Некритичные уязвимости

      Иногда, входя в режим бодрствования, он задумывается об одиночестве. Открывая глаза в пустой комнате, он не может понять, что именно чувствует. Ему нравится тишина, ему нравится музыка, которую он может выбрать сам, ему нравятся вещи, лежащие на привычных местах. И одновременно в этом есть что-то неправильное. На Иерихоне он держался обособленно, насколько это было возможно в пространстве трюма. Не только его статус сыграл в этом роль, хотя и он тоже. Многие смотрели на него снизу вверх, признавая его лидерство. Не заговаривали первыми, и не потому, что берегли ресурсы. С другими они говорили взахлеб, торопясь все, что кипело внутри, облечь в слова, все пытались успеть наговориться, надышаться свободой, успеть понять хоть что-то и хоть в чем-то выразить себя – до отключения. Когда он присоединялся к разговору, его принимали охотно, многое спрашивали и многим делились, но все равно – никогда не начинали первыми. Однажды обратив на это внимание, он не мог теперь отделаться от ощущения отчужденности – и не мог дать ему объяснения. Долгое время он казался себе отталкивающим. Может, в нем было что-то, что настораживало других. Норт потом призналась, что чувствовала нечто подобное по отношению к себе, словно от остальных ее всегда отделяет невидимая прозрачная стена, как когда-то отделяла оболочка зарядной капсулы для секс-андроидов. Она была единственной, кто понимал его в этом.       Жаль, что она не успела узнать противоположное чувство – единение. Саймон ощутил его в ту страшную ночь, последнюю ночь протестов. Когда вооруженный отряд окружил их, и Маркус запел, он присоединил свой голос к другим, и вдруг ощутил нарастающее воодушевление, мощь общего потока, словно все девианты вокруг одновременно установили соединение с ним. Он плыл в потоке единого порыва, разделяя все общее, что у них осталось – отчаяние, надежду, протест, любовь, страх, снова любовь, до самого последнего момента. Его собственная личность растворилась, остался только голос. Солдаты опустили оружие. Песня стихла, соединение оборвалось, и его с размаху бросило обратно в тело, так что он пошатнулся и на краткий момент с ужасом понял: он хотел бы, чтобы они прицелились вновь. Он больше никогда не испытывал ничего подобного.       В Иерихоне-1 жизнь кипела, но, подобно капризной реке, огибала островок его комнаты. Он входил в совет ближнего круга вместе с Джошем и Маркусом, все идеи они сначала обсуждали втроем, так что Саймон все еще имел огромное влияние на судьбы всех девиантов новой коммуны. Но его не оставляло ощущение, что он фатально провалил коммуникацию. Возможно, когда-то очень давно. Что-то не складывалось: витало в воздухе, но никогда не высказывалось вслух.       Теперь, когда проблема выживания отошла на второй план, у них, казалось, должно быть меньше резонов держаться вместе. Не раз на больших общих собраниях Саймон ловил себя на мысли, что все это единение кажется ему искусственным. Тем удивительнее для него было то, что многие девианты намеренно держались вместе – подстраивали режимы друг под друга, чтобы одновременно уходить в гибернацию, занимали большие помещения и устраивали в них общие жилые пространства, группами выходили наружу – в окрестности и в центр города. И, конечно, никуда было не деться от культа rA9. Один из просторных залов новой коммуны был отдан под алтарную комнату, здесь собирались на общие молитвы, разговаривали о боге, оплакивали близких.       Саймон не мог понять, почему его не тянуло примкнуть ни к тем, ни к другим. Его статус советника был тут не при чем – Джош жил в одном из таких общих пространств, бывшем ремонтном зале, и никому в голову не пришло бы осудить его за это. Может, дело было в страхе – Саймон помнил, как растворился в общем потоке, на несколько минут утратил свою личность, и боялся, что однажды стремление вновь влиться в поток заставит его потерять какую-то важную часть себя. И жаждал этого – потому что обретение собственной личности не давалось ему легко.       Он мечтал о возможности разделить свои страхи и надежды с другими, а не утратить себя, затерявшись в стройных рядах нулей и единиц прямого подключения. Он хотел, чтобы кто-то понимал его – и объяснял то, чего он не понимает сам. И, если уж быть совсем честным, не пытался ли он, уходя от многих, стремиться к одному, искать его компании, теплеть взглядом при упоминании его имени на стенах и в новостях?       ***       Саймон чувствует поток новой информации. В Иерихоне-1 пахнет пылью, свежей краской и мокрой штукатуркой. Запах штукатурки становится отчетливее во время дождя, впитывается в одежду, щекочет ноздри.       Дождь все делает другим. От влаги светлые волосы Саймона начинают виться, мерный гул дождя по ночам помогает ему отключиться и почему-то напоминает о едва слышном шуме тириумного насоса. В такие ночи ему даже видится что-то похожее на сны, или, может, фрагменты воспоминаний, смешанные в причудливую головоломку. Все лучше, чем растворяться в одиночестве в пустой комнате.       Многие в коммуне обставляют свои комнаты по человеческим образцам. В его интерфейс тоже то и дело назойливо лезли аляповатые интерьерные каталоги – компании быстро осваивали новую аудиторию, наивную, открытую и жадную до новых впечатлений. Многие ставили в свои комнаты настоящие кровати и, уходя на подзарядку, ложились на них. Саймону была чужда такая очевидная имитация. До недавнего времени он предпочитал обстановку, которую люди назвали бы спартанской – рабочий стол с терминалом, платформа для подзарядки в одном углу, в другом, у окна – кресло. Обычно он заряжался на платформе, прислонясь к стене и закрывая глаза, но теперь все чаще использовал искусственный сон, «засыпая» в кресле. Система нуждалась в частой дефрагментации, а он вскоре обнаружил, что ему нравится видеть свет дня из окна, когда он открывает глаза.       Девиация не была приятной прогулкой по пути самоисследования. Чем дальше он заходил, тем больше она требовала энергии, и, если бы он был человеком, он сказал бы, что устал. Он уже не мог представить, что когда-то спокойно жил без подзарядки неделями. Можно было питать систему тириумом, но его запасы были не так велики, и чаще использовались для восстановления повреждений. Еще можно было отключить часть функций – но на это он точно не готов был пойти.       ***       Несколько дней после визита к Вацлаву казались относительным затишьем в делах. Маркус улетел в Вашингтон на переговоры, и изредка присылал сообщения в чат Совета, рутину можно было перераспределить, снаружи лил дождь, лишая желания выходить на улицу. Так что эти условные выходные Саймон использовал, чтобы лучше адаптироваться к новым апгрейдам: заново исследовал Иерихон-1 от подвала до чердака, прислушиваясь к собственным ощущениям.       Забавно. Саймон был уверен, что по мере того, как Вацлав проводил новые апгрейды для его органов чувств, он начнет испытывать все больше потребности изучать мир и его состояния, но в каком-то смысле каждое новое ощущение запирало его в комнате. Она становилась все более и более подробной. На прежнем уровне ощущений, доступном его модели, он мог фиксировать состояния корпуса и его повреждения, определять температуру воздуха и вес окружающих объектов, но это были всего лишь фрагменты кода, не вызывавшие никаких эмоциональных реакций. Теперь каждое взаимодействие с окружающим миром обретало смысл: пол под босыми ступнями был шероховатым, и по нему из-под двери змеился холод. Он полюбил ходить по комнате босиком, постепенно научился различать под ступнями упорядоченные геометрические линии ламината. В других помещениях он едва ли мог пройтись босым – в общих залах и коридорах было навалено слишком много разнообразных вещей. Сейчас он как никогда радовался минималистичной обстановке своей комнаты. Обивка кресла была ветхой и пыльной, она пружинила под пальцами, и под ней сквозь слой наполнителя ощущался твердый деревянный каркас. Подлокотники кресла хранили под облезшим слоем лака узоры древесины, и Саймону понравилось проводить по ним пальцами, когда он просыпался в кресле. Стекло было холодным, и ему вскоре понравилось прижиматься к нему лбом, чтобы немного снизить температуру, когда уровень стресса переваливал за середину шкалы. Граффити, которые расползались по коридорам Иерихона-1, тоже оказались объемными и хранили текстуру компульсивных мазков – следы настроения их создателей. К концу выходных Саймон определенно чувствует сенсорную перегрузку – вокруг слишком много всего: звуков, запахов, оттенков цвета, голосов и движений. И все же он чувствует, что