***
Шото не нравится это ощущение в животе при виде болеющей Яойорозу — оно похоже на панику. Он не знает, что с этим делать, не знает, куда себя деть — ничего полезного он не может, думает о себе, как о курице без головы, носящейся по двору просто на рефлексах. Его решение удрать с тренировки, предварительно соврав сенсею, никуда не годится. Рациональной частью сознания он это понимает. Но Момо существует за пределами сознания — Момо он никак не может осмыслить. Шото двухлетней давности только бы сокрушенно покачал головой при виде того человека, в которого превратился — Шото двухлетней давности не одобрял отвлечений. Но это только потому, думает Тодороки, что тот Шото не знал, что на самом деле ценно. Его главным чувством была ненависть, он руководствовался только злостью и обидой. «Так что того Шото не стоит слушать», — догадывается юноша и прощает себе мягкотелость. К тому же, его побег с тренировки того стоит: как только он видит Момо в целости и сохранности, волнение немного отступает. Она уютно кутается в одеяло, и скорая смерть ей, по-видимому, не грозит. Он рад выполнить её просьбу, когда Яойорозу просит чего-нибудь холодного попить. Тодороки изобретает совершенно гениальное решение. Яойорозу мягко берёт его за кисть, когда он подносит руку к её губам, прислоняет ладонь ко рту, вместо того, чтобы подцепить лёд пальцами, и ледяной шарик перекатывается по ладони Шото до её губ. Он не чувствует этого холода — лишь горячие губы Момо у кончиков его пальцев. Совершенно неуместное ощущение они в нём вызывают. «Ей плохо, она болеет. Оставь её в покое, придурок», — Шото мысленно отчитывает себя за то, что даже в такой ситуации продолжает думать свои неподходящие мысли. Они всегда приходят, стоит только оказаться рядом с Яойорозу. Тодороки искренне полагает, что он болен. В отличие от Момо — неизлечимо. Шото, наверное, неудачник: у него даже фантазии приземлённые и посредственные. Но есть и светлая сторона: это значит, что реальность всегда полностью превосходит любые его ожидания, Момо всегда лучше, чем он может рассчитывать и надеяться в своих самых дерзких мечтах. Иногда, впрочем, ему кажется, что Яойорозу над ним издевается. Теперь вот она дотрагивается языком до созданного им льда, практически слизывая аккуратные сферы с его ладони, зажимает губами, катает по нёбу, прикрывает глаза с облегчением, когда лёд тает во рту, глотает воду, и одни боги знают, почему Шото это кажется настолько эротичным. В том, чтобы поделиться друг с другом причудами, и правда есть нечто интимное, и Тодороки никогда не пробовал поить кого-то созданным льдом — у него бы не хватило фантазии, да и повода никогда не было. Но и при всей исключительности происходящего он не ожидает такого эффекта: от действий Момо у него даже волосы на загривке встают дыбом. Про всё остальное и говорить нечего. Во рту пересыхает от волнения, а через секунду уже приходится глотать обильную слюну — Шото спешно отворачивается, чтобы не глядеть на розовые от жара щёки и покрытый испариной лоб Момо. Но успевает ненароком под сползшим одеялом заметить сбившуюся домашнюю юкату, открывающую взгляду ключицы и верх белой груди. «Я должен быть на тренировках» — Шото отвлекается, как может, рассматривая скудную обстановку. В комнате девчонок чуть больше вещей и некоторые футоны не убраны на место, зато пахнет приятно, цветочным гелем для душа. Так, как обычно пахнет кожа Яойорозу. — Тодороки-сан, ты можешь идти. Со мной не нужно сидеть. Я посплю, выпью много жидкости, и жар пройдёт, — отвлекает его Момо от поплывших не туда мыслей. Он глядит на её бледноватое лицо, контрастирующее с горящими щеками, и переживает, что сделал недостаточно. — Ты точно будешь в порядке, Яойорозу? Если тебе нужно как следует пропотеть, я могу нагреть комнату… — Не надо ничего такого! — торопливо отзывается Момо и отворачивается. Шото смутно догадывается, что смутил её. Чем — он не знает.***
