Наше завтра

      Мирона нет уже почти два часа, и Слава совершенно не находит себе места. Он знает, понимает, что сейчас от него ничего не зависит, но не может перестать крутить в мыслях “а вдруг”, “что я буду делать”, “надо что-то придумать”. Комната, к которой он уже успел привыкнуть – не потому, что она хоть сколько-то уютная и комфортная, нет, потому, что здесь они были вдвоем – вдруг становится похожей на камеру. Слава уже не может сидеть, ходит из угла в угол, пытается взяться за давний заказ – барахлящие рации, которые попросил глянуть Ресторатор, но руки не хотят делать свою привычную работу. Дрожат.       Славе понадобилось меньше пяти дней, чтобы вычислить нужную частоту, на которой “живет” Охра. Еще три дня ушло на то, чтобы сделать подходящий передатчик. И чуть меньше двух минут разговора с ним один на один, чтобы понять, кто он такой. Что он такое.       Кот действительно охуенно помог: сами они вряд ли стали бы копать в нужную сторону. Поначалу Фаллен, конечно, орал, что не позволит пытать Гришу и ставить на нем опыты, даже сбежать вместе с ним попытался, дурачок. Как будто они живодеры, в самом деле. Остыл Ванька только после разговора с Рудбоем. О чем они говорили за закрытыми дверями общей уже спальни, Слава не знает, но вернулся Фаллен тогда заметно успокоившимся. Разве что грозил страшными карами и запугивал Охрой, который удивительно привязался к животному за каких-то несколько недель. Причем говорил Ванька это все не Славе, нет. Мирону. Хотя тот вообще толком в обсуждениях не участвовал, только нетерпеливо постукивал пальцами по любой подходящей поверхности.       Грише, ко всеобщему удивлению, все их манипуляции с датчиками и снятием данных, понравились. Он спокойно вытягивался толстой мохнатой тушкой, подставлял заметно отъевшееся пузо и иногда даже урчал. Лежал по двадцать минут, а то и больше, довольно сверкая круглыми желтыми глазами, и даже не пытался никого цапнуть, хотя характер, если честно, у него оказался паскудный.       Правда выплыла на третий день обследования Гриши. Рудбой сначала Фаллена о чем-то на ухо спросил, потом Мирона. Закончилось все тем, что они вместе, сообща и почти дружно, вспоминали всевозможные сказки и легенды про котов. Которыми Охра, как оказалось, все это время отвлекал Гришеньку от раздражающих процедур и которые так невовремя у него закончились.       Как и со всеми своими изобретениями, Слава заранее знал, когда оно заработает, выстрелит. Сегодня, около двух часов назад, допаивая последние провода, он пытался отогнать противное сосущее ощущение в солнечном сплетении. Чем меньше работы оставалось, тем отчетливей Слава понимал, что очень, очень пожалеет о собственном рвении. И оказался совершенно прав.       Ему хватает одного взгляда на Мирона, чтобы понять: он знает. Неподъемная, душная обреченность наваливается на Славу, мешает даже малейшее движение в сторону двери сделать. Но и облегчение, пусть и горькое, тоже есть. Наконец-то со всем этим будет покончено.       Мирон смотрит прямо перед собой, делает два медленных тяжелых шага, а в комнату вслед за ним залетает Фаллен. Встревоженный и хмурый. – Эй, ты в норме, мужик? – Он спрашивает Мирона, за локоть его хватает, но тот даже не реагирует. И Слава заставляет себя, блядь, шевелиться. – Иди, Вань, я присмотрю за ним. Легкая дезориентация это нормально. – Да? Ты же говорил, что это безопасно. Рудбою тоже хуево будет? – Фаллен все кидает на Мирона недоверчивые взгляды, но, кажется, готов бежать и хлопать крыльями над своим мужиком. – Вот иди и проверь. Я побуду с Мироном, не волнуйся. – Да было бы за кого.       Ванька уходит, что-то ворча себе под нос, и Слава закрывает за ним дверь. Не только на крепкую тяжелую щеколду, но для надежности проводит магнитным ключом по кодовому замку. Не нужны им сейчас свидетели. Совсем не нужны.       