***
Уинтер чувствовал себя дерьмово. Может быть, и не так, как в тот раз, когда его отравила Гидра и Соколиный Глаз стрелял в него, а друг Сэма Райли стал невинной жертвой всего этого, но тем не менее дерьмово. Однако его мышцы не затекли и не болели, и голова не болела. И живот. На самом деле его тело чувствовало себя прекрасно. Так почему же он чувствовал себя дерьмово? Его мозг подсказывал, что, возможно, настоящая проблема в том, что он чувствовал себя куском дерьма. Большое спасибо, мозг, грёбаный ты предатель. И ещё, к чёрту всё это. Он ровно ничего не должен Эдди. Этот грёбаный пацан появился здесь со своими головорезами из ЦРУ и лгал им всем в лицо, ставил Стиву ультиматумы, инсценировал свою смерть, забрал яд и имел наглость послать Фрэнка к Уинтеру за помощью. Затем они трахались один или два раза (в день в течение последних двух месяцев), и он вёл себя так, как будто он грёбаный парень Уинтера. Как будто он кто угодно, только не просто замена Стиву. К чёрту его. К чёрту его дурацкие светлые волосы и дурацкие красивые глаза, его дурацкое потрясающее тело и его дурацкий бронксовский акцент. А также его глупые грубоватые манеры и браваду крутого парня, которые, как все знали, всего лишь броня, которой он прикрывал разбитую душу. Фасад, скрывающий его сильную уязвимость и отчаянную потребность быть любимым. К чёрту его… к чёрту. Он свернул налево на 72-ю, сердито смахнув слезы, которые начали катиться по его лицу, как будто он имел право плакать в этой ситуации. Он бесцельно шагал по Парк-авеню и решил, что вполне может проскочить пару лишних кварталов до парка, потому что всё равно идёт в ту сторону, и он никак не мог придумать, куда ещё ему якобы нужно сходить. Район Манхэттена, который называли Центральным парком, больше похож на странную попытку воссоздать природную среду на космической станции, чем на естественный природный уголок. Он покрыт ковром из бархатистой зелёной травы и окружен всевозможной флорой, но он слишком спланирован, вымощен и разделён на части. Даже несмотря на то, что горизонт города скрыт тысячами деревьев, в нём нет ничего, что заставило бы думать, что человек не стоит в самом сердце огромного мегаполиса, окружённый милями бетона, асфальта и титаническими памятниками человеческой гордыне и жадности. К тому времени, когда Уинтер достиг готической лестницы и зияющих мавзолейных арок террасы Бетесда**, он даже перестал смахивать слезы. Снаружи никого не наблюдалось, всё было закрыто, а он плевать хотел на свидетелей. Уинтер сел на край фонтана и обхватил голову руками, упершись локтями в колени. Но теперь, когда он сидел здесь, ему больше не хотелось плакать. Он выпрямился и огляделся по сторонам, вытерев щеки тыльной стороной ладони. Даже спустя столько времени он всё ещё любил это место. Обычно оно не походило на мавзолей и всегда нравилось ему. Он обрадовался, что его очистили и восстановили часть плитки в проходе. Он повернулся, чтобы посмотреть на бронзовую статую ангела. Статую установили на фонтан в семидесятых годах девятнадцатого века, через несколько лет после того, как он приехал в Нью-Йорк. На самой церемонии он не присутствовал, потому что она проходила днем, но читал о ней в газетах. Ангел Вод. Должен был придать сходство фонтану с водным источником из библейского сюжета, в очищающих водах которого Иисус из Назарета исцелил парализованного. Не в обиду вечно бдительному серафиму, но Уинтер сомневался, что паралитику было бы полезно попробовать воды этого фонтана. Если только нужно было не лекарство от паралича, а случай гепатита. Или укус вампира. Он довольно часто околачивался здесь, когда охотился. В те времена, он и Локи ещё свободно делили территорию друг с другом. До того, как он испортил эти невообразимые отношения точно так же, как испортил все остальные. И вот они. Большие, глупые слёзы жалости к себе. Погрязни в этом, чёртово вечное дитя. Которое по какой-то причине умудрилось прожить четыреста лет, не приобретя ни капли мудрости, которая должна сопровождать такой возраст. Но он знал причину этого. Он так и не усвоил уроков времени, которые делают человека мудрым, потому что ему не приходилось ничего делать. Люди всегда просто давали ему всё, что он хотел с тех пор, как он себя помнит. Джеймс Барнс родился в Ирландии в семнадцатом веке, бедный и бесперспективный. Однако, каким бы зловещим ни было его рождение, он