Наше завтра

      Идти последние пару километров, уже по родной территории, пешком оказалось идиотской затеей. Вот чего он добился? Головной боли? Желания выблевать весь ужин? Трясущихся рук? Иногда Мирон так сильно бесит сам себя, что пулю в лоб готов пустить. Фильтры не работают даже на треть так хорошо, как должны, их мало, они слабые и ненадежные. Лучше, чем ничего, конечно, лучше, чем было еще месяц назад, но недостаточно. Без них он и пяти минут бы не прошел с непокрытой головой и открытыми дыхательными путями. Что не отменяет глупости вот такого бессмысленного бахвальства.       Сейчас, вместо того чтобы на свежую голову все обдумать, раскидать по полочкам итоги встречи с Женей, Мирону придется собирать себя в кучу час как минимум. Ополоснуться, выпить горькой, невкусной настойки на травах, в идеале – вздремнуть хотя бы минут тридцать. Не слишком большая потеря по времени, но, был бы в ней виноват кто-то еще, не сам Мирон, она не раздражала бы так сильно.       В дверь коротко стучат, а потом в комнату заглядывает один из постовых. – Мирон Яныч, вам записку оставили. Просили передать, как только появитесь. – Кто? – Гнойный.       В груди сразу чуть-чуть теплеет. Отличный выход – дать Славке повод позубоскалить над собственной глупостью, выслушать поток необидных издевок и сразу же простить себе все грехи. – Давай сюда. Давно он вернулся? – Утром еще, как только вы уехали.       В записке три слова, и Мирону их достаточно, чтобы понять, где Слава его ждет. Блядь. Почему нельзя сделать по-человечески, пойти в огороженный отсек? Или хотя бы в гостевую комнату, которую ему выделили на время карантина? Что за любовь к театральщине? Соблазн отправить вместо себя кого-нибудь шустрого с ответом, а самому завалиться отдыхать, слишком велик. Но Мирон этого не сделает, конечно же. Но отправляется на встречу он все-таки не сразу: долго плещется в холодной воде, смывая с себя дорожную пыль и противную въедливою копоть, выпивает настойку и съедает кусок мяса. И только потом покидает убежище.       Парни из патруля предлагают сопроводить, но Мирон лишь отрицательно мотает головой. Кто знает, что там у Славы, может, не просто так встречу вне убежища назначил.       Только когда Дом совсем скрывается из виду, а шум насосов становится уже хорошо различим, Мирон понимает, что опять облажался – вышел без респиратора и даже без платка. Только ведь в себя пришел, блядь. Потом ведь опять подыхать будет.       Славку он замечает издалека. Тот, широко раскинув руки, лежит на камне, на том же, где они встретились в прошлый раз. Что-то тихо напевает или стих зачитывает – не разобрать, даже когда подходит близко: плохо слышно из-за поднявшегося ветра. На Мирона он старательно не обращает внимания, как обычно. Но потом оглядывается, улыбается ласково и немного устало, садится. Не говоря ни слова, Славка стаскивает себя платок и выжидающе смотрит. И Мирон послушно опускается с ним рядом, подставляется, терпит и слишком тугой узел на затылке, и щекотку за ушами. Сразу становится жарко, но дышать теперь легче. А еще от повязки узнаваемо пахнет: горечью, дымом и Славкой. Хорошо пахнет, приятно.       Когда Мирон устраивается поудобней, он хлопает себе по ногам ладонью, мол, ложись давай, всяко мягче будет, чем на рюкзаке. И с удовольствием вплетает пальцы в отросшие мягкие волосы, которые, правда, помыть не мешало бы. У Славы твердый, неудобный какой-то затылок, и он укладывается долго, все ерзает и пытается найти положение покомфортней, пока, наконец, не затихает. – Почему внутри не подождал? Я же мог у Женечки заночевать. – Не заночевал же. А в этом нашем исследовательском, сука, отделе, находиться невозможно! Лучше бы они цапались и игнорировали друг друга дальше, чем этот пиздец. Правда. Блевать тянет.       Слава с колкими шуточками и комментариями жалуется, как вернулся сегодня утром, буквально на час с Мироном разминулся и пошел сразу в отсек. Где и наткнулся на Рудбоя с Фалленом. Занимались они явно не замерами и исследованиями, а кушетку у монитора как-то уж совсем не по назначению использовали. В Славином пересказе это звучит ужасно смешно, и Мирон не сдерживается, ржет. Он тоже вчера невовремя зашел. Вылетел сразу, но Ванькин одуревший от удовольствия взгляд и растрепанного, совершенного голого Фаллена, к сожалению, увидеть успел.       