***
Через неделю в обеденный перерыв мобильник Шото трезвонит знакомую мелодию. Звонит Яойорозу. — Алло, — говорит Шото самым спокойным голосом из возможных. Они не разговаривали целую неделю. И не просто неделю, а неделю с того вечера. Он не знает толком, должен ли извиниться или сделать вид, что ничего не было. Больше всего ему хочется трусливо сбежать и не разбираться с той глупостью, которую сам же организовал. Но не принять звонок со знакомого номера выше его сил. — Я рада, что ты взял трубку, — кажется, она не злится. У неё спокойный, доброжелательный тон. У Шото есть надежда, что про его выходку Момо уже забыла. — Давай выпьем чая вечером? Я знаю отличную чайную в центре. Совсем новая, там немного народу. Он не любит людные места, Яойорозу об этом знает. Они даже в кинотеатр ходят ближе к ночи, когда там никого нет. Тодороки однажды имел глупость согласиться и сказать, что ему понравилось, Момо прониклась и решила сделать его социальную жизнь очень комфортной. Она не учла только, что со временем сидеть с ней в пустом, интригующе-тёмном зале плечом к плечу стало для него пытки подобно. Тодороки теперь голосовал за битком набитый зал и шумных детей на соседних креслах — за что угодно, что могло бы отвлечь его от ненужных мыслей. Но объяснить такую радикальную смену предпочтений было сложно. Он не придумал как, поэтому они всё ещё ходили в полупустые места поздно вечером. Сейчас традицию нарушать как-то совсем не ко времени. Тодороки соглашается без раздумий. — Шото, то, что ты сказал на вечере, о чём попросил… Зачем? — после обмена дежурными новостями и короткого рассказа о деле в Америке спрашивает Момо. Тодороки делает большой глоток сенчи, задумчиво разглядывает расписной узор на узкой чашке и догадывается, что не смог бы избежать этого вопроса, сколько бы ни бегал. Отвечать страшно, особенно отвечать честно, но герои не прячутся от правды. Особенно, когда спрашивают в лоб. — Испугался, — он умеет делать так, чтобы ни один жест, ни один взгляд не выдавал душевной тревоги. — Ты очень важна для меня, — поясняет он, словно всерьёз предполагает, что Момо ещё не догадалась. Прямолинейный Шото, находясь в настолько близких дружеских отношениях, уже не раз говорил подобные смущающие вещи. При этом ему каким-то образом удавалось избежать полной правды, он всегда балансировал на грани. Поэтому Момо знает, например, что важна для него, но не знает — почему и как. Важность, в конце концов, очень растяжимое понятие. — То есть, я привычка? — подумав над его признанием несколько секунд, заключает Момо. И улыбается во весь рот. Её ничуть не оскорбляет такой вывод. Словно от Шото больше нечего ожидать. — Ну, хотя бы не пагубная, надеюсь, — шутит она и надламывает китайское печенье с предсказанием. — Мне кажется, я понимаю твои чувства, — Шото чуть не хмыкает. — Но, знаешь, я выхожу замуж, а не умираю, не ухожу в монастырь и даже не переезжаю в другой город. Мы всё так же будем видеться, тебе не придётся отказываться от наших привычек, — её великодушие и доброжелательность не имеют аналогов. И её наивность тоже. Тодороки не верит, что ничего не изменится. К тому же, он знает, от чего именно ему придётся отказаться. Момо может считать, что он привык к её компании, к её постоянной поддержке и мудрому слову. Но это не так. У Шото просто больше не будет ни единой возможности реализовать то ужасное, неподвластное рассудку желание, которое сидит в нём, кажется, с шестнадцати. Ради Момо он готов на многое, но он едва ли может представить себя тем, кто разрушит её счастье. Если она хочет другое, и Тодороки со всеми его тараканами ей и даром не нужен, то он здесь совершенно бессилен. Ему придётся отступиться от и без того не особо явных притязаний. Шото отдаёт себе отчёт, что виноват сам. Иногда ему хочется спросить вот прям как есть. Выяснить, объясниться, а потом заставить выбирать. Но эта его сторона слишком напоминает Шото отца: Энджи всегда вмешивается в чужой жизненный выбор, и сын его не хочет быть таким. Он вообще не