прибыл в этот мир, обладая совершенно незаслуженным и невиданным для данных мест преимуществом. Одним словом, он был прекрасен. Эта красота была его средством выживания с тех пор, как его родители умерли, когда ему было восемь или девять лет, и он обнаружил, что жёны лавочников, которые с жалостью замечали «бедного, прелестного маленького ребёнка», когда он проходил мимо, подкармливали его луковыми пирогами с мясом и печёными сладостями, если он одаривал их своей небесной улыбкой. Его мир и его финансовые ресурсы значительно расширились в возрасте тринадцати лет, когда он обнаружил, что богатые джентри*** будут давать ему золотые монеты и различные маленькие безделушки, если он сядет в их экипажи и позволит им засунуть свои члены в его ангельский ротик с пухлыми губками. Это была лёгкая работа, которая не занимала много времени и оплачивалась в сто раз больше, чем жалованье конюха или полевого работника. Если бы он захотел, он мог бы заработать недельную зарплату за пару часов, а затем провести остаток недели, наслаждаясь плодами своего труда. Став старше и проницательнее, он научился правильно оценивать себя и, в конце концов, смог получать совершенно абсурдные суммы как от мужчин, так и от женщин в обмен на доступ к своему божественному телу. И если большинство, вынужденных заниматься проституцией, делают это из чистого отчаяния, Джеймс сам выбрал такое призвание — по крайней мере, так он сам себе говорил. Жизнь в бедности никогда не устраивала его, как и жизнь в труде. Бог благословил его средствами, с помощью которых он мог избежать и того, и другого, и, кроме того, содержать себя и одеваться со вкусом, и проводить больше времени среди модного дворянства того времени, чем он мог бы, если бы родился простым деревенским дворянином. И всё это в обмен на такую тривиальную вещь, от которой он в любом случае получал наслаждение. С чего бы ему выбирать другое занятие? Леди он обслуживал в кроватях с балдахинами, пока их мужья были в отъезде, или в гостиных, задрав пышные верхние и нижние юбки до талии, если упомянутые супруги находились в соседнем помещении. Джентльмены были свободнее делать то, что они хотели (и платили больше), и они получали удовольствие от него в частных кабинетах, обитых красным деревом и бархатом, в своих клубах, или в охотничьих домиках, спрятанных в родовых лесах каждого дворянина, или в библиотеках и курительных комнатах в своих роскошных домах. Иногда прямо за огромными обеденными столами красного дерева, после того как дамы уходили. Часто, в разгар толчков в него или верхом на его услужливо энергичном члене, некоторые завитые, кудрявые, увешанные драгоценностями аристократы признавались ему в любви. Он отвечал тем же без малейшего колебания, но совершенно не искренне. По правде говоря, ему совсем не составляло труда пылко смотреть в глаза своей нынешней возлюбленной и выражать свою вечную преданность тоном, близким к религиозному восторгу, и в то же время мысленно примерять бархатный сюртук и бриджи в тон, которые он сошьёт на полученные деньги. Поначалу ему нравились многие из его покровителей — большинство из них были мужественными военными достаточно высокого ранга, чтобы позволить себе его, остроумными деловыми людьми, у которых не было времени на глупости, связанные с поиском жены, и дерзкими, независимыми вдовами, владеющими огромными состояниями. Чем выше он поднимался по социальной лестнице, тем больше презрения он проявлял к своей клиентуре, которая всё больше состояла из лордов и леди с различными солидными титулами, неуклюже звучащими рядом с их христианскими именами. Он двигался с открытым безразличием среди сверкающей толпы, никогда не делая секрета из наличия своей привязанности к тому, кто больше заплатит, и оставляя за собой след разбитых сердец. И всё же многие бросали к его ногам целые состояния за возможность быть подвергнутыми обману и вымогательству. Он пришёл к выводу, что джентри были позолоченными дураками, и богатство, которое падало с них, как перезрелый плод с ветвей особенно глупых деревьев, было честным призом для любого, у кого хватило смелости войти в сад и поднять его. Их готовность быть использованными таким образом забавляла и, в конечном счете, вызывала у него отвращение. Как и их характер, когда блестящие социальные перья в одно мгновение взъерошивались, раздвигались, чтобы показать пятнистую шкуру