***
Тодороки не любит думать о своих чувствах к Яойорозу. Во многом потому, что ему кажется это ненормальным — все его мысли сводятся к одному лишь желанию обладать. В его голове сутками вращается этот хоровод из бесконечно телесного: обнажённое плечо в открытом вечернем платье, длинные ноги, не прикрытые геройским костюмом, тонкая шея, которую можно разглядеть за школьным воротничком. И конца этим мыслям не видно. Они захватывают и увлекают так, что ни о чём другом думать невозможно. Тодороки и не думает, когда Момо оказывается рядом — это очень непривычное для него состояние, жидкого мозга и полного контроля бессознательного. Шото не нравится эта его версия. Поэтому он старается держаться подальше от Яойорозу. Ведь каждое, даже самое невинное взаимодействие оканчивается для него личной катастрофой — непроходящими мыслями столь непристойного характера, что Шото приходится использовать правую сторону, чтобы охладиться. Лёд действует быстрее холодного душа, но внутреннее пожарище он затушить не способен. И это тоже отвратительно: подобное использование причуды недопустимо в геройском сообществе. Герои должны подавать пример, а их причуды должны служить для спасения жизней, а не для того, чтобы сбивать эрекцию у спермотоксикозных подростков. Впрочем, иногда ему кажется, что умение остывать его действительно спасает: вероятно, Полночь не будет такой понимающей, если один из студентов попадётся ей на глаза со стояком во время внеклассной работы. Тодороки даже подумать страшно, к чему может привести такая случайность. Ведь влетит так, что и Исцеляющая девочка не поможет. Шото за телесным не видит ничего стоящего. Он совершенно искренне не понимает, почему ему так неудобно рядом с Яойорозу, почему её образ вызывает столько ассоциаций и непрошеных желаний: он не умеет связывать физическое с эмоциональным. Ему кажется, что плотскому неоткуда взяться, что все те эмоции, которые он испытывает, никак не связаны с материальным миром. Шото даже в голову не может прийти, что симпатия и влечение — две стороны одной монеты, что он хочет Момо так сильно не только потому, что им по семнадцать, но и потому, что он искренне влюблён в неё и восхищается всем, что в ней есть. Момо милая, воспитанная, очень сдержанная. Он уверен, она никогда не станет поощрять что-то подобное и в лучшем случае окрестит его извращенцем и больше никогда не захочет разговаривать. Она бы точно не захотела участвовать в его глупых несвоевременных фантазиях — она не провоцирует и не поощряет, говорит с ним исключительно уважительно и даже не думает намекать на что-либо кроме товарищеского взаимодействия. Не то чтобы Шото понимал намёки, но он свято верит, что всё видит правильно. Поэтому Шото выбирает не потакать распущенному разуму. Наверное, он впервые в жизни тщательно фильтрует жесты, слова и мысли, а в компании Момо держит руки строго по швам, чтобы не допустить даже малейшего взаимодействия. Потому что знает, какое направление тогда примут его мысли. И дело даже не в том, что ему стыдно или совестно — просто неправильно. Тодороки уважает и ценит Яойорозу, она очень сильная студентка и прекрасный человек, а все эти глупости в его голове совсем не похожи на уважение. Припереть её к стене или прижать бёдрами к парте, схватить, растрепать одежду — ничего уважительного. Поэтому когда настаёт момент выполнить задание, Тодороки колеблется: то, что он собирается сделать, тоже не особо уважительно. Но вариантов у него немного, другого шанса может и не быть. Проваливаться на тесте у Айзавы лучше не стоит, и Шото с тяжёлым сердцем и пьяной от мыслей головой проскальзывает в женскую раздевалку у душевых. Момо зашла туда ровно шесть минут назад, значит, она уже разделась, сложила вещи и пошла в душ. Никого больше там нет, Тодороки проследил: ему нужно просто войти, найти резинку в её вещах, забрать и выйти. Звучит просто, но всё идёт не по плану уже на втором этапе. Шото долго копается, не решаясь прикоснуться к личным вещам, но ему