хочет влиять на чужие решения, он сторонник свободной воли. — Что там? — спрашивает Тодороки, чтобы сменить тему, и кивает на полоску бумаги внутри печенья. — Вас ждут трудности, связанные с водой, — зачитывает Яойорозу, недоверчиво качает головой и откладывает предсказание. — Кажется, предсказание немного запоздало — я чинила трубы в прошлом месяце. Шото прекрасно помнит, потому что вызвался помочь на свою беду — потом несколько недель фантазировал о Момо в процессе починки труб. Одну из них всё-таки прорвало, они оба с ног до головы были мокрые. Яойорозу в своей прилипшей к телу футболке обеспечила Шото мощный стояк и комплекс неполноценности из-за неумения справиться с гаечным ключом. Закончилась история тем, чем ей следовало начаться: Момо поддалась на уговоры вызвать сантехника. — А у тебя? — Момо тянется через стол, чтобы прочитать предсказание Тодороки. Он только пожимает плечами в извиняющемся жесте. — Пустая.***
Тодороки очень нравится работать в одной команде с Яойорозу. Из неё выходит чудесный напарник и замечательный стратег. Он расслабляется и позволяет ей думать над планом за них обоих, чётко следует инструкциям и просто отдыхает душой, даже если в процессе приходится столкнуться со злодеями. Шото просто доверяется инстинкту и превращается в грубую силу, которую так хорошо контролирует Яойорозу. Поэтому запросы из её агентства принимает без сомнения и всячески поощряет начальство запрашивать помощь Момо. Ну, два согласных кивка в ответ, он уверен, похожи на поощрение. Шото нравится думать о них как о безупречной команде: они без слов понимают друг друга, без труда синхронизируют движения и мысли, и в эти моменты они настолько близки, что он сам себе завидует. Несмотря на это, временами даже у них случаются осечки. Когда превосходящий числом противник зажимает их в угол, Шото отгораживается стеной из крепкого льда, выигрывает время на подумать. Они оказываются в западне, с одной стороны бетонная стена, с другой — его лёд и злодеи по ту сторону. Героев это не пугает — не из такого выпутывались. Просто нужны несколько секунд передышки. Только вот думается плохо: Тодороки привычен к низким температурам, а у Момо вся энергия уходит не на составление плана, а на сохранение тепла. Ему нужны её мозги сейчас, её навыки. — Извини, — говорит Тодороки. Пальцы его нервно подрагивают, когда он обнимает Яойорозу за плечи левой рукой. Но стыда он не ощущает, убедив себя, что это всё ради общего дела, а не из эгоистичных побуждений. Удивление и смущение тут же испаряются из взгляда Момо, стоит только почувствовать тепло от его причуды. — Ничего, это правильная мысль, — приободряет она, полная ангельской наивности. Шото старается не смотреть, как конденсат оседает на её теле — его жар топит лёд, и влага остаётся на коже Момо, не особо скрытой костюмом. Пока Момо греется, Шото делает вид, что думает вместе с ней. Хотя в действительности он просто убивает время под предлогом того, что они в подвале и использовать здесь его причуду на полную — равносильно обрушению здания. Только вот Шото знает этот район, знает, что местные власти планируют сносить здание в любом случае — он не сообщает об этом Яойорозу. Он остаётся с ней за ледяной стеной, отгораживающей их от мира, от реальности, от Конды-сана и от невозможности признаться. Он держит девушку за плечи, и ей вполне уютно в его руках. Близость привычна, комфортна, так естественна — она их не смущает. Шото разглядывает короткие волоски на её шее, на самой линии роста волос — они тоже мокрые, от беготни и его растопленного льда, липнут к коже. Он приближает к ней лицо безотчетно, утыкается лбом в сгиб между шеей и плечом. Яойорозу даже не напрягается. — Устал? Прости, продержись ещё немного, скоро можно будет убрать стену, — просит она, истолковывая его действия как-то по-своему. Шото готов тысячу льдин соорудить, лишь бы Момо осталась в его ледяном дворце. — Не торопись, — выдыхает Тодороки ей в плечо, и под его дыханием кожа её покрывается мурашками. — Щекотно, — объясняет