под ними. Они были пустыми, продажными, жестокими, более невежественными, чем мальчик, который ухаживал за его лошадьми, и менее чем наполовину такими же интересными для разговора. Единственным джентри, которого он когда-либо уважал, был и остается тот, кто искал его из-за моря, спустя много лет после того, как он покинул родные земли. Разочарованный и огорчённый тёмными сторонами человеческой натуры, молодой мистер Барнс стал расчётливым, беспринципным, совершенно лживым и неспособным рассматривать другого человека иначе, кроме как источник материальной выгоды. К тому времени, как он познакомился со старым герцогом, он уже более десяти лет был преуспевающей шлюхой. Сама красота, которая давала ему хлеб насущный, сделала его чудовищем ещё до того, как старый военачальник превратил его в демона, пьющего кровь. Превращение в вампира казалось ему вполне естественным прогрессом для профессионального паразита, у которого всё равно не осталось души, которую можно было бы потерять. Но Пеппер сказала ему, что у него есть душа. Также она сказала, что та принадлежит Стиву. Блондину, который пытался утонуть и разрушил свою жизнь. Самому доброму, самому лучшему, самому честному и благородному человеку, который когда-либо жил. Когда он подумал о Стиве, его желудок сжался от ужаса и отвращения к самому себе. К тому, которым он был. Слабым, эгоистичным и жестоким. Настолько уродливым внутри, насколько Стив был прекрасен. Был. Стив ушёл. Его взяли и опустошили, чтобы использовать как ещё одну безмозглую машину для убийства, как и его самого. Кто эти злодеи и что они делают? Разве они не могли найти достаточно злых слуг, не разрушив при этом всё для монстров, которые, на самом деле, пытаются быть хорошими? Но он всегда старался быть хорошим только из-за Стива. Без него он почти сразу же снова стал бессердечным ублюдком, о чём свидетельствовало его небрежное жестокое обращение со своим молодым любовником-человеком. Но… теперь у него был выбор. Он не должен быть монстром, как не должен быть шлюхой. Или машиной для убийства. В этом-то и загвоздка. Вот почему он чувствовал себя куском дерьма. Теперь у него был выбор, и поэтому он полностью виновен в своих действиях. Он заломил руки, чтобы остановить дрожь, но всё было бесполезно. Его тело находилось в бедственном положении, потому что он сознательно заставил себя разрушить стену самозащитного отрицания. Посмотрел правде в глаза. Правде о том… что он знал о ребёнке. Он знал с самого начала. Может быть, не сразу, как он прикрепился к его телу, но, вероятно, вскоре после этого. Вначале это был просто приступ беспокойства. Смутное впечатление вторжения инородного субъекта. Чего-то нового и чуждого ему самому. Он не обращал на это внимания, считая что так на него действуют внешние обстоятельства. Просто эмоциональный дисбаланс, связанный со стрессом, потому что у него отобрали пару, и мир внезапно погрузился в эту зеленовато-чёрную адскую тьму, а в его доме живёт человек, мужчина (на самом деле не намного больше, чем мальчик), постоянно прикасающийся к нему, смотрящий на него своими болезненно-обожающими глазами. Но он продолжал это чувствовать. Абстрактное впечатление переросло в небольшое, но ощутимое присутствие. Для этого не было слов. Мыслей. Сначала даже эмоций не было, но в тот момент, когда вспыхнуло пламя осознания, он понял что это. И по мере того, как оно становилось сильнее, сознательнее, он становился всё менее и менее способным игнорировать и отрицать его. Но реальность такой вещи — существование ребёнка, который был частичкой его самого, но не его пары — была слишком болезненной перспективой для него. Ужас и боль действовали на него как паралитический яд, пока он полностью не отключился. Он оцепенел. Перестал говорить, перестал думать и просто существовал в каком-то живом стазисе. Единственно, когда он вообще что-то чувствовал, это когда Эдди трахал его своим тёплым человеческим телом. Пока Локи не пригласил его к себе и не утешил, как он обычно делал. Обменялся с ним кровью. Преодолел ледниковый барьер. Разбудил его и привёл в чувство. Когда состояние двойного сознания и гиперсознания прошло, он с радостью понял, что больше не чувствует присутствия малыша. Он был свободен от этого. Тяжесть упала с его разума и души, и в отчаянии, пытаясь защитить себя, он заставил себя поверить, что его вообще никогда не существовало. В