Наше завтра

      Невдалеке тихо гудят насосы, не останавливаясь даже на ночь, и в сумеречной тишине звук разносится на сотни метров. Слава ловит себя на мысли, что этот гул уютный, почти домашний. Он устраивается на здоровенном плоском камне, с удовольствием вытягивает ноги и стаскивает платок с лица. Где-то на севере выпускают ракетницу, далековато отсюда, благо нет дебилов палить их тут, но на гладкой поверхности озера все равно на несколько секунд вспыхивают тусклые отражения искр и тут же гаснут. Нефть матово поблескивает, и Славе вдруг так тоскливо становится от того, что нельзя просто взять и искупаться. Стащить надоевшую одежду, обувь скинуть, нырнуть с разбега – и плевать, будет ли тина, мусор, грязь или нормальная температура. Да, вот чего действительно не хватает. Пожалуй, даже сильнее, чем солнца.       Он слышит шаги Мирона задолго до того, как тот приближается, но не оборачивается. Только двигается чуть-чуть, освобождая место на камне. – Любуешься видами? – Да. Подумываю искупаться. Присоединишься?       Мирон тихо смеется, садится рядом, и Слава даже так, через несколько слоев одежды чувствует все эти его острые кости-локти-колени. Они какое-то время сидят молча, подстраиваясь под дыхание друг друга и всматриваясь в поверхность озера, на которой нет совершенно ничего интересного. Слава первым не выдерживает – притягивает Мирона к себе, обнимает за плечи. Не целует, так, коротко чмокает куда-то в висок и жадно втягивает в себя знакомый запах. Бензин, копоть, горький табак и легкий, почти неразличимый аромат каких-то пряностей. Когда-то давно от Мирона пахло парфюмом, дорогим алкоголем и хорошими сигаретами, но Славе и так нравится. Сам-то тоже не цветочками благоухает, особенно после трех суток пути. – Я тебя раньше ждал. – Конечно, ждал. – У них теперь не принято отчитываться друг перед другом, требовать отчетов и объяснений. Но Слава все равно поясняет. – На востоке был, у Смоки станции ребятам настраивал. – И как там ребята? – Сам знаешь. Твой молодняк все пытается с ними хуями мериться, но сами как-то мозгами не вышли. Ну или хуями. – Они давно не мой молодняк, перестань. Я им не курица-наседка. – Мирон отстраняется, и Слава уже мысленно дает себе пятюню, что успел зацепить его за две минуты разговора, но тот почти сразу возвращается обратно. Сумерки разрезает слабым желтоватым светом фонаря. – Все, что мог, я им дал. Больше они не моя проблема. – Справедливо. Но утопично. Все знают, чьи они выкормыши.       Фонарь дает совсем мало света, но Славе достаточно. Он рассматривает Мирона, пытаясь найти какие-то страшные – или, наоборот, хорошие – изменения, но ничего не находит. Волосы не отросли, ресницы с бровями не выпали, щеки не образовались, нос не усох. Мирон, как Мирон. Заебаный, усталый, худой. Но свой.       Они обмениваются новостями, обсуждают знакомых и прогнозы синоптиков. Синхронно вздрагивают, когда на севере запускают еще одну ракетницу, уже ближе, чем первую. Мирон зло прищуривается, и Славе даже не надо его ни о чем спрашивать – отряд в ту сторону отправится в самое ближайшее время. Или кто-то специально провоцирует и привлекает внимание, или по дурости. В любом случае, хорошего мало: слишком близко от нефти.       