везёт: резинка для волос лежит не в корзине для белья, а отдельно на полке, и Тодороки с облегчением забирает её, одевает на запястье, чтоб не потерялась. От резинки пахнет как от волос Момо, жасмином и ещё чем-то терпким, и Шото машинально поглаживает чёрный обруч. Это движение его гипнотизирует. Он впервые понимает, что значит обладать чужим. Тодороки не привязан к вещам и не завидует Яойорозу, которой нужно украсть у него что-то ценное, потому что у него, он считает, такого не водится. Простая чёрная резинка, не принадлежащая ему, но надетая на руку, кажется вещью сокровенной, и это заставляет Шото внутренне трепетать, глубже погружаться в себя. Может поэтому он начинает анализировать позже, чем делает несколько шагов по направлению к звуку льющейся воды. В себя он приходит только тогда, когда стоит у самых шторок перед входом в общую ванную девушек. И то, наверное, только потому, что резинка соскальзывает с пальца, щёлкает по запястью с характерным звуком — это не больно, но отрезвляюще. Шото стряхивает наваждение, ныряет в угол, чтобы его не могли увидеть из ванной, но ситуации это никак не помогает: из своего укрытия он видит достаточно. Точнее, он видит всё. Этот вид повергает его в восторг, но то, что он его наблюдает — в ужас. Шото сглатывает участившийся стук собственного сердца, зажмуривается, отпрянув от занавесок, но даже удар по голове не способен заставить его забыть увиденное. Яойорозу, эта добропорядочная японка, моется как-то слишком по-европейски: не идёт отмокать в ванну, не садится на табуреточку — сразу становится под душ, выкручивает воду на полную и совершенно не стесняется своей неэкономичности. Шото прокручивает в голове все проклятия, которые она может послать в его адрес, но среди них не находится ни одного, которое может заставить его просто уйти. Не поворачивать голову обратно, не искать жадным взглядом натренированное тело, не думать о том, что в несколько шагов можно оказаться рядом с Момо. Восхитительно обнажённой Момо из собственных фантазий. А на самом деле: Момо гораздо лучше, чем в фантазиях. «Прекрати смотреть! Ты не должен. Это неуважительно», — мысленно настаивает Шото, пытаясь уговорить себя отвернуться. Он не имеет права нарушать её личное пространство таким вот способом. Тодороки прекрасно понимает, что это мерзко, странно и в общем-то преступно. Но неведомая сила притяжения пылает внизу живота, страсть заливает щёки томатно-красным, и стыд, неуверенность и всяческие принципы уступают силе желания, когда Тодороки не моргая наблюдает, как Момо, стоящая к нему спиной, проводит мочалкой по шее и плечам. Реальная картинка перед глазами действует так, как ни одна фантазия, оставляя Шото в сознании лишь формально. Желание ощутить и нежелание быть уродом вступают в явное противоречие, мозг перегревается, и у Тодороки, видимо, чтобы не перегорел окончательно, выбивает предохранители — следующие несколько минут он проводит на автомате. Рука сама без участия мозга и без всякой подотчётности ложится на категорично стоящий член, оттягивающий даже свободную ткань домашних штанов. Безапелляционности своей эрекции Тодороки забывает удивиться — это обычная ситуация, когда дело касается Момо. Шото наивно полагает, что можно справиться, можно пережить, можно избежать острых углов и обязательного падения — можно просто положить руку, чтобы снять дискомфортное томление в паху. Но как только ладонь соприкасается с головкой, даже через ткань, изо рта при мгновенно подскочившей температуре воздуха вместе с рваным выдохом вылетает облачко пара. Особо не надавливая, будто сейчас перестанет, Тодороки ведёт ладонью по всей длине, к основанию и обратно. Он поругал бы себя за мгновенную реакцию: неприятное томление сменяется предвкушением, а белое тело Момо, мелькающее перед глазами — обещанием грандиозного. И с каждой проходящей секундой Тодороки всё больше уверен, что это, в общем-то, единственный выход из положения — может, неправильный, но не такой уж преступный. В