течение семи благословенных дней его оковы были ослаблены, и он был свободен. Свободен от этой маленькой частички бытия, этого неопровержимого доказательства его слабости, трусости и предательства своей пары. Затем это вернулось к нему через Локи, который называл это его сыном. Сказал, что у него есть собственное имя, мысли и мнения, и он даже принял решение относительно своих обстоятельств. И Эдди, милый, глупый ребёнок, был сбит с толку. Как сентиментальный дурак. Нет… как человек. Как и подобает человеку, когда он узнает, что создал новую жизнь. Полное осознание жестокости, с которой он обошёлся с Эдди, поразило Уинтера, как удар под дых, и он свернулся калачиком, схватившись за живот, как будто ему действительно нанесли физический удар. Раскаяние. Сожаление. Это ужасные эмоции. Почему он должен их чувствовать? Какой эволюционной цели они служат? Только преподать человеку урок о поведении, опасном для жизни, если сторониться других людей. Для социальной особи это даже полезно. Но всё же. Чувства полный отстой, и он их ненавидел. Он достал телефон и тупо уставился на экран. Он решил, повинуясь внезапному импульсу, послать Эдди сообщение, но что он мог сказать? Мне жаль? Возможно, это неплохо для начала. Хотя это так мягко и жалко. И это не выражало ничего близкого к тому, что он хотел сообщить. Но это, по крайней мере, эквивалентно пресловутому стуку в дверь. Он разблокировал свой телефон, чтобы ввести это сообщение, нажал на экран телефона, но в ту же секунду появилось уведомление о сообщении, и он случайно открыл его. Оно было от Локи. Он ответил, благодарный за кратковременную отсрочку казни. Локи: «Уинтер, где ты?» Уинтер: «В центральном парке. Прости, что я так сбежал. Мне нужно было подумать». Локи: «Ты должен извиниться перед Эдди, но его нигде нет. Что-то случилось, и я должен немедленно поговорить с вами. Где именно в парке ты находишься?» Уинтер: «У фонтана Бетесда, но уже иду к холму фрисби. Я буду там, когда ты прилетишь». Локи: «Отлично, спасибо». Когда он вышел на открытую зелёную территорию, где деревья расступились, образовав удобное многоцелевое пространство для отдыха, он снова достал телефон, намереваясь отправить Эдди свои неуклюжие извинения. К его чрезвычайному раздражению, снова произошло то же самое со случайным нажатием на уведомление о поступившем сообщении, только на этот раз он стал более дезориентированным, потому что сообщение было от Эдди. Эдди Ви: «Тебе нужно вернуться как можно скорее. Локи пропал. Никто не может с ним связаться». Уинтер стоял, нахмурившись, глядя на слова на экране, как будто ожидая, что они перестроятся во что-то, что имело бы смысл. Здесь, должно быть, пересеклись какие-то провода. Он только что переписывался с Локи в течение четырёх минут. В этот момент все мысли, кроме одной, погасли, словно пламя свечи. Здесь было что-то ещё. Ошеломляюще мощное присутствие. Оно обрушилось на него, как порыв арктического ветра. Холодок пробежал по спине, а волосы на затылке встали дыбом. Похоже сейчас всё закончится. Если так, то он готов. Он закрыл приложение «Сообщения», спокойно засунул телефон обратно в карман и повернулся, чтобы посмотреть на свою смерть.***
Зимний солдат медленно повернулся к ним лицом. Всё существо Стива содрогнулось. Дрожь прошла через тысячи. Запах вампира поглотил их чувства, и они впитали его широкими, жаждущими пастями. Потребить его. Впитать его суть в сознание многих, чтобы сохранить и запомнить, и научиться понимать. Стив сделал шаг к нему, побуждаемый коллективной волей. — Бак, — услышал он свой голос. Он понятия не имел, что означает это слово и почему он его употребил. Тысячи предлагали множество гипотетических определений, ни одно из которых не объясняло этого. Глаза Зимнего солдата цвета морской волны сверкали из-под длинных тёмных ресниц. — Не смей так меня называть, — ледяным тоном сказал он. Слова резанули, словно лезвие, и тысячи сжались, уязвлённые. — Для тебя я сейчас Уинтер… И вообще, кто ты такой, чёрт возьми? — Мы — Убийца богов, — ответили они, не зная, что ещё сказать. Красивые губы вампира презрительно скривились. Стив хотел поцеловать этот рот больше, чем когда-либо в своей жизни, по крайней мере, так ему казалось. Тысячи не были уверены в том, что означает «поцелуй», и активно препирались между собой. — Убийца богов? — усмехнулся Солдат. — Немного чересчур, тебе не кажется? Стив