По голосу Славы непонятно, как он относится к этому… союзу. Он вроде и шутит, и ржет, и теплые, довольные нотки в этих его подколках проскальзывают, почти незаметные, но все же. Но Мирон слышит и беспокойство. Которое он прекрасно понимает.       Что там в этом карантине у них произошло и почему, Мирону не интересно. Он не собирается вмешиваться и лезть в чужие отношения, ему достаточно того, что Рудбой больше не выглядит человеком на грани срыва. Ему достаточно того, что Фаллен, как одержимый, генерирует идеи и предложения пачками, и большая часть из них даже имеет смысл. И того, что внезапно прирученный одомашненный кот не суется на территорию остального Дома, достаточно тоже. Но беспокойство, зудящее и навязчивое, игнорировать не получается.       Мирон вдруг говорит об этом вслух, рассуждает о том, что оба – и Рудбой, и Фаллен – поломанные, разбитые. Что нельзя из двух осколков от двух разных чашек собрать одну целую. Если она, эта новая, и продержится, то совсем недолго, а остатки ее станут окончательно непригодными. Слава внимательно слушает, не перебивает. Но потом тихо смеется, не издевательски, как он умеет, а по-доброму. – Ну какие же они чашки, Мирош? Думай шире. У меня сейчас в сумке лежит штука, с помощью которой мы собираемся прослушать и расшифровать нейронные импульсы из головы твоего дружка. А знаешь, из чего я эту штуку собрал? – Из чего? – Я спаял ее из старого разъебаного радиопередатчика и древнего кардиомонитора со станции скорой помощи. Оба были уже нерабочими и бесполезными, а итог вышел просто охуенным. Понимаешь, к чему я? – К тому, что ты весь такой умный и талантливый? – Мирона не отпускает, но становится немножечко легче. Он зачесывает Славины волосы пятерней назад, открывая высокий красивый лоб. Думает вдруг, что надо у Фаллена пару заколок забрать. – Да. Именно. – Слава выставляет указательный палец вверх, будто грозит Мирону, но выглядит скорей комично, чем как-то еще. – И к тому, что чашки – это слишком плоско. – Думаешь, им это все пойдет на пользу? – Думаю, это не наше с тобой дело. Наше с тобой дело… – Слава. – Мирон перебивает. И старается, чтобы его сейчас услышали, а не свели все к шуточкам. – Ванька сам этого не признает никогда в жизни, но на нем дохуя всего держится. Половина связей Дома. Дисциплина внутри, как бы нереально это ни звучало. Не говоря о том, что схроны, благодаря которым мы выживали первые зимы, он чуть ли не в одного искал. И фильтры в том виде, в котором они сейчас, – его идея. У него вообще этих идей куча. – Думаешь, дело в Охре? – Нет. Точно нет.       Мирон сначала подбирает слова, пытается как-то фильтровать сказанное, но потом забивает. Это ведь Слава, дальше него все равно никуда не уйдет. Воспоминания захлестывают с головой. Ледяной ужас после того, первого, взрыва. Растерянность. Паника. Опустошающая, парализующая беспомощность. Обезумевшие, сорвавшиеся с катушек люди. Насилие, разруха, грязь и голод. И Ванька Рудбой в ярко-белых идеальных кроссовках из последней коллекции какого-то модного бренда. Рожа вечно разбитая, костяшки в мясо, лохмотья вместо одежды, а кроссы – чистенькие, как только из магазина. Он тогда просто поверил, как верил все предыдущие годы дружбы. Поверил, что Мирон справится, знал это. Бил за него лица, смотрел вместо него на людей так, что те даже слово поперек вставить боялись. Делал вид, что не замечает, как Мирон воет по ночам, кого-то оплакивая.       Тогда он стал ориентиром, опорой. Богатый почти-мажорчик, который привык все получать после первого же “хочу”, оказался намного сильнее и честнее “правильных и нормальных”. Бывших учителей и военных, чинушей и докторов. Да, он всегда был с непростым взрывным характером, но без гнильцы. Да, слишком прямолинейный, но с потрясающей чуйкой на подонков, прикидывающихся хорошими людьми.       Мирону даже сейчас, когда его авторитет и репутация работают сами собой, страшно представить, что Рудбоя вдруг не будет рядом. Кажется, что без него Дом разбежится, по стенам убежища пойдут трещины, а сам Мирон, сильный несгибаемый лидер, снова превратится в раздавленного горем слабого и напуганного бывшего политика.       