Даже при том, что мысли у неё путаются от жара, Тодороки её ужасно смущает своей речью, предложением нагреть комнату. «Пропотеть!» — смущённо и зло фырчит Яойорозу про себя. Момо вообще не хочется произносить при нём что-то подобное. Мама учила её, что девушка должна быть идеальной, и никакие телесные вопросы не должны портить ту совершенную картинку, что она создаёт. С их будущей профессией это, конечно, трудновато (трудновато — не то слово, когда лепишь из собственного тела всякое у всех на виду), но выполнимо. Во всяком случае, Момо искренне надеется, что хотя бы иногда она для Тодороки такая же богиня, как и для остальных. Поэтому не должен он думать, что она потеет, даже если в эту самую секунду она действительно вся липкая от пота. — Всё правда хорошо. Иди, Тодороки-сан, — уверяет она. Шото ещё раз касается её горячего лба, и Яойорозу старается не думать, насколько спутанные у неё волосы и может ли он рассмотреть капли влаги, скопившиеся на висках. Он кивает, неуверенно и нерешительно, но всё же поднимается, чтобы вернуться на тренировку — в этот момент за тонкой дверью в противоположном конце коридора раздаются хорошо знакомые голоса одноклассниц. Если напрячься, можно даже различить, на что жалуется Мина и что ей отвечает Урарака. Реакция у Яойорозу заторможенная, но она всё же натренированная третьекурсница Юу Эй: за руку Тодороки она хватает молниеносно. — Тебе нельзя здесь быть, Тодороки-сан, — в панике шепчет она. Конечно, одноклассницам она доверяет: преподавателям обнаруженного в комнате Тодороки никто не сдаст. Но дело не в наказании, которое они оба, безусловно, заслужили. А в разговорах. Яойорозу меркантильно и поверхностно печётся о своей репутации. И о репутации Тодороки, которому нет до сплетен никакого дела, не меньше. Потому что она знает, как работает мир: как важен имидж для геройского рейтинга. И если Шото не думает о таких вещах, то ей приходится. Потому что без её контроля в этом вопросе о них бы давно судачили и за пределами Юу Эй. Тодороки, может, не слишком выразителен в проявлении эмоций, — он разве что улыбается ей иногда как-то очень особенно, и это, кажется, его предел демонстрации платонического расположения, — но вот физиологическое с ним совершенно другой вопрос. Шото касается её без стеснения всегда, даже касания при посторонних его не смущают. И если бы Момо не обозначала границы — «целоваться при других неприлично?» — она даже представить боится, кем бы их считали. Хотя Яойорозу несказанно рада всему, что между ними происходит и обожает Шото с каждой секундой всё больше, ей стоит трудов приучить себя принимать его прикосновения без страха быть осуждённой кем-то. Поэтому сложившаяся ситуация пугает её так, что она не думает ни о чём, кроме как «выбраться из положения любой ценой». Не свойственная ей паника перекрывает все рациональные порывы и здравомыслие. Шото под тяжёлое, необъятное одеяло она утягивает прежде, чем он успевает предложить другой выход.***
Тодороки может различить щебечущие голоса девчонок, вернувшихся с тренировки. И если бы у него было время об этом думать, он бы услышал шелест стягиваемых через голову маек, щелчок застёжек бюстгальтеров, хлопнувшую о бедро резинку тесных леггинсов. Но всё, что он различает в кромешной темноте под одеялом — лихорадочный жар тела Момо, его сбившееся дыхание и безудержные удары сердца, колотящегося, как никогда при встрече со злодеями. Даже он понимает, насколько сомнительна и провокационна эта ситуация — адреналин в крови подскакивает так, что можно с голыми руками идти укрощать бомбящего Бакугоу. — Яомомо, ну ты как? — первым делом осведомляется Джиро и, судя по тому, как Момо утрамбовывает одеяло в футон, пытаясь прижать края поплотнее, склоняется над подругой. — Выглядишь