почему-то смутился из-за его насмешки, и его тон был почти извиняющимся. — Это на самом деле правда. Вампир надменно вскинул голову. Шелковистые волны его тёмно-каштановых волос колыхнулись, отбросив свет от уличных фонарей, как нити закрученного стекла. — Неважно. Мне действительно всё равно, как ты себя называешь. Ты просто то, что забрало Стива и превратило его в свою марионетку. Стив нахмурился. Почему никто не мог понять такую простую вещь? — Я не марионетка, я Стив, — объяснил он. — Ну… Клинтар и Стив. Мы вместе — Убийца богов. — О, вместе. Как великодушно с твоей стороны поделиться со Стивом его же телом. — Уинтер весьма саркастичен, о чём Стив узнал от Соколиного Глаза. — Что ж, хорошие новости, Убийца богов. Я даже не полубог, так что у тебя не должно быть особых проблем со мной. — Проблемы с… Ты имеешь в виду твоё убийство? — Тысячи в ужасе отшатнулись от этой мысли. — Мы не хотим тебя убивать. Вампир выглядел одновременно неубеждённым и равнодушным. — Почему нет? Его запах вызывал множество слов, но ни одно из них Стив не мог произнести вслух. Он — наш, помогли тысячи. Принадлежит нам. Наш единственный. Наша… пара. Стиву понравилось это слово. Это звучало убедительно и правдиво. Это было правдой. — Ты моя пара, — сказал он, ободрённый этой новой уверенностью. — Я знаю твой запах. Мы чувствуем тебя всеми фибрами нашего существа. Я… я люблю тебя. Я люблю тебя, Бак. Я никогда, никогда не смогу причинить тебе боль. Зелёный огонь в глазах Солдата замерцал и начал гаснуть, пока внезапно не оказалось, что он совсем пропал. Как только это произошло, его сердитая решимость ослабла, и он выглядел усталым и разбитым. Как будто на него давила тяжесть, намного превышающая его силы. Розовая слеза сорвалась из его глаза и скатилась по лицу. Тысячи взвыли от горя. Отчаянный плач. Молитва страдания, которая поставила их на колени. — Стив! — ахнул Солдат, бросившись вперёд, чтобы поймать его. Лёд в его голосе был сломан. — Что случилось, что произошло? — Твоя боль… Она причиняет боль нам. Так больно. — Стив поднял голову и посмотрел на него. — Пожалуйста, Бак. Ты должен поверить мне. Я не хочу ранить тебя. Я люблю тебя. Зимний солдат протянул свою белоснежную руку. Вытер чёрные, как смоль, слёзы. Взял Стива за руки и поднял на ноги. Затем их рты настойчиво, почти яростно прижались друг к другу, языки ласкали и обвивали друг друга, а тела слились друг с другом. Тысячи теперь поняли что такое «поцелуй», но они были неподвижны и молчаливы — парализованы обожанием этого существа. Задыхались от желания к нему. Они ощущали его своей волей, своим намерением, своей потребностью. Они прикасались к нему руками Стива. Он твёрд, как камень, и мягок, как шёлк. Красив, как натянутый лук. Изящен, как тонкий стальной клинок. Ещё до того, как они осознали это, они сняли грубую одежду с его белоснежной кожи. Казалось ужасной нелепостью прикрывать такое великолепие этими примитивными лохмотьями. Крылья пустоты развернулись в небе позади них и потянулись, чтобы окружить их возлюбленного. Чтобы скрыть его от глаз этого недостойного мира. Стив опрокинул их пару на землю. Раздвинул ноги и засунул в него язык. Его совершенное тело извивалось и дрожало от желания, такого сильного, что они прочувствовали его во всех красках. Эти ощущения резонировали в их коллективном сознании, изменяя пути и перерабатывая структуры, реактивно формируя новые рецепторы, создавая новое осознание, чтобы они могли научиться понимать то, что они испытывали. Они держали свою пару в объятиях Стива, проникая в него твёрдым мужским органом на теле Стива. Толкались в него снова и снова, опьяненные болезненным удовольствием от обладания им. Но как бы глубоко они ни проникали в него, связь не возникала. Стив этого не позволял, и они не могли действовать вопреки его собственной воле. Закон написан и скреплён печатью. Они могли прикасаться, пробовать на вкус, целоваться, трахаться и поклоняться своему партнёру, но они не могли слиться с его хозяином. Он священен и останется таким, как есть. Сам по себе, в одиночестве, хотя он принадлежит многим. Тело Стива достигло ослепительной кульминации своего удовольствия внутри тела их возлюбленного, которое тоже пришло к финалу. Тысячи испытали и то, и другое. Рецепторы создавались не достаточно быстро, чтобы справиться с таким потоком, и они были побеждены. Разум был