Слава вспоминает, что припас кое-что, тянется к рюкзаку. Сверток совсем маленький, теряется в сменной одежде и инструментах, но спустя несколько секунд его все же удается подцепить. Бумага кое-где порвалась уже, но это ничего, не страшно. – Вот, смотри, что надыбал. – Это еще что за хрень? – Мирон недоверчиво разворачивает упаковку, принюхивается и подносит сверток к самому фонарю, потом все же решается и сцарапывает небольшой кусочек. Знает, что Славе можно доверять. – Это что… шоколад? – Не шоколад. Ирис скорей. Или патока. Не знаю, как правильно. На востоке нашли какую-то водоросль в подземных озерах. Ее вываривают, выпаривают, чем-то уплотняют. – Серьезно? – У Мирона сразу отсутствующая шерсть дыбом встает, волнуется, дурашка, что без его одобрения планета крутится и люди чем-то занимаются. – Почему мне… – Четыре дня назад только первые пробные образцы годные получили. До этого сопли какие-то или резина выходили. Ты же знаешь Смоки: лезет вечно туда, в чем не шарит, а потом “ой, а почему все через жопу”.       Слава знает, что Мирон не очень-то жаловал сладкое раньше, но сейчас-то его практически нет. Любой с удовольствием заточит. – Себе оставил? – Угу. Забирай. – Ты же его не спиздил? Я могу заключать сделку, напирая на этот образец? – Обижаешь. Только что ты им предложишь?       Мирон долго не отвечает. Показательно медленно двигает челюстями, хмурится, видимо, решая, нравится ему или нет. Потом растягивает губы в торжествующей улыбке, и у Славы от этого в животе жарко-жарко становится. – Ничего не замечаешь? – А должен? – Не разочаровывай меня, Славочка. – Мирон ему это прямо в губы выдыхает, и так не важно вдруг становится, о чем речь вообще. Не будь этих игр, не будь взаимных тычков и загадок, – они давным-давно остопиздили бы друг другу. Поэтому Слава включается. – Что, новую маску для лица изобрели? Не очень работает, знаешь? Морщины у тебя пиздец. – А Мирон кивает. Отламывает еще один кусок, совсем крошечный, и закидывает себе в рот. Остальное аккуратно запаковывает и прячет в карман куртки. Довольный, радостный, с хитрым блеском в глазах. Такой, каким мало кому разрешает себя видеть. – Ага. Наверное, ты на мои морщины слюной капаешь, да?       Слава подается ближе, разрешая себе забыть про все игры и брачные танцы, притягивает Мирона. Он прижимается губами в требовательном поцелуе и задыхается от того, как мало на двоих воздуха и как правильно и хорошо становится. И от того, как кусочек сердца, который все болтается и слоняется по всему телу неприкаянным, пока Слава странствует, наконец-то встает на место. Конечно, чтобы потом снова отколоться, но это не сегодня будет, не сейчас.       Он понимает, что не так, только когда ладонь с затылка Мирона соскальзывает еще ниже, на шею, на позвонки. Понимает и тут же разрывает поцелуй. – Ты без защиты. Без платка даже. А мы тут сколько, час уже? – Браво, мой друг. – Мирон несколько раз издевательски хлопает в ладоши, и звук кажется отвратительно громким. Он упивается своим торжеством сейчас и немного – самую малость – этим Славу раздражает. – Мы запустили фильтры. У нас получилось, Слав. Смог приподнялся пока на три-четыре сантиметра, не больше, но, сам понимаешь.       Конечно, понимает. Еще бы он не понимал. Это… Это охуеть, какие новости. И тянул же, скотина. У Славы сердце заходится, колотится быстро-быстро, он рассматривает густо-серое, грязное даже ночью небо, лишенное звезд и луны. Потом достает блокнот и сверяется с записями, чтобы убедиться. – Поднялся? Но по прогнозу он опускается. Через трое суток максимальный уровень.       Мирон счастливо кивает и тоже запрокидывает голову, смотрит в небо. Слава пытается представить, как ему все это время было хуево, тяжело. До часа на “свежем” воздухе в респираторе, полчаса от силы в платке или повязке. Минут пять без какой-либо защиты. А передвижения на дальние расстояния – это что-то из области недостижимого. В лучшем случае – до женского Убежища и только на транспорте. Установить до конца, почему кто-то может сутками бродить по земле и даже не кашлять, а кто-то сваливается с отравлением через считанные мгновения, так и не удалось до сих пор, и Мирон по-настоящему бесился из-за этой своей слабости. Любой сбой