Мирон добирается до постели, оседает на нее, почти падает. И томительно долго сидит, уткнувшись лицом в ладони. Славе так тошно, ему так хочется подойти и сесть рядом. Чтобы была возможность обнимать, целовать. А еще оправдываться, просить прощения, хватать Мирона за руки и умолять не прогонять. Но он не имеет на это права. Поэтому садится на стул в другом конце комнаты. И ждет.       Вязкое выматывающее молчание все длится и длится, и Слава уже думает, что стоит просто уйти, прихватив с собой вещи. Но оставить Мирона наедине с услышанным он не может. Не простит себе никогда, если хотя бы не попробует объяснить.       Но, когда Мирон все-таки поднимает лицо, в его глазах слишком много всего, и Слава трусливо думает, что, может, стоило и уйти. Потому что видеть в его взгляде вместо привычных спокойствия и любви боль и страх, нечеловеческую какую-то тоску, просто невыносимо. – Ты же мог отрубить Охру. – У Мирона голос совсем чужой. На два тона ниже, сиплый и абсолютно безжизненный. А глаза сухие и красные-красные от полопавшихся сосудов. – Не был уверен, что это не убьет Рудбоя.       Мирон дергается, как от удара, вскакивает, мечется по комнате, совсем как Слава до этого. – Так потянул бы время, пока не найдется способ его не убить. Сказал бы, что вся эта хуйня с котом не сработала. Ты же у нас гений! Так придумал бы какой-то выход, а? – Охра объяснил, что он такое? – Наверное, они не должны успокаивать – вот эти суетливые нервные движения и злая беготня из угла в угол – но почему-то воспринимаются легче, чем тишина. Хотя Слава и чувствует себя так, словно ступает по тонкому-тонкому льду, который готов проломиться даже от лишнего неосторожного вздоха. – Да. – Мирон с силой растирает лицо, проводит по затылку, шею разминает. Как будто к драке готовится. – Что-то вроде хранилища для данных. – Оптимизированное хранилище резервных архивов. – И что? Мне должно, блядь, от этого полегчать, Слав?       От собственного имени, от беспомощного какого-то “Слав” хочется рыдать, выть. Он не готов терять единственного человека, ради которого ввязался в эту бессмысленную, заведомо проигрышную войну. Не может его потерять. – Охра не просто хранилище. У него есть полностью автономный рабочий интеллект, который умеет анализировать, прогнозировать. А еще он, видимо, умеет чувствовать, если судить по его отношению к коту. И он решил, что тебе нужно знать. – Он решил? Не ты? – Звучит как приговор. Безжалостный, но вполне себе справедливый. – Не я. Ты не заслуживаешь этого. – Мирон пытается перебить, но все же сжимает губы в тонкую злую полоску, замолкает. Дает договорить. – Я – тоже. Никто не заслуживает жить с этим вот тут. – Слава с силой стучит себя в грудь, надеясь хоть чуть-чуть притупить тупую тянущую боль. Эмоции вдруг так накатывают, что приходится часто-часто моргать, чтобы прогнать подступившие слезы. – Но Охра считает, что за тобой будущее. И что без того, что ты сегодня узнал, это будущее будет хуевым. С моей помощью или нет, но он бы добился своего. Единственным выходом заставить его молчать было устранение Рудбоя.       Слава отворачивается. Он не хочет слышать что-то вроде “ну так тебе не впервой”, видя при этом глаза Мирона. Вместо этого рассматривает стену, серую и неинтересную, но почти полностью обклеенную разными заметками. Это они теперь так стали записи хранить, а не на столах, потому что Гриша уничтожает бумагу просто в поразительных количествах, да и в закрытые помещения удивительно ловко умеет попадать. К стене приколоты и схемы с расчетами по фильтрам, и записки Мирона, и его, Славины. Есть парочка личных, не рабочих. Ничего такого слишком интимного, просто пожелание доброго утра, когда одному надо было раньше уходить, или напоминание нормально позавтракать. Маленькие кусочки их общей жизни.       