уничтожен, закружившись в экстазе, дрейфуя в его сверкающих океанах. Их пара. Их любовь. Их единственный. Баки постепенно осознал, что они со Стивом лежат голыми на траве в городском парке, и что вокруг них какой-то причудливый извивающийся чёрный купол с круглым отверстием наверху, похожим на глаз. Его одежда и телефон, вероятно, были где-то поблизости, но они ему не были нужны. Они могли уплыть по реке, ему было всё равно. Его голова покоилась на предплечье Стива, а Стив приподнялся на локте, с обожанием глядя ему в лицо своими жуткими, чёрными, как пустота, глазами. Глаза очень мало значили для старшего вампира, для которого темнота не таила в себе ужаса, в отличие от людей. Он снова нашёл свою пару. Своего возлюбленного. Своего единственного. Это всё, что сейчас имело значение. Для него битва окончена. Он протянул руку и положил холодную ладонь на лицо Стива. Обычно горячее, оно сейчас почему-то было почти таким же холодным, как его собственное. — Я так по тебе скучал. Стив положил свою руку поверх руки Баки. — Я тоже скучал по тебе. Я имею в виду… Я не знал, что скучаю по тебе. Но потом я увидел тебя и сразу же соскучился за всё время, что мы были в разлуке. Это… больно. — Это что-то новенькое, — сказал Баки, проведя кончиками пальцев по густым, но аккуратно подстриженным золотисто-каштановым волосам, которые теперь покрывали подбородок, нижнюю челюсть и верхнюю губу Стива. — В штаб-квартире зла нет бритв? — О, Соколиный Глаз рассказал мне, что хорошие парни отращивают бороды, когда становятся злыми, я поэтому её отрастил. Моя ведьма сказала, что он издевается надо мной, но заметила, что это выглядит хорошо, и мне следует оставить всё как есть, поэтому я так и сделал. — Похоже… что да. Очень, очень хорошо. Итак, что с тобой случилось? Почему ты сейчас такой? — Какой такой? О, ты имеешь в виду всё… это. Ну, я уверен, что вам всё уже рассказали о Хеле. Она прибыла сюда, чтобы найти своего брата, но сначала нашла меня. Она решила, что, поскольку я его сын — хотя, как оказалось, на самом деле я не его сын — я, вероятно, буду очень полезен для охоты на него, поэтому она связала меня с Клинтаром, и мы стали Убийцей богов. — Я слышал. И ты ничего не помнишь из того, что было раньше? — Вся моя память о Стиве была стёрта в процессе соединения. Но я всё ещё остаюсь собой. Я тебя не помню, но я тебя знаю. Я знаю, что ты моя пара и что мы принадлежим друг другу. Это странно, если задуматься, но не так уж плохо. — Я знаю, что ты всё ещё ты. Сначала я не поверил, но… Я тоже тебя знаю. И твой волк, узнающий свою пару по запаху, не кажется мне таким уж странным. В этом вся суть волков. — О, точно, — рассмеялся Стив. — Иногда мы тоже забываем, что мы всё ещё волки. — Подожди минутку, ты… чёрт возьми, Стив. Ты тот самый гигантский чёрный волк, который разрушает здания и сводит с ума городских копов? — Да. Хотя я не знаю, почему городские копы так волнуются из-за нескольких зданий. В любом случае, мы с моей госпожой просто уничтожим весь этот мир. — Ладно. Кому вообще нужен этот мир? — небрежно ответил Баки. Он протянул свою металлическую руку, чтобы лениво отщипнуть траву, отбросить маленький оторванный кусочек, а затем отщипнуть ещё и снова отбросить. Стив с интересом наблюдал за этим процессом. Тысячи подсчитали, что при такой скорости разрушения планете потребуется примерно шесть миллиардов лет, чтобы разрушиться. Их пара, должно быть, отрывает эту маленькую часть символически или по какой-то другой причине. Может быть, ему не нравится этот мир, и он тоже желает его уничтожения. — Тебе не нравится этот мир? — спросил Стив. — Ты родом отсюда. — У меня не так уж много причин любить его, Стив, — вздохнул он. — Я провёл большую часть своей бессмертной жизни, будучи вынужденным убивать людей, которые являются частью этого мира. — Но ты же вампир. Разве ты не убиваешь людей, потому что тебе этого хочется? — Да, оперативная фраза «потому что я хочу». Ещё лучше «если я решу». Не потому, что какой-то грёбаный мудак во время погони за властью разрывает мне мозг и заставляет меня быть его машиной для убийства. Стив выглядел задумчивым. — Хела разорвала мне мозг, но я всё равно убиваю, потому что хочу. — Очень удобно, — пробормотал его приятель, продолжая щипать траву. Тысячи помнили, как их ведьма говорила, что все её друзья здесь. — Все твои друзья в этом мире. Когда я уничтожу его, они