она. Это не та реакция, которую бы Тодороки хотел получить, но он благодарен просто за то, что Яойорозу не заостряет внимание. Она настолько ему доверяет, настолько привыкла к их безобидной близости, что не чувствует угрозы, не видит подтекста в его действиях — жадного желания обладать. Шото усиливает хватку, и дыхание у него накаляется, становится почти огненным. Кровь бурлит, и сознание тоже плавится жаром. Он, одержимый идеей, почти что дотягивается, почти припечатывает поцелуем её плечо, когда Яойорозу заставляет его вынырнуть из момента. — Готово, — она хлопает в ладоши, стряхивая наваждение и заодно его голову с плеча. Это намёк, что пора обратно в реальность.***
— Ты как? — спрашивает Шото, когда они добираются до её агентства, чтобы отчитаться о миссии. В конце концов, это её боссы запросили его поддержку, поэтому и отчёты подавать нужно им. — В порядке, — кивает Момо, обрушиваясь на стул. Тодороки без слов может понять, что она вымотана. Он тоже выжат. — Хотя одни боги знают — в чём. А ты? Он ещё не отошёл от адреналиновой горячки, его до сих пор немного колотит от их вынужденной близости в том подвале, а его с Момо костюмы и правда покрыты той мерзкой слизью, которую выделяла чужая причуда. Тодороки кажется, что он будет очень долго отмываться. Но в целом сейчас его заботит только то, что злодеи повязаны, а Момо на контрасте с недавней близостью отдаляется всё больше. — Не отказался бы от душа, — признаётся Шото, разминая шею. Руки и ноги ноют от беготни и усердия. — Душевые там, — Момо машет рукой куда-то в сторону, но быстро спохватывается, что это не очень вежливо. — Давай провожу, а то ты заблудишься. — Сюда? — уточняет Тодороки после бесконечных поворотов в длинных коридорах. — Да, заходи, — отзывается Яойорозу и вдруг подталкивает его в спину. Тодороки делает пару шагов по инерции, оказывается в раздевалке. Момо захлопывает дверь, хватает его за руку, и прежде, чем Шото понимает, что происходит, дёргает на себя. Он впечатывает Момо в только щёлкнувшую замком дверь, подсознательно прижимает её свободную руку к стене, словно боится, что она сбежит. Или начнёт отбиваться. Момо не отбивается — она, сама инициировавшая это сомнительное столкновение, смотрит прямо ему в лицо, ровное дыхание её касается его подбородка. Шото кажется, она зла, но он теряется — он не понимает, чем вызвана её злость и почему она выбрала такое многозначительное положение. От волнения сжимается желудок. — Что с тобой творится? Выкладывай, Шото! — строго требует Яойорозу, заглядывая ему в лицо и сильно сжимая пальцы на руке. Во взгляде её что-то мелькает, и строгость сменяется на лёгкую растерянность, досаду и трепет. — То, как ты обнял меня на задании… — от резкой смены темы у Шото сердце в пятки уходит. Он старается не заикаться об этом, но если Яойорозу потребует от него ответа, если спросит в лоб — он никогда не врёт и с ней не собирается начинать. — Не думай, что я не заметила. Ты никогда не обнимал меня так, — взгляд её укоряет. Но Тодороки не знает, за действие или бездействие: за то, что он сделал, или за то, чего не делал так долго. Он никогда не мог разобрать, что она чувствует — он в собственных-то чувствах через раз ориентируется. Куда уж ему до чужих? Но он никогда не спрашивал — возможно, в этом виноват. — Я… Извини, — Шото не знает, что ей ответить. Он не знает, что он имеет право говорить, а что — чистый воды эгоизм. Поэтому отворачивается и пытается отодвинуться, выдернуть руку из хватки. — Не извиняйся! Лучше ответь на вопрос нормально. Тодороки и самому надоело юлить. Он не любит слабость, и для него, прямолинейного и нетактичного, попытки обойти острые углы именно что слабость. И всё-таки идти напролом не выходит: идти напролом — подумать только о себе и совсем не учесть Момо, которая уже выбрала другой путь. — Тебе лучше уйти, — заставляя голос слушаться и не дрожать, Шото тянется к ручке двери. Он рассчитывает открыть её, вытолкать Момо из раздевалки. Даже если это будет стоить ему её