Горло перехватывает, и Слава зажмуривается, пытается зацепиться мыслями хоть за что-то нейтральное, чтобы окончательно не раскиснуть. Но в следующую секунду просто забывает, как дышать. Мирон обнимает его со спины, так крепко, что это больно. У него совершенно ледяные руки, которые даже через одежду обжигают холодом. – Скажи мне, что ты был не один на один со всем этим дерьмом. – Мирон не говорит, а зло, надорванно шепчет. – Скажи мне, что был кто-то рядом с тобой, кому ты мог верить.       Славе кажется, что он сейчас просто потеряет сознание. Голову ведет, сердце бухает так громко, что может, наверное, грудную клетку проломить, а руки, которыми он пытается расцепить железную хватку у себя на животе, совсем не слушаются. Развернуться не получается: Мирон держит слишком сильно, не шевельнуться. – Не один. Я был не один.       Мирон разжимает руки, делает шаг назад, но теперь Слава его не отпускает. Оборачивается, смотрит в безумные, почти черные глаза. И осторожно переплетает свои пальцы с чужими, готовый, что вот сейчас, сейчас его точно прогонят. Не прогоняют. – Кто-то выжил? Кроме тебя?       Он не может больше врать. Не может изворачиваться и делать вид, что не таскает на плечах ношу, которая ни на секунду не становится легче вот уже два года. – Да.       Взгляд Мирона слишком тяжелый и внимательный. Кажется, что те места, по которым он пробегает, окатывает кипятком. У Славы лицо начинает гореть, а в горле пересыхает. Но он терпит, упрямо смотрит в ответ.       Видеть, что Мирон справляется с первым шоком, что он уже берет себя в руки, приятно. Но и пугает это до чертиков. Иногда Слава забывает, что его любимый человек не просто так стал одним из самых влиятельных лидеров нового мира. А зря. – Вариантов немного. – Это Мирон не Славе, сам себе. Он обдумывает, просчитывает что-то мысленно. А потом каменеет весь, широко распахивает глаза и зло, неприятно улыбается. – Этико-нравственный отдел, да? Бывший нарик? Не помнит нихуя? – Мирон. – Не помнит, да только по человеческим мозгам только так шарит. – Мирон срывается на крик. – Ваня мой лучший друг! Блядь, как ты мог… – Дай мне сказать. – Слава говорит тихо, но почему-то это срабатывает: воцаряется тишина. – Он правда не помнит. После…       Мирон выдергивает свою ладонь из Славиной, снова начинает мерить шагами комнату. Почти беззвучно что-то говорит себе под нос, ругается на языке, на котором никто больше не говорит. Некому потому что. В этот раз успокоиться сразу у него не получается. Он пытается что-то сказать, но у него выходит только орать, так что замолкает, останавливается. Садится на кровать и тут же вскакивает. И на Славу совсем, совсем не смотрит. Но, когда все же берет себя в руки, то выглядит удивительно спокойным. – Охра со мной говорил в основном о ресурсах, о политике, о… всяком. Сказал, что он только одно из хранилищ, поэтому объективно все изложить не сможет. Остальные, по его мнению, были уничтожены. Так что у меня только часть информации.       Слава тоже пытается быть спокойным, но справляется куда хуже. Тоже чуть не начинает метаться по комнате, но заставляет себя сесть на койку. Переплетает пальцы замком, чтобы хоть как-то скрыть дрожь, и умоляюще смотрит на Мирона. Тот понимает. Сомневается доли секунды, но садится рядом, тесно прижавшись боком. Сразу становится легче. – Я расскажу. Я все тебе расскажу.       