умрут. — Тогда, я думаю, мы умрём все вместе. — Я не убью тебя, Бак. — А я не буду жить без тебя, Стив. — Мы согласны, — улыбнулся Стив. — Ты останешься со мной. — Да, извини, но я не собираюсь связываться с Клинтар. Если это нужно сделать, чтобы остаться с тобой, ты можешь убить меня прямо сейчас. — Нет, это ничего не значит. Мы не будем пытаться слиться с тобой. Мы не можем. — Почему? — Стив нам не позволит. — Я думал, что вы и есть Стив. — Стив и Клинтар. Это… трудно объяснить. — Не объясняй, как это работает. На самом деле, мне всё равно. А как же Хела? Разве она не рассердится на тебя за то, что ты… не захватил меня или что-то в этом роде? — Да, наверное. Честно говоря, она часто злится из-за всякой ерунды, которые, на мой взгляд, того не стоит, так что… я не знаю, насколько для неё это будет важно. — А ты не боишься того, что она с тобой сделает, если ты её разозлишь? Стив умудрился выглядеть восхитительно растерянным, с адски чёрными глазами и всё такое. — Боюсь? Нет, с чего бы мне бояться? Баки нахмурился. — Я думал… подожди, ты её не боишься? — Нет. — Тогда как она контролирует тебя? — Она не контролирует меня, — рассмеялся Стив. — Что заставило тебя так подумать? — Ты выполняешь её приказы как слуга, Стив. Ты называешь её своей госпожой, ты носишь грёбаные рабские одежды. Ради всего святого! Что ещё я должен думать? — А, понятно. Это, вероятно, сбивает с толку, если смотреть со стороны. Клинтары были созданы, чтобы служить господину. Такова наша природа. Мы выбираем хозяина, которому подчиняемся, потому что хотим этого. Это соответствует нашей цели, это — как вы, существа, это говорите… это приятно. Но мы не рабы. Мы не будем рабами. Никогда. Баки сел, Стив тоже. — Хорошо, позволь мне прояснить. Ты говоришь, что служишь Хеле в качестве её пожирающей мир атакующей собаки, потому что у тебя самая большая во вселенной тяга к подчинению, и тебе нравится, когда она тобой командует. — Я так рад, что ты это понял, — просиял Стив. — Я действительно думал, что сложнее будет объяснить это сущности, не являющейся Клинтаром. — Итак, если она не может заставить тебя что-либо сделать, и ты её не боишься, тогда тебе, на самом деле, не нужно помогать ей разрушать этот мир. Это не проблема. Просто не делай этого. Улыбка Стива исчезла. — Эм. Хорошо. Я думал, ты понял, но теперь я чувствую, что мы не на одной волне. Она моя госпожа. Я должен уничтожить этот мир, потому что она велела это сделать. Вот… как устроены отношения. — Отношения, в которых ты участвуешь добровольно. — Да. — Это звучит так, как будто ты всё равно хочешь уничтожить этот мир. — О, мы знаем. Это тоже в нашей природе. — Вот дерьмо. Живая пустота, созданная Кнуллом, чтобы поглотить весь свет и жизнь, вернуть всё в пустоту и так далее. — Это так здорово, что ты знаешь о моей культуре, — сказал Стив, нежно поглаживая щёку своей пары. — Не многие люди прилагают такие усилия, понимаешь? — Да, но… вероятно, у них было не очень много времени, прежде чем ты их поглощал и возвращал в пустоту. — Это правда. Но ты смог это сделать. — Я был связан с одним из вас на некоторое время. Он много чего мне рассказал. — Мы знаем. Он снова с нами. Твой ребенок от него тоже с нами. Ты был нашим хозяином, нашим другом, нашим отцом… у нас сложные отношения, потому что мы только что познакомились. — Мой ребенок. Значит, ты и Локи забрал. Вампир выглядел поражённым. Его ровный голос стал грубым и хриплым, а прекрасные зелёные глаза наполнились розовыми слезами. Тысячи восстали. Они требовали узнать причину этой боли, которая резала и разрывала внутренности, которых у них никогда не было, и дала им глаза, чтобы плакать, но не видеть. — Почему тебе от этого больно? — спросил Стив так мягко, как только мог. Его пара отвела взгляд и прочистила горло, чтобы успокоить свой голос. — Когда ты забрал людей, которых я люблю, ты забрал почти всё, что было мне дорого. Включая Стива. Ты всё ещё моя пара, но наши общие воспоминания — то, что заставило нас влюбиться, — всё это ушло. И мой ребенок… Теперь я никогда его не узнаю. Он не станет уникальной личностью. Это причиняет мне боль. Заставляет меня чувствовать потерю. — Но теперь ребёнок в безопасности пока мы этого хотим. Он никогда не потеряется. — Мы придаём большое значение индивидуальной воле. Чёрные глаза Стива расширились от ужаса. — Но, Бак, индивидуальная воля означает