уважения и их дружбы, он переживёт. А вот знание, что он ей не сдался такой, или обвинения в том, что столько лет водил её за нос, подбираясь поближе — нет. Он боится, что Момо именно так и подумает, если он вдруг вывалит всю правду на неё сейчас. Решит, что он прикидывался её другом ради того, чтобы просто находиться рядом. Он сам чувствует себя довольно мерзко от своего поведения, и если ещё и она сочтёт его недостойным доверия, то вера его в себя пошатнётся. Ещё Шото не может сказать, потому что теперь немного думает о других. Момо его этому научила. И он понимает, что рискует поставить её в непростую ситуацию своими решительными действиями или признанием: отвечать на нежелательные чувства, пытаясь не обидеть, рисковать потерять друга или выбирать между долгими отношениями с желательным исходом и непонятным, сложным, замороченным Тодороки. «Ты должна уйти. Чёртов замок, открывайся уже!» Но Момо не уходит: глубоко вдыхает, ныряет вперёд, прижимается губами к его рту, и Шото реагирует рефлекторно вопреки всему здравому, вопреки собственным рациональным выкладкам. Он плотно зажмуривается, обвивает её талию свободной рукой, приоткрывает рот, утрируя невинный в общем-то поцелуй. То, что Момо, поколебавшись, отвечает ему, сталкивается с ним языком, обнимает за шею, отправляет последние оставшиеся мысли в полёт. Шото заставляет её запрокинуть голову, давит рукой на затылок, запрещая отстраняться, с трепетом и нежностью прикусывает её нижнюю губу, зализывает, обводит контур рта кончиком языка, и пальцы её ерошат его волосы. Он кое-как контролирует окружающую обстановку, умудряется не запнуться о скамейку, но себя не контролирует. Что он слишком увлёкся, Шото понимает только в тот момент, когда Момо хватает его за руку, собственнически сжавшую её грудь поверх склизкого геройского костюма. — Что же я делаю? Это нечестно, — вырвавшись из поцелуя, бормочет она с отсутствующим видом и избегает смотреть ему в глаза. Стыдно ей из-за того, что она нарушает клятву, которую ещё не дала. Она не должна поступать так подло, низко и неблагородно — на это её вынуждает Шото. Она должна быть не здесь с ним, а со своим женихом. Эта мысль не приносит ожидаемого спасения, она распаляет Тодороки ещё сильнее. Злит, безусловно, но и напоминает, чего он вот-вот лишится, если ничего не предпримет, если так и будет молчать. Пустая бумажка с предсказанием стоит перед глазами: пустота — всё, что в нём останется, если он отпустит Момо сейчас, даже не попытавшись. Поэтому Тодороки не слушает её бормотаний — слушает только тело. И то, что он слышит, не похоже на недовольство: Яойорозу не отстраняется, не убирает рук из его волос, сбивчивое дыхание её опаляет щёки. Она растерянна, но ей привычно комфортно его касаться, она доверяется его рукам. То, что она начала по странному наитию, перерастает в инициативу Тодороки, переходит под его контроль — дальше отвечать ему. — Тогда отбивайся, потому что я добровольно не пущу, — отзывается Тодороки, удивительно пылко для себя. Он не знает, откуда достал эту эмоцию, почему решился произнести это вслух теперь, когда так долго отговаривал себя — он просто хочет убедить её. Хоть раз быть честным полностью. А всё остальное, что так долго копилось у него в голове, пусть горит в пламени. Перед возможность получить шанс логика бессильна. Пальцы Момо дёргаются — она приходит в себя. Взгляд её становится осмысленным, и Шото считает, сколько раз она моргнёт, прежде чем Яойорозу размыкает губы для ответа. — Ты спятил, Шото? Не собираюсь я от тебя отбиваться. Я просто хотела убедиться. Ты… Боже, как с тобой тяжело, — сокрушается Момо, и на секунду Тодороки чудится, что она сейчас заплачет от огорчения. Он только крепче сжимает руки на её талии. Он хочет ответить, что не тяжело, что всё очень просто на самом деле, но слова не идут в голову — Шото просто примораживает ручку в общей раздевалке так, что дверь не открыть. Ни изнутри, ни снаружи. Момо смотрит на него с подозрением и неодобрительно, будто сейчас начнёт