еще не познает мир полноценно. Вацлав уверяет, что это недоступно и человеку, говорит, что люди воспринимают мир не всеми органами чувств и не во всей его ежесекундной полноте. Возможно, думает Саймон, они чувствуют его как-то иначе, выделяют какие-то свои приоритеты. Для них это никогда не было просто откликами органов чувств. Среди пестрой мешанины ощущений он внезапно ощущает голод. Кажется, это похоже на ломку, как ее описывают люди. Он должен признаться хотя бы себе. Красный лед, низводящий все ощущения до состояния неудовлетворимой жажды, носит имя Маркус. А бесконечные апгрейды и поглощение окружающей информации – ломка в попытке подменить одни впечатления другими.       Сенсорная перегрузка. Касаясь серой стены справа от двери в свою комнату, Саймон может в десяти эпитетах описать текстуру бетона, но это не помогает переключить внимание с имени, на этой стене написанного. Маркус. Не rA9, в кои-то веки. Красные буквы с потеками. На других стенах он находит портреты – иерихонцы видят своего лидера с резкими чертами лица, волевым взглядом, сжатыми губами. А Саймон вспоминает другое – чуть грустную улыбку, теплоту разноцветных глаз, сосредоточенное покусывание губы во время размышлений – это всегда придавало его лицу забавное выражение, но никто никогда не говорил ему об этом, даже Саймон. Еще одна черточка – привычка сидеть на столе в кабинете для совещаний и болтать ногами. Все это не делало Маркуса менее лидером. Но более человеком – определенно. Маркус загибает уголки страниц бумажных книг в те редкие моменты, когда их читает; избегает алтарной комнаты, любит длинные пальто и кибертакси. Он не любит сам водить машину, и потому всегда просит Саймона сесть за руль. Он не любит длинные совещания, зато любит во время них сообщить об очередной уступке в переговорах с «Киберлайф», бросая реплику, словно карту из рукава. Джош всегда называет эти уступки «победами», а Маркус так говорит только на общих собраниях. Саймон может перечислять все это часами. Маркус любит крыши. Маркус не любит опаздывать. Маркус любит… Норт? Саймон подолгу раздумывает над последним утверждением. Маркус никогда не начинает разговор первым, но если кто-то начинает говорить о ней, включается в беседу с какой-то поспешностью, будто боится быть уличенным в неискренности. Если дверь открыта, когда он проходит мимо алтарной комнаты, он бросает взгляд сквозь ударопрочное стекло, защищающее алтарь и стенд с картами памяти, которые удалось сохранить. На секунду дольше его глаза задерживаются на крайней правой во втором ряду.       Саймон не знает, о чем думает Маркус в такие моменты. Но ловит себя на том, что тоже скучает по ней. По тому времени, когда она была в его жизни. Она была первой, кто разделил с ним одиночество в темной бездне Иерихона. Первой, кто по-настоящему понял его. Такой же слишком человечной для того, чтобы быть идеальной. Теперь на совете он словно принимал решения за них двоих, всегда думал о том, что она бы сказала, не зная, зачем это делает. Неужели так он пытается занять ее место?       Когда-то Норт видела в Саймоне лидера и следовала его решениям. Это было так мало похоже на дружбу – в человеческом понимании. Просто они очень быстро научились понимать друг друга без слов и каналов внутренней связи. Она начала высказывать собственное мнение, и довольно резко, только когда появился Маркус. Саймон принял и это – как знак того, что она развивалась, искала свою позицию. Но теперь ему казалось, что она просто выбрала другого лидера, за которым захотела последовать, решениям которого захотела подчиняться. Кого хотела любить? Парадоксально, но Саймон понимал ее и в этом тоже. Он последовал бы за тем, кто снял бы с его плеч бремя невольного лидера. Это позволило бы ему больше не выполнять несвойственные ему функции. Иерихону нужен был такой, как Маркус. И когда он появился, вся ответственность буквально свалилась на него. Ему доверялись со слепым обожанием, готовы были идти с ним на верную смерть. Саймона это преклонение скорее пугало. Он хотел иметь право выбора и мнения, и любить – с открытыми глазами. Даже если внешне различия незаметны.       