разве нет? — Наверное, так… — Тогда дай я развяжу твой пояс… цилинь полудохлый. Ты ведь не против? Я давно мечтал, как сделаю это… а твой лекарь только что мне разрешил.