Он замолкает на полуслове, просто захлебывается всем тем, что обычно тщательно прячет глубоко внутри. Вспоминать, говорить о том, как Рудбой пропал тогда на два месяца, а Мирон бился рыбой об лед, но даже малейшей зацепки найти не мог, он не будет. Достаточно.       Слава вдруг берет его ладонь, подносит к губам и прижимается к ней долгим поцелуем. Потом гладит по пальцам своими, успокаивающе и нежно. – Ну чего ты? Если твой Рудбой все это дерьмо пережил, если с Охрой смог ужиться, то что ему Фаллен? Ванечка неплохой. – Он ебанутый на всю голову. – Мы все такие. И мы все заслуживаем попытку на нормальную жизнь. На его долю тоже пришлось, но он не плохой. Сам же сказал, что у Рудбоя чуйка на говно. Не запал бы он на него. – Да. Наверное.       Мирону хорошо сейчас вот так находиться вдвоем. Делать вид, что никакого апокалипсиса не существует. Что где-то там, за углом, все еще есть хорошие рестораны и отели с удобными постелями. Что они со Славой просто дурачатся, в мрачную романтику играют, поэтому общаются в каких-то заброшенных ебенях, в которые даже солнце не проникает. Маленький, но приятный самообман.       Они обсуждают фильтры и последние новости от женщин. Славка даже немного искренне жалеет Мирона, потому что на своей шкуре знает, какой Женечка бывает злющей и упертой. Делиться просто так металлом и сплавами, имея шансы на полноценные долговечные фильтры, она готова, но только на совершенно адских условиях. На которые Мирон пойти не может, а не пойти не может тоже – их запасы почти на исходе, да и качество оставляет желать лучшего. – А давай Вань к девкам зашлем? А? Фаллена там обожают. Рудбоя тоже. Может, уломают? Половину фильтров отдавать нельзя, сам понимаешь. – Я думал об этом. – Мирон, правда, прикидывал Ваньку одного заслать на переговоры, но в Славиных словах есть смысл. Фаллен даже мертвого заебет при желании. – Но тогда придется повременить. – Почему? – Мне кажется, мы почти зацепили Охру. Не терпится попробовать с твоим оборудованием. – Серьезно? Что там?       У Мирона даже настроение подскакивает, потому что он догадывается, какая у Славы будет реакция. Тот ведь ушел почти сразу после объявления карантина, на следующий день отправился в свои схроны за датчиками, записями и еще какими-то нужными вещами, так что прилично пропустил.       Когда Фаллен, зацелованный, лохматый и сонный, скучающе сообщил, что Охра и притащенный кот общаются, Мирон даже не засмеялся. Потому что шутка показалась не смешной, а идиотской. Потом подключился Ванька, начал рассказывать, как нашел животное исключительно благодаря голосу в голове, а так, угашенный и в полубессознательном состоянии, он его и не услышал бы. Мирон переводил тогда взгляд с одного на другого, все ждал, кто первый из них расколется и заржет, но Фаллен только разозлился. Принес свои записи и чуть ли не в лицо их ему швырнул.       Мирон и сейчас до конца не понимает, как и почему это возможно. Как вышло, что у случайно найденного кота частоты каких-то там мозговых волн вдруг совпали с Охрой. Он первым делом затребовал полное сканирование животного на проверку чипов и следящих устройств, сразу решил, что его могли специально подбросить. Фаллен скривился, как от боли, и подсунул Мирону очередной листочек, уже с окончательным вердиктом: кот совершенно чист. Ничего. Понимает человеческую речь, не любит, когда повышают голос, и умеет каким-то образом общаться с Охрой без какого-то либо участия Рудбоя. Ах да, еще он в восторге от своего имени. – Ну вот видишь, – Слава утирает слезы, все не может перестать ржать и от этого больно ерзает головой Мирону по коленям. – Как человек, назвавший котика Гришей, может быть плохим? – Я не говорю, что он плохой. Я говорю, что он ебанутый. И “Гриша” – это отличное тому подтверждение.       Слава принимает поражение, выставляет перед собой руки и снова начинает ржать. Мирон им любуется сейчас, таким честным и искренним. Таким, каким господина Гнойного редко можно увидеть.       Налетает сильный порыв ветра, метет с севера колючий острый песок. Мирон успевает зажмуриться, а вот Славке в лицо попадает. Он долго моргает, отплевывается – платок свой ведь отдал – и больше не смеется. Жаль.       