в собственном организме он почему-то всегда воспринимал, как личное оскорбление. Не говорил никогда Славе об этом, но и не нужно было. Если уж фильтры заработали, то это не только политическая победа, но и личная, Мирона. Это ведь… возможность выбираться надолго из Дома. Странствовать. Хотя с таким открытием он теперь за яйца всех держать сможет, с этим глупо спорить. И поставку ирисок наладит, и медиков сможет на обучение к женщинам отправить, и, скорее всего, даже с водой проблему решит. Как наглухо и давно влюбленный человек, Слава не может не радоваться. Как тот, кто не в восторге от танцев на граблях, – не может не беспокоиться. Фильтры не станут всеобщим спасением, шансом на нормальный воздух и когда-нибудь, в будущем, на чистое небо над головой и солнечный свет. Они станут рычагом давления, козырем в борьбе за территории и власть. Хорошо, что козырем у Мирона в руках, он далеко не самый худший вариант, правда. Только тщеславный, слишком упертый и намертво уверенный в своей правоте.       Мирон словно мысли Славины читает. Улыбается больше не светло и открыто, а сдержанно. Прижимается ближе и трется головой, будто напрашиваясь на ласку. – Давай не сейчас. – Правда читает. Или Слава просто слишком хуево умеет держать лицо. – Пиздец как соскучился. – И я. – Чистая правда. Не умеет он не скучать, не тосковать, не думать. Это уже неизменный кусок его жизни – нехватка любимого человека. – Тебе здесь всегда рады. Сам ведь не шел. – Мирон. – Что? Так и есть. – Ты знаешь, что я не могу торчать в твоем Доме, спать в твоей постели, есть твою жрачку, а потом идти к людям и говорить им, что мы не должны делиться на какие-то семьи и кланы, что наше будущее в единстве и равенстве. – Знаю. Не заводись.       Вот так просто. Мягкое хриплое “не заводись” и у Славы внизу живота уже тянет и руки подрагивают. Он снова первым подается за поцелуем, но Мирон успевает раньше. Касается губами нежно-нежно, многообещающе так, сладко. Это тянется и тянется, и даже воздух вокруг больше не кажется тяжелым, а неизменный горьковатый привкус совсем не чувствуется. Только Мирон. И Славу вдруг по-настоящему накрывает пониманием, что именно могут значить фильтры не для жалких выживших крох человечества. Для них. – Первый раз тебя целую на природе. – На природе? – Мирон громко смеется, и его смех разносится далеким эхо, летит над озером и растворяется где-то в гуле насосов. – Охуенная природа. – А как? На улице? На свежем воздухе? Один хрен чушь выходит. – Это да. Но вообще не первый. – В этой жизни. – Ладно. – Мирон встает с камня, отряхивает задницу и протягивает Славе руку. – Пойдем, пока меня не потеряли. По дороге хоть расскажу, для какой работы мой Дом тебя нанимает. – И цену назовешь? – Слава ловко поднимается, чувствуя себя на удивление бодрым и отдохнувшим, и сгребает Мирона в охапку. Потирается бедрами, недвусмысленно намекая, дает почувствовать зарождающееся возбуждение. – Оплата вперед. – Обязательно.       До убежища ходу минут десять от силы, но они идут полчаса минимум. Останавливаются, чтобы поцеловаться, чтобы Мирон полной грудью подышал пусть все еще далеким от идеала, но воздухом, без масок и респираторов. Еще они тянут время. Потому что там, в Доме, придется держать дистанцию, решать споры, которые обязательно будут, не в постели или голышом за завтраком, а на людях, под неусыпным вниманием.       