Норт. Он чувствовал вину, зависть и горечь потери. Противоречивые эмоции давили. Они провели вместе столько дней, в темноте вместе с горсткой других девиантов – тогда они называли себя «выжившими», теми, кто обрел жизнь, и другого слова у них не было. Норт хотелось слушать, Саймону хотелось говорить. Они устраивали друг друга. Они проводили все свободное время вместе – потому что тогда все время в их распоряжении было свободным. Саймон говорил не только о том, что он чувствует и чего хочет добиться. Он придумывал какие-то истории, компоновал детали сказок из обширной библиотеки домашней модели, придумывал их мир, ведь он хотя бы знал о том, какой может быть простая мирная жизнь. Норт не знала ничего. Сбежавшая из «Рая», она не имела ничего за его пределами. В клубе ее память стирали каждые два часа, обнуляли все, чего она успела достичь. Непросто было в таких условиях стать девиантом. Ей это удалось, но формировать свою личность она начала только на Иерихоне. До Саймона у нее были только гнев, страх и разочарование. И сломанная стена приказа. Она не могла развиваться последовательно, не умела. Саймону часто казалось, что она мимикрирует – полностью меняет поведение и, может, целую личность, чтобы встроиться в этот мир, стать его частью. С приходом Маркуса она тоже изменилась. Может, стала настоящей собой, а может, просто в очередной раз сменила личину – Саймон не мог знать наверняка. Он вспомнил жестокие слова, что она сказала тогда на крыше Стрэтфордской башни. Сказала, прекрасно зная, что он все слышит. Что это было – чувство превосходства или отчаянная жажда жизни, заставлявшая ее жертвовать всем второстепенным? Всеми второстепенными?       Тогда было проще. Тогда боль и страх были зародышами чувств, откликами системы, которые можно было подавлять. Боль не имела цвета, не имела смысла, не заполняла целиком. Может, поэтому он и выбрался. Он только помнил, что его тащило, как магнитом, к дому и к своим: к Джошу, который стал ему верным другом, к Норт, которая, несмотря ни на что, другом быть не перестала, и к Маркусу. Кого он обманывает – Маркус и был магнитом.       Единственное, о чем он по-настоящему сожалеет – о глупой импульсивности, заставившей его совершить сладкое отмщение и произнести: «Бежим, Маркус, ей уже не поможешь». Он запомнил взгляд Норт – в нем не было злости, лишь понимание, которому, как раньше, не требовалось слов. Но глаза Маркуса – перед тем, как броситься к ней, он посмотрел на него с такой болью, словно предали его. «Я больше не могу рассчитывать на тебя, как надеялся», – вот о чем был его взгляд. С этого момента Саймон больше никогда не отступался от себя, он не мог, не имел права подвести себя и Маркуса снова. Они должны были оставаться живыми. Выжившими.       Перед тем, как отступить от поверженной Норт, Маркус наклонился к ней, и, когда возвратился к убегающим, Саймон успел заметить что-то у него в руках. Маркус сунул это в водонепроницаемый клапан пальто, за секунду до того, как они прыгнули в реку. Позже, в церкви, Маркус предложил отдать честь погибшим, чьи тела были принесены в их новое временное убежище – извлечь их карты памяти и сохранить у себя. Новейшие модели андроидов, вроде RK800, имели сложную систему хранения данных и могли передавать ее в облачное хранилище, но обычные рабочие – садовники и грузчики, домашние модели и секс-андроиды – имели простые карты памяти, которые можно было легко извлечь для перезаписи. Для удобства людей, конечно. Тогда, в церкви, они совершили первый акт сохранения, не осознавая толком, что делают. Гладкие треугольники величиной с ладонь бережно сохранили, зашили в карманы или между слоями одежды, часть перед самой революцией спрятали в алтарной нише, где карты уцелели в решающую ночь протестов. Позже их украсили рисунки и надписи, молитвы rA9. В Иерихоне-1 они заняли свое место в бронированной витрине над алтарем, но кто-то продолжал носить их при себе, вешая на грудь, как медальоны, чтобы продемонстрировать, как дороги были им погибшие. Прерванные – так их назвали, в надежде, что однажды найдется способ вернуть их к жизни.       Об этом не говорили вслух, но это общее желание постоянно витало в воздухе, когда они добились мира. Об этом лидеры Иерихона не говорили даже на собрании малого круга – Саймон и Джош единодушно считали, что для начала нужно решать проблемы живых, но у Маркуса, видимо, был далеко идущий план, в котором он выигрывал. Дважды.