конце концов, он же не трогает её, только себя; хотя он бы мог, сейчас есть все шансы, но эта мысль отдаёт чем-то гнилым и проскальзывает совсем на краешке сознания. Пальцы, сомкнувшиеся тугим кольцом, подтверждают, что и правда только себя — Шото закусывает губу. Благородные порывы стихают под напором физиологического, но чем категоричнее становится эрекция под уверенно скользящей по длине рукой, тем явственнее Шото осознаёт, сколько всего в нём скопилось: не только напряжения и нереализованного желания, но и удивительно ярких и тёплых чувств к черноволосой однокласснице, которая даже наедине с самой собой (ну и с ним, ладно, она ж не знает) не теряет грациозности и королевской стати. Он и раньше знал, что она ему нравится, но никогда не ощущал это так явственно. Ночные фантазии были лишь блёклым отражением того ощущения, что он испытывает сейчас, когда можно видеть, а не представлять всю её красоту. Благословенную почти настолько же, насколько и смертельную. Шото не хватает воздуха. Яойорозу выдавливает на руку солидную порцию шампуня и поворачивается так, что Тодороки может теперь видеть не только её спину, а всё: полную грудь восхитительной формы с персиковыми сосками, подтянутый, но всё же очень женский силуэт плеч, живота и бедер, скромный треугольник чёрных волос, длинные, крепкие ноги. Она пытается тщательно промыть копну своих густых волос, поднимает руки вверх, чуть выгибаясь, и открывается для жадного взгляда ещё больше. Шото буквально врастает в свой угол, не в силах оторваться; от напряженного вглядывания у него слезятся глаза, и он старается особо не поощрять свою подлость и хотя бы не двигать бёдрами в такт руке. Но это не имеет никакого значения: член настойчиво пульсирует в предвкушении, бескомпромиссно требует разрядки. Тодороки старается не шуметь особо, и вынужденные стоны его больше похожи на скулёж и нетерпеливое хныканье, и если бы не было так приятно, было бы унизительно. Если бы не тело Момо перед глазами и это саднящее желание прикоснуться к ней, а не к себе. В мозгу всё смешивается до такой степени, что Тодороки вполне способен вообразить: белые, изящные руки Момо настойчиво заменяют его шершавую, влажную от смазки ладонь, а она сама не на расстоянии каких-то двенадцати шагов, а прямо здесь. Присутствие самой Момо, всколыхнувшее в нём все фантазии и ощущения, становится совершенно не критичным по мере того, как хватка становится туже, а движение — всё более частыми. Шото сосредотачивается не на том, что видит, а на том, что чувствует. Во рту пересыхает от жара, и левая сторона горяча настолько, что вот-вот подожжёт занавеску, отделяющую вход. Но едва ли он способен теперь контролировать температуру. Даже лёд не поможет. За пару секунд до того, как Яойорозу тянется к крану, чтобы выключить воду, Шото кончает: сжимает зубы и туго-туго пальцы, подаётся бедрами навстречу и испытывает нечто, на пару мгновений перекрывающее и стыд, и метания, и даже образ Момо. Оргазм такой сильный, что вышибает дух, и Тодороки приваливается к стене, чтобы отдышаться. У него земля уходит из-под ног. А потом у него уходит несколько секунд, чтобы прийти в себя и научиться осознавать мир. Без брезгливости он вытирает руку о штаны, но брезгливость приходит, стоит подумать о том, что он сделал. Как низко и подло — как восхитительно. У Шото нет ответа, стоит ли это сумасшедшее ощущение удовольствия его гордости и самоуважения, но задумываться об этом не к месту: Яойорозу заматывается в полотенце, и ему нужно исчезнуть прежде, чем его обнаружат. Дышать всё ещё тяжело, но Шото использует все навыки, чтобы остаться незамеченным.***