Да, никто Мирону слова поперек не скажет за связь с бездомным: слишком прочен его авторитет, особенно сейчас, после успешного запуска фильтров. Перемоют все косточки, посмакуют все грязненькие подробности, но так же будут заглядывать в рот и безоговорочно верить. Славе же вряд ли простят. Отвернутся, разочаруются. Начнут гадать, за какие такие блага продался Тот Самый Гнойный, борец за свободу и равенство. В лучшем случае найдут себе нового любимца. В худшем – решат, что бессмысленно во что-то там верить, если все равно итог один. Никто из них, из людей, с которыми Слава не раз делил последний кусок серого безвкусного хлеба и последние глотки воды, не даст ему второго шанса. Это в Домах есть суды и есть прощения. На воле, в стане бездомных кочевников все просто. Проебался? Значит, ты больше не нужен. Сколько бы хорошего ты ни сделал в прошлом, скольким бы ни помог и ни вытащил с того света.       Знали бы они, насколько сильно срать Слава хотел на все их осуждения и одобрения. Насколько мало его волнует мнение толпы, пусть и единомышленников, верных и отчаянно преданных. Он просто хочет жить. И все. Не выбирать сторону. Не виться ужом на раскаленном камне. Не подыхать от тоски, хороня любимых людей. Он проходил уже через это – почти все они проходили – и больше, больше Слава не хочет. – Ты не слушаешь меня. – Мирон не упрекает, просто констатирует. – Можно подумать, что кто-то слушает. Слишком много бессмысленного пиздежа и умных слов. Будь проще.       Дверь в убежище вот она, руку протяни, и Слава просто физически не может себя заставить сделать последние несколько шагов. Там не плохо, нет, достаточно уютно. Но это не его место. Не его.       Из темноты вдруг выныривает силуэт, и Мирон резко двигается, закрывая Славу собой и выставляя руку вперед. Фонарь они досмолили еще у озера, а света из узких окон не хватает, чтобы рассмотреть хоть что-то, но фигура смутно знакомая. – Все нормально? – Да, Вань. Иди. Мы скоро.       Рудбой, значит. Хороший мужик с неведомой хуйней в голове. Слава дожидается громкого лязга, с которым закрывается дверь, а потом, чуть посомневавшись, берет Мирона за руку, мягко поглаживает по крепко сжатым в кулак пальцам. Мы. Мы – это заебись.       Как ни странно, Мирон руку не убирает. Наоборот, расслабляется, делает пару шагов, чтобы встать еще ближе. Он даже толком не говорит, шепчет Славе на ухо, и от этого щекотные мурашки пробегают от самого загривка до копчика. Хорошо. – Ты же понял, что дело Рудбоя очень важное, да? – Понял, я сообразительный мальчик, знаешь? – Рудбой. Славе хуй положить на Рудбоя. Особенно сейчас. Но Мирон мутит что-то, не договаривает. Окончательно зациклился на этой штуке, Ваньку, вон, взаперти держит. – Знаю, Славочка, знаю. – Мирон вдруг накрывает Славины губы пальцами, не зажимает рот, а просто… трогает. Гладит, проводит по кромке зубов, легонько касается языка. И у Славы, блядь, колени подгибаются. – Его дело настолько важное, что нам пришлось оборудовать отдельную жилую и исследовательскую зону. – Да? – На жилую зону похуй. А вот на то, как Мирон шумно и влажно дышит куда-то Славе в подбородок – нет. – Да. Комнаты для вас с Фалленом. Для Рудбоя. – Отлично. – Слава дергает головой, чтобы уйти от прикосновения. Он знает, что беситься сейчас нельзя, что они только встретились и портить все ссорой не.. – И для меня.       Мирон прижимается всем телом, на секунду, не дольше, тут же отступает на несколько шагов назад, не отрывая от Славы взгляда. И, плевать, что света мало и темно. Что воздух с неискоренимым прогорклым привкусом. Что вокруг люди, мертвые земли, нефтяные озера и апокалипсисы. Все, нужное Славе для счастья, у него уже есть, только руку протяни. – Особый доступ? – Обижаешь. Естественно.       Одно с другим складывается так быстро и так сладко, что голову ведет. Не ожидал, совсем не ожидал. Давно забытое чувство настоящего чуда такое странное и такое чистое, концентрированное, что смеяться хочется. Слава зачем-то шепчет тихое «спасибо» куда-то туда, в темное некрасивое небо и смело шагает к убежищу. За Мироном.