неважно. Принести тебе чего-нибудь? Помочь до ванной дойти? Пульс у Яойорозу такой опасно частый, что Тодороки всерьёз опасается: сердце у неё либо через горло выскочит, либо грудную клетку проломит. Она, наверняка, корит себя за такое глупое решение. Спасает лишь то, что под огромным одеялом ещё трое бы поместились — Шото только ноги подтягивает, чтобы не торчали. Всё тело Момо влажное от испарины, горячее его огня, и Тодороки уговаривает себя думать об этом, как есть. Думать, что у Момо температура, что Момо плохо и неудобно. Но думать он может только о том, что, пока Яойорозу затаскивала его под одеяло, он неловко скользнул рукой в вырез её полураспахнутой юкаты. А не думать вообще оказывается даже проще. — Не надо, я в порядке, — хрипло отвечает Момо. Голос у неё дрожит, но всё очень легко списать на болезнь. Яойорозу сомневается в его умении лгать, хотя сама ничуть не лучше: её даже Мидория как-то раскусил. Тодороки пытается успокоить её, коснувшись плеча, но от его лёгких поглаживаний в её голосе только прибавляется дрожи, дыхание становится более нервным. Шото запоздало соображает, что касается оголённой кожи. И не спешит убирать руку. Момо в ответ пытается незаметно толкнуть его в бок, отлепить от себя, и эти попытки почему-то очень забавляют. Основная трагедия в том, что не только забавляют — заводят. Потому что Шото в подобной ситуации никогда не оказывался, и ему любопытно настолько же, насколько и желанно. Яойорозу избаловала его потаканием его внутреннему ребёнку-почемучке: с ней Тодороки настолько комфортно, что границы отодвигаются всё дальше. Границы самоконтроля — в том числе. Особенно тогда, когда Шото сжимает невольно оказавшуюся под пальцами кожу, будоражаще влажную. В этом жарком полумраке воздух горячий и пахнет приятно-терпко, так, что хочется вдыхать глубоко в лёгкие. И Шото дышит: утыкается носом Яойорозу под ключицу, остервенело втягивает воздух, и чтобы извиниться за разнузданность и неудобства, которые он ей доставляет своим приходом, осторожно активирует причуду, пытаясь хоть немного снизить температуру, убрать её жар. Тело Момо под его ладонями покрывается мурашками, и девушка вцепляется ему в плечи так, что даже через ткань он чувствует аккуратные лунки её ногтей. Дрожь проходится по всему её телу, резонирует в Шото, стоит ему подвинуться ближе, прижаться покрепче в бездумном порыве. — Ты когда пила последний раз? — заботливо уточняет Урарака. Шото беззвучно выдыхает, вспоминая. Воспоминание это не из лёгких — не в его ситуации. Как Момо глотала его лёд, он надолго запомнит. Но тяжело и от того, что пить ему тоже теперь хочется. Но вместо пресной воды Тодороки пробует языком солёную кожу Момо: углубление над ключицей, ямочку у груди. Сползает ниже, чтобы коснуться рёбер и живота, но пальцы Яойорозу ловят его за волосы, и дёргают так, что наваждение, застлавшее разум от жары и фантазии, спадает — Шото вспоминает, что они на грани разоблачения, в комнате с пятью девушками. Не особо внимательными, видимо, но от того не менее опасными. — Давай температуру померяем? — предлагает Хагакуре, хотя Тодороки, увлечённый собственной фантазией, даже не услышал, что Яойорозу ответила Урараке. Он, привыкший к высоким температурам, может без труда определить, что Яойорозу горячее положенных 36,6 на добрые три градуса. «Сволочь ты, Шото. Придурок и редкий эгоист». Мысль про эгоизм — единственное, за что Тодороки цепляется здравой частью сознания. Что так нельзя, поддаваться на уловки подростковых гормонов и оправдывать себя случайностью, он, к собственному удивлению, понимает довольно чётко — Шото привык, что не понимает вообще ничего. Люди вокруг слишком часто напоминают ему, какой он тормоз и как часто не врубается в то, что в остальных заложено обществом с детства. Тут, впрочем, дело даже не в отдельно взятых