За «А», выведенную спокойной рукой Айзавы в табеле, Тодороки бесконечно стыдно. Эта «А» та самая отвратительная алая буква из рассказа Готтерна. Эта «А» — его личный позор, признание слабости и отсутствия всякой воли. Шото готов обменять эту «А» на утраченное самоуважение. За прошедшие пару дней он извинялся перед Яойорозу по множеству поводов. — Извини, Яойорозу, — сказал он, нечаянно задев её плечом при входе в общежитие. — Прости, я подниму, — спохватился, свалив её учебник с парты. — Виноват, попозже вернусь, — промямлил, нечаянно перебив их с Ураракой вечерний разговор на кухне. Момо всякий раз смотрела на него внимательно и удивлённо: те вещи, которым раньше Шото не придал бы значение, вдруг стали для него критичными. Вдобавок некоторые из поводов для его извинений даже не имели к ней никакого отношения: перед началом учебной недели они с Бакугоу устроили перепалку, а прощения за своё поведение Шото просил у Яойорозу. Это не осталось незамеченным. Но Тодороки просто надо было извиниться. Он искал любую возможность. — Ого, Яомомо, у тебя неуд?! — фонит Ашидо на весь класс, и Шото с удивлением обнаруживает, что не подумал об очевидном. О том, что Момо тоже должна что-то у него украсть. Забыв о собственном неловком преступлении, он поднимает на неё глаза. Она немного разочарована, но расстроенной не выглядит, если он хоть что-то понимает в эмоциях. — Да, я не смогла определить ценный предмет для Тодороки-сана, — Момо неловко пожимает плечами и прячет извинительную улыбку, будто её признание может его оскорбить. — Это так глупо. Мне ведь даже красть ничего не пришлось бы, я бы просто создала копию, если бы знала, что забирать. — Да у двумордого реально нечего красть. Ему на всё класть. Разве что шевелюру выдрать, — вмешивается Бакугоу. Сочувствия от него, конечно, никакого, только злорадство, но внезапное высказывание в поддержку Момо, наверное, продиктовано удивлением её неудачи. Все в классе оборачиваются к нему, и Тодороки только ошалело моргает в ответ: он знает, что у него нет ничего ценного, но он никогда не предполагал, что это может стать для кого-то проблемой. — Извини, Яойорозу, — сотый раз за последние три дня говорит он.***
— Это было находчиво, Тодороки-сан, украсть резинку. Момо подходит на обеденном перерыве, и Шото чуть не подпрыгивает. Всей его холодной выдержки не хватает на спокойный разговор с ней. Особенно — об этом. Впрочем, он ведь уже всё сделал, значит, единственное, что остаётся — научиться с этим жить. Шото плохо умеет принимать новое и самого себя, но какой у него выбор теперь? Он рассматривает ещё опцию признаться, но не знает, как это сделать с его уровнем эмпатии: он ведь не сможет объяснить главную причину. Он и сам понимает не особо. — Мудрое решение. Особенно учитывая, что я вечно забываю её на столе в гостиной. Тодороки втягивает лапшу и не говорит, что он не из гостиной её умыкнул. — Ты сделала новую? — озвучивает Шото очевидное: волосы Момо стянуты в хвост, а пропажа всё ещё при нём. — Купила, — улыбается она, по-прежнему настаивая на невмешательстве в экономику. Даже если это такая мелочь, Момо дотошна. Это так на неё похоже, что Тодороки чуть не расплывается в умиляющейся улыбке от накрывшей нежности. К счастью, его лицо, кажется, не способно на такие упражнения. Он думает, вглядываясь в прозрачный бульон собы, что его единственное ценное Яойорозу украсть бы никак не смогла: невозможно украсть саму себя. — Тогда… Я могу оставить эту себе? — он поднимает руку — запястье перетягивает обычная чёрная резинка. Лицо Момо выражает замешательство, смущение и удивление. В этом жесте Тодороки не видит ничего неприличного, но чёрт его знает, он не силён в подобном. — Мне нужно что-то ценное. На будущее, — спокойно поясняет Шото на случай, если Яойорозу не поняла смысл просьбы. Вина почему-то немного отступает — может от того, что Тодороки принимает твёрдое решение однажды рассказать Момо о всех своих грехах и извиниться нормально. Только не сейчас, когда щёки её краснее помидора на её тарелке, а скорость кивков соперничает с забегом Ииды. — Берите, Тодороки-сан, — с видимым даже для него усилием выдавливает Момо и запихивает в себя кусок курицы. Шото щёлкает резинкой по запястью и думает, что когда его талисман повредит огонь или лёд, он обязательно возьмёт у Момо ещё один. Только на этот раз — попросит.