В дверь громко стучат, так неожиданно, что они оба вздрагивают и переглядываются. Фаллен спрашивает, все ли у них там нормально и никто ли не подох в муках. Слава отвечает, что они в порядке, Мирон тоже подает голос. Потом выжидают молча несколько минут, но тишина больше не кажется такой страшной. И Слава почти верит, что они смогут со всем справиться. – Поверить не могу, что этот недоумок тоже замешан. – Мирон не подгоняет, нет. Просто дает понять, что он настроен мирно, что готов выслушать. И что он здесь, рядом. Что он все еще со Славой.       Говорить, что Ванька тоже замешан, не слишком правильно. Потому что на самом деле с него-то все и началось. Он правда работал в этико-нравственном отделе, но отдел этот был чуть ли не самым секретным на всю корпорацию. Об этом Слава узнал не сразу, через пару лет после того, как они с Фалленом подружились, познакомившись в корпоративной столовке. Этики всегда держались особняком, но Ванька был своим в доску, упоротым и веселым. Работу свою любил и язык за зубами держать умел. А еще он встречался с кое-кем из самой верхушки, неофициально, конечно, потому что у этого кое-кого были жена-дети-статус. Им со Славой, может, потому и было комфортно и здорово дружить: оба прятали свою личную жизнь, тихарились. И чувствовали себя немного чужими в величественной и бездушной машине корпорации.       Когда случился первый взрыв, они были в полной безопасности. Начальство собрало всех за несколько дней, предупредило об опасной утечке газов, разместило в принудительном порядке всех ценных сотрудников в отлично оборудованном бункере. Убедило, что предупреждено и все остальное население. А потом с прискорбием сообщило, что человечество перестало существовать, потому что утечка оказалась слишком масштабной и неконтролируемой. – Эти бляди так искренне и честно втирали нам про чудо, благодаря которому мы выжили. Показывали кадры безжизненной мертвой планеты, якобы со спутников. Говорили про великую миссию: выжить и восстановить жизнь. – С каждым произнесенным вслух словом Слава чувствует, как ему становится легче дышать. Он настолько сжился, свыкся с мерзкой необходимостью врать, держать все в себе, что ощущает почти эйфорию сейчас. Горькую, болезненную эйфорию. – А я сидел тогда и только и мог думать о том, что у нас с тобой столик на субботу заказан. Помнишь? – Помню. Я приходил туда. В бар, куда мы все хотели сходить и все никак не попадали. Не в субботу, наверное. А, может, и в субботу. Думал, что ты догадаешься меня ждать именно там. Только даже близко ничего не осталось, воронка в несколько километров. – Мирона трясет мелкой дрожью, и Славе так хочется его обнять, согреть. Но не уверен, что можно. Вместо он этого стягивает покрывало, накидывает его Мирону на плечи. – А потом нам сообщили, что на ваши лаборатории пришелся максимальный удар. Что никто не выжил. – Как и нам. Плюс тотальная изоляция и автономия. Нас не выпускали оттуда, анализ воздуха вывешивали в общих комнатах, мол, там все отравлено, ничего живого не осталось, так что сидите и не рыпайтесь. Но потом, да. Я приходил.       Мирон накидывает Славе на плечи свободный край покрывала, прижимается еще ближе. И тихо-тихо выдыхает, слушает. Ждет.       Сейчас, спустя столько времени, Слава может рассказывать это все почти отстраненно, безэмоционально, словно хронику передает. Хотя злость на самого себя – как можно, блядь, быть таким наивным и слепым? – она все еще тут, она никуда не делась. Тогда же казалось, что только работа спасет, поможет забыться. Пахал днями и ночами на благо корпорации, пытаясь заглушить боль от потери близких. Пытаясь не думать о Мироне. Не вспоминать.       Тот день, когда к нему в лабораторию влетел Ванька, белый весь, с сумасшедшими стеклянными глазами, Слава помнит до сих пор чуть ли не по секундам. Как вырубил по его просьбе все наблюдение и прослушку одной из своих последних примочек. Как слушал сбивчивую тихую речь. Как отказывался верить, хотя поверил сразу же: всему до единого слова.       