Мирон уже хочет предложить двигаться к Дому, но Слава вдруг застывает, замирает с занесенной у глаз рукой. У него стекленеет взгляд, а вся краска с лица словно стекает. У Мирона от этого неприятно сводит желудок, а противные мурашки пробегают от загривка до самых пяток. Слава садится, долго поправляет шнурки на ботинках, сильно хмурится. И тихо-тихо, почти беззвучно произносит “кот, значит”. – Что? Что “кот”? – А? – Слава приходит в себя, натягивает кривую улыбку, но Мирона она нихуя не обманывает. – Ты что-то говорил? – Я – нет. Что происходит? Ты что-то знаешь, да? – Он хватает Славу за рукав, не позволяя встать. – Видел такое раньше, совпадение частот с частотами животных? – Чего я только не видел, Мирон. – Слава осторожно освобождает руку, все-таки поднимается. Закидывает за спину даже на вид неподъемный рюкзак, еще одну сумку берет в руку. – Может, пойдем? Песок уже даже в ушах.       Мирон тоже встает, стаскивает с лица платок и замирает прямо перед Славой, не дает пройти. – Ты что-то знаешь. – Конечно. – Ты знаешь, что такое Охра? – Нет. – Работал над чем-то похожим? – Мирон, перестань. – Слава закатывает глаза с наигранным раздражением, но уйти не пытается. – Если бы это была моя разработка, я бы его узнал сразу. – И сказал бы мне? Сразу?       Повисшая тишина неприятная и липкая, как паутина. Ее хочется стряхнуть с пальцев, с ресниц, с губ. – Мы не врем друг другу, Мирон. – Слава проводит ему сухими горячими пальцами по щеке, подтягивает платок выше, чтобы он прикрывал нос и рот. – Да. Я знаю. Мы просто не все друг другу говорим. – Мирон сдается, кивает. Потому что это правда. Ебаная правда в их ебаной реальности, без которой никак нельзя.       Кажется, если сейчас не сделать хоть что-то, мир рассыплется, они оба растворятся и перестанут существовать. Поэтому Мирон обнимает, крепко-крепко, так, как только неудобный здоровый рюкзак позволяет. Слава обнимает его в ответ свободной рукой, целует куда-то в висок и громко, с присвистом выдыхает. Когда отстраняется, он выглядит уже почти привычным, нормальным собой. Легкомысленным, насмешливым и очень, очень родным.       Мирон этому даже не удивляется: тому, что разделяющие их со Славой вещи делают их только ближе и дороже друг другу. Можно сейчас полезть на рожон, потребовать каких-то ответов, затеять ссору. Можно, но смысла в этом нет. Узнать что-то? Вытянуть секреты? Убедиться в чем-то? Нахуй. Единственное, что Мирону нужно знать, это то, что Слава никогда не причинит ему вреда. И он знает. Этого достаточно.       Сумка, которую Мирон забирает, чтобы хоть как-то Славу разгрузить, оказывается тяжеленной и неудобной, она больно бьет по ногам, но это помогает сосредоточиться и спрятать поглубже все переживания и сомнения. Славе тоже тяжело, он постоянно поправляет лямки рюкзака, и Мирон даже представить не может, как он сам все это тащил, хрен знает откуда.       Не дойдя до убежища десяток метров, оба останавливаются. Смотрят друг на друга, сначала невесело и хмуро, а потом одновременно улыбаются. – Давай все на завтра отложим? Охру, разговоры, исследования? – Мирону не хочется секса. Ему хочется просто близости, спокойствия. Знания, чувства, что Слава рядом, что с ним все в порядке. – А сейчас выгоним этих двух героев-любовников прогуляться. Вон, пусть кота своего на охоту сводят. Побудем вдвоем. – Охуенно звучит. Просто охуенно. – Славка так искренне радуется, даже идти быстрее начинает, словно его рюкзак стал на несколько килограмм легче. – Я вот, как знал, наливочки выменял сегодня. Закуску придумаешь? – Придумаю, куда я денусь. – Никуда ты от меня не денешься, Мирон Яныч. Никуда. – Слава вдруг резко тормозит и разворачивается. Так, что Мирон в него врезается, еще и сумкой по ногам себе бьет особенно сильно. Он уже готов сказать пару ласковых, но передумывает, как только слышит слова, произнесенные тихим спокойным шепотом. – Я очень тебя люблю. – Я знаю, Слав.       Браться за руки на пороге убежища глупо и недальновидно, но без хоть какого-то контакта именно сейчас невыносимо, и Мирон ловит наощупь, коротко сжимает холодные, чуть дрожащие пальцы, и тут же выпускает. Этого недостаточно, но становится легче. “Я тоже” выходит совсем беззвучным, но Слава все равно слышит. Он всегда слышит.