нормах поведения, а в удобстве отдельно взятой Яойорозу — толпа потенциальных зрителей по ту сторону одеяла его не останавливает, а вот мысль о том, что Момо из-за него станет хуже, удерживает от того продолжения, что красочно разворачивается в его голове. До поры до времени. А затем под руку ему попадается твёрдый сосок, острый, как грани его льда, крепкий, как его возбуждение, и Шото без колебаний сминает его пальцами, отыскав второй ртом. «Горячо», — восторженно думает легко игнорирующий высокую температуру Тодороки, и дальнейшие происки его пальцев остальные мысли остановить не способны. Он гладит влажные бёдра, привычно ложащиеся под руку, мнёт ягодицы, забирается под пояс юкаты, чтобы провести по животу и спуститься ниже. Дыхание Момо никуда не годится: судорожно сбивается. Но сама она больше не пытается нерешительно сопротивляться. И Тодороки наглеет: ныряет ладонью между бёдер, ласкает её пальцами так, как она больше всего любит, медленно, против часовой стрелки, с неожиданной сменой темпа, пока целует грудь и рёбра. Разговор по ту сторону одеяла продолжается, но, к счастью, к Момо больше никто не обращается — девчонки щебечут какие-то глупости, обсуждают прошедшую тренировку и нахваливают чужие способности. Ему есть дело только немного, потому что в любой момент кто-то может обратить внимание. Яойорозу явно нервничает по этому поводу, и, чтобы её успокоить, отвлечь, Шото убирает руку и спускается ниже сам, подтягивает колени, чтобы не вылезли за границы его импровизированного укрытия. Простую истину, что Момо нервничает именно из-за его самодурства, он успешно задвигает на задний план — слизывает горячую влагу, выдыхает раскалённый воздух. Зато придумывает своему поведению идеальное оправдание: ему во время болезни физическая работа всегда помогает. И если не активность, то аккумуляция жара; если пить много горячей жидкости и потеть хорошенько, то организм быстрее справится с лихорадкой. А Момо с каждой секундой, с каждым движением его упрямого языка всё горячее — значит, работает. Она немного сопротивляется, лишь слегка, цепляет его за волосы и легонько пытается отпихнуть его голову, и Тодороки без понятия, к чему это. Ведь даже пять дополнительных девушек в комнате не могут его остановить. Поэтому, когда за ними закрывается дверь с другой стороны («Мы пообедаем и вернёмся, принесём тебе чая»), все стоп-факторы и вовсе пропадают. — Тодороки-сан, не надо, — просит она, чувствуя, что так легко ничего не кончится. Уверенности в голосе Яойорозу никакой, и Шото всё ещё не в состоянии понять, чем смущает её и почему смущает вообще. Чтобы не смущалась, Тодороки даже одеяла не откидывает — только переворачивает девушку на спину. Он сползает ниже, чтобы было удобнее, перехватывает покрепче за мягкие бёдра. Язык у него и вполовину не такой горячий, как она. Особенно — внутри. Внутри у Яойорозу форменный пожар, и Шото осторожно снижает температуру, постепенно доходя до комфортной прохлады. Когда кожа под его языком и пальцами покрывается мурашками, он нагревает её дыханием, лишь немного отпуская причуду своей левой стороны. — Тодороки-сан, Тодороки-сан, — лихорадочно шепчет Момо, будто в бреду, и пятки её елозят по его спине, проезжаются по позвоночнику. Шото выдыхает, и конденсат от двух столкнувшихся причуд оседает на животе и ногах Яойорозу, прохладный на закипающей коже. Тодороки любопытно, может ли Момо кончить, если он не будет касаться её совсем, просто от смены температур. Может ли вообще хоть кто-нибудь обладать подобной чувствительностью? Этот вопрос настырно бьётся в сознании, но Шото кажется, что сейчас не время проверять: всё, чего он хочет — забрать у Яойорозу это напряжение, довести её лихорадку до той точки, где тело само перезапустится. Тодороки хочет, чтобы Момо остыла, но сперва — чтобы Момо была горячее кратера