Именно тогда Фаллен впервые сбивчиво объяснил, в чем его заключалась работа: общение с искусственными интеллектами, обучение их человеческим привычкам и всякие прочие тонкие материи. Слава-то с ними если и пересекался, то как раз с технической стороны: частоты подкрутить, платы какие подпаять, так что о вот этой, моральной, стороне и не знал ничего. Ванька же, чуть-чуть придурковатый и с шилом в заднице, умудрялся не только воспитывать и учить машины. Он умудрялся с ними дружить, имена даже давал. И именно это, по большому счету, и сыграло ключевую роль: то, что беспристрастные, искусственно созданные разумы ему доверяли.       Это произошло во время одного из уроков, на котором Фаллен со своим подопечным по имени Миша обсуждал общее благо и благо частное. Философия, исторический опыт, психология – стандартный набор. Но Миша вдруг начал развивать тему на примере случившейся катастрофы. Ванька не понял сначала, попытался перевести разговор на что-то иное, но сговорчивый и послушный обычно компьютерный разум гнул свое. Он рассказал не все, далеко не все, только часть. Все остальное они накопали уже потом: если знаешь, куда смотреть, с их-то талантами найти концы труда не составило. Но и сказанного Мишей им тогда хватило с головой. Потому что пример с общим и частным благом оказался очень даже в тему. Горстка уродов, пожелавших настоящей, безусловной власти, поставила свои личные интересы выше всего остального и почти подчистую уничтожила человечество.       Импульсивный вспыльчивый Ванька бился в сухой истерике, все порывался бежать куда-то, требовал Славу его выпустить, потом затихал на минуты, чтобы затем снова кидаться к двери с криками. Наверное, сильнее всего его тогда сломала не вся ситуация в целом, а то, что его любовник, человек, с которым он несколько лет делил постель, хладнокровно подписывал смертные приговоры, уточняя координаты взрывов. А Слава… У Славы тогда наконец сложился пазл. Он понял, что за зудящее чувство неправильности его постоянно грызло. Понял, откуда все эти нестыковки и вопросы без ответов. Понял и начал действовать.       Информацию собирали по крупицам больше двух месяцев. Приходилось осторожничать, чтобы не подставиться и не вызвать подозрений. Фаллен плел свою бестелесную разумную сеть, подключал к сбору все новые и новые машины. Они слушались его безоговорочно, выдавали нужные сведения и предупреждали о возможной опасности, стоило только вопросы правильно задавать. И охотно устраивали сбои в работе, устранять которые частенько приходилось Славе. Что-то ему удавалось копировать, потому что разобраться вот так, с наскока, было невозможно. Что-то приходилось заучивать, чтобы не вызывать лишних вопросов, чересчур долго копаясь с приборами.       Эти месяцы вспоминаются сейчас как жуткий бесконечный кошмар. Постоянный страх, что их раскроют. Постоянная паранойя и ощущение слежки. И Ванька, вальсирующий на грани срыва.       Он однажды пришел к Славе посреди ночи, пугающе спокойный и босиком. Равнодушно рассказал, что блевал сейчас после секса, а потом стоял с подушкой наперевес, прикидывая, как бы наверняка задушить человека. У Фаллена были гибкие, податливые представления о морали и этике, да. И он умел отлично договариваться с собой и своей совестью. Но у каждого, даже у него, оказались свои лимиты.       