отчитывать, но вместо этого лишь слегка качает головой, и хвост её на макушке смешно, трогательно дёргается. Тодороки может быть необыкновенно целеустремлённым, даже если его цель недостижима. Но Момо вот перед ним, и его переполняет воодушевление и надежда. Даже то, что он не заслуживает её, даже то, что он уже опоздал — все эти мысли отступают. — Куда бежать-то теперь? — говорит Момо и отводит взгляд, когда Шото настойчиво упирается ладонью в стену около её головы. Руки у него скользят, стоит только обнять Момо за плечи, но даже брезгливость и мерзкая слизь не могут помешать ему приблизиться, пройтись ладонями по плечам, лопаткам, спине, поцеловать за ухом, скользнуть зубами по мочке уха. — Разве что в душ. Тодороки нужно ровно четыре шага, чтобы донести оба их тела до общих душевых. Лёд его всё ещё плотно фиксирует дверь, и даже если бы Шото был в состоянии переживать, что душевая общая, безопасность этой авантюре его причуда гарантировала. Поэтому Шото занят только суетливыми мелочами: избавиться от костюмов, включить воду и сбивчиво целовать так, чтобы и дух выбило и мысли. Смазанный отпечаток спины Момо остаётся на запотевшем стекле кабинки, когда Тодороки отрывает её от пола, заставляет обнять себя за талию ногами, чтобы удержалась на весу. Руки его ложатся на округлые, натренированные ягодицы, и хотя он рационально старается обеспечить ей поддержку, от удовольствия исследовать её тело вдоволь удержаться не может. Шото гладит, сжимает, щиплет, даже несильно шлёпает пару раз, и влажная от воды кожа приятно ложится под ладонь. Губам его открывается доступ к совсем другим участкам, и Шото бы соврал, если бы решил делать вид, что впечатляющей, чувственной, мягкой груди Момо, которой теперь он касается ртом, никогда не было в его фантазиях. Но живая Момо лучше фантазий — ощущения её тела, соприкасающегося с ним, для Тодороки достаточно, чтобы не просто ощутить эрекцию, а даже ненароком подумать, что такой внушительной сходу она не бывала. У него ещё не стоял так основательно просто от прикосновений к чужой коже, чужого запаха, чужого тепла. Эта мысль отзывается раскатистым желанием, растущим с каждой секундой. Момо убирает с его лба мокрые налипшие волосы, и Тодороки не видит в ней признаков сожаления или нерешительности. Шото сжимает зубы, направляя себя внутрь Яойорозу. Он тянул шесть лет, больше у него нет терпения — ощущения накрывают такие, что хочется стонать в голос. Холодная сдержанность берёт перерыв, и всем им завладевает огонь. Момо не такая податливая, как он представлял, и каждое движение получается резким, каким-то не гладким. Он, наверное, недостаточно нежен и не слишком о ней думает, но весь здравый смысл выветривается перед возможностью получить желаемое. Всё, что он делает, выходит надрывно, грубовато: глубокие поцелуи и жёсткие уверенные толчки до предела, заставляющие Момо вскрикивать и сильнее вцепляться в его плечи. Он сжимает её тело до отчётливо наливающихся синяков, будто подсознательно хочет поставить печать, оставить метку для какого-нибудь Конды-сана. Шото не пытается быть грубым или мстить ей за то, что она принадлежит не ему, просто лёд трескается и вся пылкость вдруг достаётся Яойорозу — Тодороки не умеет направлять её по-другому. Отступать некуда. Да и ради чего? Температура в душевой кабинке поднимается вовсе не из-за горячей воды: Тодороки так горячо внутри, что он инстинктивно пытается сравнять температуру снаружи. От открытого огня он удерживается только потому, что Момо вовремя отрезвляет его: дёргает за волосы, должно быть, не уверенная, что получится достучаться как-то ещё сейчас. Это болезненное ощущение удивительным образом смешивается с тем предэйфорийным напряжением, что скапливается в его теле. Утопленный в Момо и в неконтролируемых ощущениях, Шото кончает. Вжимает её сильнее в стекло и сам вжимается глубже. Грудной стон Момо разбегается мурашками по всей коже. По его подсчётам где-то на задворках сознания, Яойорозу никак за ним не угнаться. Она даже делать вид не