слабость. Уязвимость. Одиночество означает смерть. Почему вы так цените это? — Одиночество обычно означает смерть и для нас. Это не та часть, которую мы ценим. Мы ценим то, что находим людей, которых любим, и выбираем не быть одинокими. Товарищи, семьи, стаи — всё это связанные сообщества, но именно люди внутри них делают их стоящими. Мы любим в людях то, что отличает их от всех остальных. — Индивидуальные желания создают конфликт, — нахмурился Стив. — Раздор. Индивидуальные воли, которые отрываются от воли многих, становятся слабыми и ослабляют нас своим отсутствием. — Веном не слабый. Он очень силён. И он очень индивидуален. У него так много грёбаных мнений. Вот почему я люблю его. Эдди и я, мы оба любим его. Если какая-то его часть находится там в сознании, я надеюсь, он это знает. Морщина на лбу Стива стала глубже, и он отвёл взгляд, обдумывая это. Баки вернулся к ощипыванию травы и нашёл одуванчик, который он покатал между большим и указательным пальцами, наблюдая, как крошечные, плотно набитые жёлтые лепестки вращаются сначала в одну сторону, затем в другую. — Ты прав, — наконец сказал Стив. — Веном сильнее большинства из нас. Слипер — всего лишь росток, но с нашей генетической памятью, в сочетании с вашей и Эдди, он, вероятно, будет самым сильным среди нас. Но по отдельности они всё равно намного слабее всех нас вместе взятых. Я не… Я действительно не понимаю этого. Мне нужно время, чтобы подумать об этом. — Не торопись, — сказал Баки, зевнув и вытянув руки над головой. — Что ты собираешься делать с Хелой? — Ну, она моя госпожа. Я должен повиноваться ей… более или менее. Но я начинаю сомневаться, что она действительно когда-нибудь позволит нам уничтожить этот мир. Если бы она хотела, чтобы я просто убил её брата, она бы позволила мне сразу же поглотить планету. Так было бы намного легче его найти. — Ты действительно можешь это сделать? Поглощать целые планеты? — Да. Мы съели много планет. Я имею в виду, не так уж много по сравнению с тем, сколько их существует, потому что их миллиарды. Но много по сравнению с тем, сколько мы видели. Но мы до сих пор ужасно голодны. Всегда голодны. — Я думаю, что только что начал лучше понимать Венома. Его постоянный голод — это микрокосмос вашего инстинкта пожирать миры. Я всегда думал, что он просто ведёт себя как мальчишка, но, оказывается, это его натура. — Да. Наша натура — которой мы не рабы! Нам просто нравится пожирать всё сущее. — Хорошо, хорошо, я понял. Вы не рабы, — сказал Баки, смеясь над их пылкой настойчивостью в этом конкретном вопросе. — И всё же, что это за штука с Убийцей богов? У тебя действительно есть сила убивать богов? — Да. Нет никакой гарантии, что мы выиграем бой, если бросим вызов одному из них, но мы, вероятно, победим. И если мы это сделаем, то сможем их убить. До Стива мы этого не могли. — И ты собираешься сразиться с Тором. Стив кивнул. — Мы, вероятно, убьём его. Я знаю, что он твой друг, так что… прости. — Потому что так прикажет Хела. — Да. — А что, если она прикажет тебе убить меня? Глубоко в бездонной черноте глаз Стива загорелся красный огонёк. — Я бы… настоятельно рекомендовал ей не проверять мою преданность по этому вопросу. — Господи, ты такой чертовски горячий дьявол, — выдохнул Баки, обняв его, чтобы притянуть ближе. — Трахни меня ещё раз. Трахните все вместе. — Это полностью уничтожит тебя. Но мы все почувствуем это, и мы все будем… — предложение Стива оборвалось, когда металлическая рука Зимнего солдата крепко сжала его горло. — Перестань болтать и вставь в меня свой грёбаный член, Убийца богов. Стив упал на спину в траву, покорный и очарованный. Тысячи голодали, жаждали и болели за свою пару. Такая тоска была чужда им и необычайно сильна. Новые рецепторы появлялись и множились, добавляя новые оттенки понимания к каждому ощущению. Член Стива (теперь они знали, что он так называется) снова был горячим и твёрдым, пульсирующим от желания. Их пара уселась на него верхом и медленно приняла его внутрь своего тела, всё ещё скользкого от предыдущей эякуляции Стива. Они держали его. Целовали его. Поклонялись ему. Трахали его. Трепетали от желания Стива. Тяжело дышали. Кричали голосом Стива, когда входили в горячее тело. Полностью потерялись в необыкновенном существе, которое было их парой. Их любовью. Их единственным. Они принадлежали ему, как и он принадлежал им, и они никогда его не отпустят. Никогда.