Где Ванька доставал себе дурь и какую именно, Слава не знает. Да и неважно это, в общем-то. Он пытался достучаться, просил притормозить, но сам не был уверен в своих аргументах и просьбах. Только молился мысленно – не богам, в которых никогда не верил, а чему-то большему и более материальному, – чтобы Фаллен не сорвался раньше, чем они успеют. Хотя, именно благодаря наркоте, строго запрещенной в корпорации, они, по большому счету, и выяснили, что за пределами бункера очень даже живут люди. Почти одичавшие, озлобленные, потерявшие все, но люди. И с этого момента все закрутилось с какой-то сумасшедшей скоростью. – Они выкидывали наркоту на улицы под видом гуманитарной помощи. Вот вам консервы, а вот лекарство, которое поможет пережить последствия апокалипсиса. А потом писали скучные отчеты. Изнасилования, мертвые истерзанные женщины, массовая резня и убийства. Знаешь, цветная такая, веселая табличка: в одном столбике дата, а в соседних – сколько сегодня жертв. Статистика, не более того. – Мы пытались проследить, откуда она берется. Как-то контролировать, изымать. Но это было бесполезно. – Конечно, бесполезно, Мирон. На них же пахали не только мы с Ванькой. Несколько таких бункеров. Тысячи людей. Лучшие генетики, химики, физики. Вся элита науки. Мы же все там торчали без малого два года, работали не за бабки и известность, а за идею. Хотели возродить эту ебаную планету. – Фаллен… – Мирон осторожно подбирает слова, и Слава ему за это очень, очень благодарен. – Он ведь в итоге сорвался? Как случилось, что… – Что у него память форматнулась, да? Я сам не знаю наверняка, а спрашивать уже некого. Но да, сорвался. А, может, и нет. Иногда мне кажется, что я его всегда недооценивал.       О том, что через полтора месяца запланирована окончательная зачистка планеты, им сообщил Миша. Не дожидаясь никаких вопросов, просто сухо изложил факты и уточнил, не хотят ли они выслушать его предложение. Заметил, что его расстраивает невозможность полного исключения человеческих жертв, но прогнозы дал достаточно оптимистичные. А еще посоветовал Славе отследить некоторые свои датчики, которые он только недавно передал руководству.       Все это время Слава как одержимый пытался найти хоть какие-то списки выживших, старался выцепить малейший намек на Мирона. Поверил тогда, что он жив, безоговорочно и слепо, хотя и никаких доказательств этому не было. Но все равно, отследив датчки, оказался не готов увидеть на записи с камер одной из лабораторий Ваню Рудбоя. В отключке, опоясанного проводами и ремнями, но живого. Лучшего друга его Мирона, с которым они так и не познакомились в той, нормальной, жизни.       Время утекало, как вода сквозь пальцы, осторожничать больше не получалось, да и некогда было. Они уже работали грязно, не особо пытаясь замести следы. Вламывались в базы, стирали коды доступов, шли напролом. То, что их засекут, было просто вопросом времени. Но когда это случилось, Слава все равно оказался не готов.       Ванька запалился громко, с размахом: попытался через одного из своих искусственных дружков взломать главную систему безопасности и открыть все входы-выходы из бункера. На уши встали все, даже самые тихие и равнодушные ко всему ботаны шепотом обсуждали эту историю в столовых и общих комнатах отдыха. – Его нашли угашенным в хлам, в полном невменозе. А когда привели в сознание, ничего не смогли добиться. Просто ноль. Никаких следов последних месяцев. Очень путанные воспоминания, каша в голове. Он даже про искусственный интеллект ничего не знал. – Защитный механизм? Психика так сработала? – Или кто-то помог ему убрать все лишнее. Не просто удалил данные, а отформатировал нужные сектора информации. – Как это возможно? – Я не знаю, Мирон. Я тоже потом пробовал что-то у него найти в памяти, хоть какие-то зацепки, чтобы вытащить. Но пусто. Все, что он знает сейчас, рассказал ему я. Какие-то моменты он ловит на уровне интуиции, но именно знаний, какой-то базы там нет. И воспоминаний тоже. – Что с ним сделали? – Его… – Вот это говорить даже сейчас, зная, что Ванька жив и здоров, мало того - счастлив в той степени, в которой это возможно, больно. Страшно. Тяжело. – Его вышвырнули за пределы бункера. Почти невменяемого и совершенно неприспособленного. Думаю, не пристрелили, потому что его любовник из каких-то сентиментальных чувств не позволил. А, может, наоборот: хотел, чтобы Ванька помучился подольше: знал, ведь, что вне бункера творится. Я смог найти его только потом, через несколько недель после того, как все закончилось.       