пробует. Когда Тодороки снова может думать после всеобъемлющего оргазма, мысль о том, что всё удовольствие досталось только ему, неприятно пульсирует в мозгу. Как и то, что он так глубоко провалился в себя, в собственные ощущения, что в очередной раз не подумал о чужих. Шото, отдышавшись, опускает её на пол душевой, отстраняется, пытаясь вытрясти вату из головы. Следы недолгих минут их связи моментально смывает водой, но у Тодороки сердце глухо бьётся за грудиной, а у Момо на бёдрах остаются четыре овальных следа, в которых Шото безошибочно угадывает собственные пальцы. Яойорозу ловит его обескураженный, виноватый взгляд. — Изв… — Не смей извиняться сейчас, — неожиданно жёстко прерывает она. — А если извиняешься, то уж точно не за синяки. Это справедливо: он виноват гораздо сильнее. Совсем не в масштабах четырёх скромных овалов. Он виноват во всех этих шести годах, в собственном беспокойстве, в том, что не умеет подобрать слов и никогда не пытался достаточно самоотверженно объяснить свои чувства. Он виноват, в конце концов, что их первый секс друг с другом такой торопливый, отчаянный, случайный. Вся та тысяча вещей, больших и маленьких, в которых Тодороки виноват, обрушивается на голову вместе со струями воды. Шото поворачивает кран. — Я слишком за многое должен просить прощения, — мрачно говорит он, пока Момо заворачивается в полотенце. Она разворачивается к нему, смотрит в лицо и наконец-то злится. Уголок губ её дёргается, глаза горят негодованием. Шото ужасно, до глубины души и дрожи в руках бесит её сейчас, он это видит. — Тогда стоит начать. Или ты, любитель промолчать, снова ничего не скажешь? Тодороки первый раз за сознательную жизнь пугается чьего-то гнева: он мотает головой, делает поспешный шаг, берёт Момо за руку. Всё его сбивчивое, неточное, глупое, не начавшееся объяснение прерывает дёрнувшаяся ручка. Кто-то с той стороны пытается открыть дверь. Следующие сорок секунд они отчаянно соображают, как выбраться из этой ситуации с наименьшими потерями для репутации, а вовсе не то, что собираются друг другу сказать. Момо, конечно же, находит выход, и для этого помощь Шото ей совсем не требуется.***
Когда он стучится в дверь квартиры Момо, вся тяжесть собственных решений втаптывает его в пол. Утрамбовывает до того состояния, что хочется встать на колени, как в каком-нибудь католическом храме. Шото не верит в Бога, но в его кару теперь — очень даже. Только вот это не несправедливое наказание — он заслужил. Поделом. Он приходит извиниться и объясниться, а не заставить выбирать. Он даже не верит, что выбор возможен: кто может предпочесть вечно ошибающегося Тодороки совершенно безоблачной судьбе? Миюки верно сказала тогда: его слишком сложно любить. И Шото даже не рассчитывает на прощение, но знает, что с таким количеством вины ему не выжить. После затяжного, лживого молчания он должен сказать хоть что-то. Он приходит не портить, не запутывать всё ещё сильнее, не усугублять вину. Но Момо дома одна. Секс у них быстрый, интенсивный, очень напряженный из-за скопившихся чувств, недосказанности и вины, но устраивающий обоих. Удивительно жадная, Момо цепляется за него в совершенно непредсказуемом, неожиданном, но взаимном желании обладать — практически в его желании. Шото переживает её оргазм с застрявшим под рёбрами дыханием. Они даже из коридора не выходят, так и остаются: Яойорозу на столике, схватившаяся для удобства за полку с верхней одеждой. Полка в итоге обрушивается на их головы в самый неожиданный момент, накрывает всем весом пальто, шарфов и зонтов. — Я не хотел, — пытается объяснить Тодороки, выкапываясь из горы одежды. Говорит он вовсе не про порчу мебели. — Хотел, — проницательно и холодно замечает Момо. Её холодность, направленная для разнообразия в его сторону вместо ласковой улыбки, неожиданно эффективно прочищает мозги. Она права: хотел. Только очень долго убеждал себя в благих намерениях. Потому что герою нельзя быть таким, не положено. Герои альтруистичны и благодетельны, они сохраняют и оберегают, а