извергающегося вулкана. В идеале, конечно, ему хочется и себя куда-нибудь приспособить: у него так стоит, что, ему кажется, даже эти пять одноклассниц, топтавшиеся над головой, поняли бы и простили, если бы он выгнал из комнаты лично. Но Шото ощущает, что реализовывать собственные потребности в такой ситуации будет не к месту, неправильно, эгоистично и по-ублюдски. И ему, на самом деле, хватает захлёбывающегося «Тодороки-сан». За какой-то жалкий градус до кипения, Шото перестаёт использовать причуду и полностью доверяется обычной физиологии. Он прицельно нащупывает языком ту точку, в которой Момо натягивает, как тетиву, и держит её в этом натянутом состоянии, наверное, чуть дольше, чем следует. За эту неосторожность ему приходится потом пугаться тех судорожных, поверхностных вдохов, которые сотрясают Яойорозу гораздо дольше, чем обычно — дольше, чем Шото привык. Он тихо изумляется и просто придерживает, чтобы она не сползла с футона на холодный пол. Момо не раз говорила, что ей нравится в нём всё, его сложная причуда — в том числе. Но если бы Тодороки знал, что нравится настолько и что это, видимо, ответная симпатия, он бы обеспечил им диалог гораздо раньше. А так у него от восторга тоже нет слов. Пожалуй, это один из тех немногих разов, когда Шото не ненавидит свою причуду — когда она совсем не ассоциируется с болью и разрушением. Его и так титаническое чувство к Яойорозу разрастается до каких-то необъятных размеров. Она всегда открывает ему глаза на те вещи, о которых он даже не думает. И если есть причина для существования всего самого лучшего, светлого и доброго в мире, то она точно — в ней.***
Момо никак не может целиком вернуться в реальность, но всё равно предусмотрительно откидывает край одеяла, чтобы хоть какой-то воздух там циркулировал, чтобы Шото было, чем дышать. Она знает, конечно, что в силу причуды он и куда большие температуры выдерживал, не моргнув, но она так не может. Не может не думать о его благополучии. Хоть в данную секунду практически ненавидит его самовольность и глупое упрямство. Свою мягкосердечность тоже: самой последней идиотке ясно, что его следовало остановить решительно и строго. Как будто Яойорозу бы смогла. Не смогла ведь даже при условии, что худший страх её сбылся: все эти минуты она была ой какой несовершенной. Когда Тодороки показывается из-под одеяла, волосы у него тоже влажно липнут ко лбу, но ему до этого нет никакого дела. Его не смущает его внешний вид, оставшийся вкус на губах, влага на подбородке. Его не смущает вообще ничего. Наверное поэтому Момо целует его с особенным наслаждением, будто вернувшаяся из затяжного сражения — она тоже решает не смущаться, не придавать значения волнующим кого-то глупостям. Ведь в глубине души её они тоже совершенно не трогают: это всё чужие представления, чужое воспитание и желания тоже чужие. Тодороки вот она не нужна богиней, не нужна идеальной. Она, удивительно, почему-то нравится ему и такой, в предобморочном состоянии и неаккуратно завязанной юкате. Почему, она не знает, но без знания этого ей не менее радостно. — Извини, Тодороки-сан, — Момо не знает, просит ли прощения за прежнюю глупость или за то, что она теперь совсем не в состоянии о нём позаботиться. И лишь интуитивно догадывается, что Шото мотает головой, отмахиваясь от её ненужных извинений — глаза от навалившейся блаженной дрёмы разлепить так сложно. — Поспи, если устала, — тихо говорит Шото, укладываясь рядом и подтыкая одеяло. Момо держит его за руку, и Тодороки не возражает. Только когда она на грани сна, он осторожно высвобождает ладонь из её хватки, проводит холодной рукой по лбу, тихо-тихо ступает на татами и плотно прикрывает за собой дверь. У Яойорозу всё ещё температура за 39 градусов, но она чувствует себя если не удивительно здоровой и не совсем совершенной, то точно на сто процентов живой.