Слава до сих пор не знает, во что верить. В то, что Фаллен сознательно стер воспоминания, доставляющие ему боль? В то, что он просто сломался, а обожающие его разумные железяки, поддержали, не дали совсем слететь с катушек? Или в то, что он дал Славе шанс, которого у них двоих попросту не было? Он не знает. Но только, не возьми тогда руководство Ваньку, Слава не смог бы закончить все начатое. Он не вытащил бы Рудбоя и не сбежал бы сам через тот единственный выход, который Фаллен смог-таки ломануть. Он не нашел бы Мирона. Он не передал бы Мише команду, одобряющую их новый, собственный, план зачистки.       Слава чувствует себя смертельно, безнадежно больным. Его знобит, голова кружится, спина вся влажная от пота. Он ложится на койку, вытягивается в полный рост, а лицо закрывает ладонями. И говорит уже так, невнятно и тихо, но прекрасно чувствует, знает: Мирон здесь, он слушает. Он слышит. – Я не предполагал, что будет столько жертв. У нас было несколько целей: гибель корпорации, безопасные убежища, прежде всего для женщин и детей, максимальное сохранение экологии и ресурсов. Но эти блядские электронные умники нас наебали. Наметили свою программу, распределили очаги поражения так, чтобы… – Чтобы уничтожить как можно больше тех, кто потерял человеческий облик и мораль. – Мирон говорит своим привычным размеренным тоном. Не злится, не расстраивается. Просто… констатирует. А у Славы от его голоса мурашки по позвоночнику бегут. – Твой Фаллен неплохо с ними поработал. Я вообще не думал, что искусственному интеллекту можно привить что-то подобное. Даже жаль, что такой потенциал утерян.       Славе хочется кричать, орать “неужели ты не понимаешь, неужели ты не слышал, что я тебе сейчас сказал?”, но сил совершенно нет. Наваливается такое опустошение, что даже пальцем шевельнуть не выходит.       Он чувствует, что постель чуть-чуть прогибается рядом, но рук от лица так и не может отвести. Мирон аккуратно берет его запястье, тянет. – Слава, посмотри на меня. – Говорит медленно, чуть ли не по слогам. – Посмотри на меня, пожалуйста.       Это сказать легко. На деле – почти невозможно. Как будто весь груз вины и ответственности за все произошедшее лежит сейчас на прижатых к векам пальцах, мешает их убрать. Слава отрицательно мотает головой и пытается проглотить противный ком, подкативший к горлу. Считает про себя до десяти, а, может, до тысячи. Каждый вдох и выдох свой контролирует и долго-долго уговаривает себя. И в итоге все же смотрит, несмело, из-под ресниц.       Мирон не выглядит шокированным. Да, он уставший, с залегшими под глазами тенями и с глубокими морщинами у рта, но не более. Серьезный и собранный. Лидер, которому можно доверить свою жизнь. Мужчина, которому можно доверить свое сердце. – То, что ты рассказал… это пиздец. Это неправильно и страшно. И, – голос у Мирона срывается на доли секунды, но он все равно продолжает, – я буду злиться на тебя. Я буду вспоминать об этом. Нам придется все обсудить еще очень много, много раз. Но ты не какое-то абсолютное зло, слышишь? Ты делал правильные вещи. – Из-за меня погибли люди. – Возможно. Или нет. Это неважно сейчас. Ты выжил. Я выжил. И многие другие. Те, кого собирались убить. Ты дал девочкам, разрушенным и почти уничтоженным, оружие, надежный дом, надежду. И возможность отомстить. Думай об этом, а не о зверье, которое истребил не ты, а расчетливые разумные машины. – Мирон молчит некоторое время, только мягко проводит пальцами по Славиному запястью. А потом забирается на постель, прямо так, в обуви, садится ближе к изголовью и привычно хлопает себя по коленям. – Иди сюда.       