не рушат. Они отвечают за чужие жизни, и они совершенно точно в состоянии разобраться в собственных. А Шото нет. Наверное, это значит, что никакой он не герой, а номер 7 — всего лишь строка в рейтинге от тех, кто его совсем не знает. И это осознание приходит легко, а признание — и того легче. Потому что признаётся он понимающей Момо. А она все предыдущие годы была на его стороне, что бы он ни выкидывал, какую бы дурость ни творил. — И всё ещё хочу, — Шото нащупывает её руку, сжимает до лёгкого хруста в пальцах, будто надеется, что ей передастся сила его желания, что Момо сможет понять, как сильно он мечтает быть с ней. Потому что раньше его неумение подобрать нужные слова никогда не мешало ей понять, что он имеет в виду. Яойорозу даже не смотрит на него. Должно быть, он ей противен. Или вся эта ситуация целиком. — Я должна рассказать Кондо-сану, это несправедливо и неправильно по отношению к нему. Он вправе отменить помолвку. Возможно, я смогу попросить его сделать это тихо, без шума. Но из агентства всё равно придётся уволиться, — спокойно рассуждает она, и эти мысли его совсем не касаются. Но Шото сжимает её ладонь в своей руке, и иррациональная надежда, что Момо не выдернет её, всё ещё живёт на задворках сознания. «Эй, парень, ты хоть понимаешь, что сделал? Ты всё порушил, очнись!» — всё здравое всегда озвучено в его голове голосом Энджи, и Шото видит в этом нездоровую иронию. Энджи сам — главная причина, по которой дети его творят всякую чертовщину. Рациональность Яойорозу поражает Тодороки даже больше, чем то, с какой скоростью она приняла это важное, ответственное решение. Верное решение. Решение, достойное героини. — Прости меня, — наконец-то говорит он и извиняется не за то, что между ними было, а за то, о чём молчал все шесть лет. За упущенные возможности его едва ли можно простить, но силы на извинение Шото кое-как находит. Её спокойный, уверенный голос застаёт его врасплох. — Хорошо, — отзывается Момо и впервые за встречу смотрит ему прямо в глаза. — Ты прощён. Тодороки застревает между восхищением, благодарностью и недоумением. Она бы могла его остаток жизни шантажировать этой виной, она бы могла хотя бы разозлиться на его идиотизм. И он не понимает, как Момо с такой видимой лёгкостью предпочла его не такое уж многословное признание своей устоявшейся жизни. Может, она наконец рассмотрела в нём то, что пыталась рассмотреть годами? Может, она всё уже знала, такой сценарий давно жил в её голове, и потому Момо так быстро приняла решение? Может, она уже не раз выбирала его, а Шото просто не знал? Всё, что он упустил, всё, на что не надеялся и что не умел предположить — круговорот из возможностей пронёсся в голове и так и остался лишь возможностями. Тодороки решил не спрашивать — он решил разобраться сам во что бы то ни стало. — Если я могу как-то исправить эту ситуацию, помочь тебе с агентством или прессой… Яойорозу вздыхает, но Шото кажется, что она больше не злится. Исправлять ситуацию должна не она, этот хаос устроил он, это он испортил несколько жизней, но всё, что он может сделать теперь — всего лишь предложить помощь. Тодороки искренне не понимает, как у неё хватает терпения его прощать. И почему она в итоге решает его простить — тоже. Пока Яойорозу не говорит, совсем не подбирая слова: — Да уж, натворили мы дел. Любить тебя очень сложно, Шото. Слова, сказанные однажды Миюки, не кажутся таким несправедливыми. Это правда, и на это утверждение Момо имеет куда больше прав, чем кто бы то ни было. Но она может сказать даже «ненавижу тебя любить» или «ты не заслуживаешь и капли моей любви» — он согласится не только потому, что это правда, но и потому, что там есть это замечательное слово, ужасно подходящее к алому рту Момо. Пустая бумажка предсказания оборачивается вдруг не отсутствием счастливой судьбы, но шансом создать судьбу самому. Такую счастливую, насколько отважишься. Тодороки хмыкает, вспомнив то, что досталось Момо: «Трудности, связанные с водой». — Яойорозу, насчёт того предсказания…