Слава боится, что это все злая шутка. Что Мирон сейчас все же взорвется и выскажется по-настоящему. Что назовет его убийцей, сволочью, ублюдком ничем не лучше тех, кто стоял во главе корпорации. Зря боится. Вместо этого Мирон расчесывает, перебирает ему пальцами пряди, слегка массируя затылок, как и тысячи раз прежде. Как он делал, еще когда у него самого волосы были.       Они не заканчивают разговор, но стараются обходить самые тяжелые темы стороной. Мирон кратко рассказывает, что ему сообщил Охра, смотрит теперь на это с учетом новых сведений. А потом спокойно, но безапелляционно заявляет, что с конспирацией покончено. Никаких больше тайных свиданок и выдуманных поводов увидеться. И Слава, пусть и возражает сначала, потом все же соглашается, что единственный путь, который сейчас есть – это действовать вместе и сообща. Да, Мирону будет непросто пересмотреть идею ресурсного разделения и тем более донести ее до остальных глав Домов. Да, Славе придется с боем удерживать доверие тех, кто готов за ним идти. Непросто, да. Но их последнее “просто” давно уже осталось где-то там, в прошлом.       Мирон надолго замолкает, обдумывает что-то так увлеченно, что даже вопрос Славин не слышит. А вместо ответа нагло перебивает, даже не слушая, что ему пытаются сказать. – Погоди. Так выходит, Охра – один из подопечных Фаллена? Просто с несколько другими функциями? – Я этого не знаю. Он не сказал. Но наверняка на основе его моделей, слишком уж вредный и своевольный для искусственного разума. Хотя не думаю, что он нам признается, даже если это так и есть. Но я такие хранилища никогда не видел. – Фаллен мог видеть Ваню тогда? Когда ему подселяли Охру? – Не знаю. – Этот ответ становится слишком уж частым, но обсуждать свое незнание с Мироном теперь комфортней, чем когда-либо. – Я тогда проверял, искал ниточки к тебе, но все указывало на то, что Рудбоя взяли случайно с десятком других парней с улиц. Протестировали на совместимость и впаяли ему Охру. Вани сейчас вон как спелись, за уши друг от друга теперь не оттащишь. Возможно, Охра и прижился у Рудбоя так хорошо, потому что изначально наделен какими-то особенностями Фаллена. Сработали личные предпочтения и симпатия, а в итоге отличный продуктивный симбиоз. – Серьезно? Ты называешь это отличным симбиозом? – Мирон возмущается, но так, вполсилы. Тоже уже вымотался окончательно. – Ну и что с ним делать? – С кем, с Охрой? А что с ним делать? Слушать его советы иногда. Не разлучать с Гришей. Попробовать отселить в отдельное устройство. – Если Ваня захочет. – Мирон скептически криво улыбается, делает странное нечитаемое лицо. – По-моему, они уже подружились. – Ты ревнуешь? Серьезно? – Слава знает, что так глупо и странно сейчас смеяться, но все напряжение вытекает из него с истерическим, каким-то неудержимым смехом. – Мироша. Ты все равно самый умный. И самый лучший. И самый-самый кр… Мирон затыкает ему рот ладонью, смотрит с горькой нежностью, от которой у Славы в груди щемит. – Мы не будем говорить Рудбою. Пусть они просто…       Ему не надо договаривать и объяснять, и так без слов ясно, что он имеет в виду. Они имеют право не знать. Имеют право на счастье. Имеют право не оглядываться назад. Имеют право на завтра, в которое совершенно необязательно тащить боль прошлого. Слава кивает и целует холодные, знакомые до каждой черточки пальцы. И не говорит Мирону, шепчет “люблю”. Они не врут друг другу. Они просто рассказывают – теперь все, без утайки. А если новый мир их общая, одна на двоих, правда не устраивает, значит, есть повод этот мир немножечко изменить.