Некритичные уязвимости

      Саймон был уверен, что Лео просто заблокирует дверь между мастерской и гостиной и превратит дом в два изолированных помещения. Но он этого не сделал. Саймон вскоре сам обнаружил это. Случайно.       Он оказывается в особняке Манфредов через две недели после смерти Карла. Маркус как-то заговорил о том, что было бы здорово перевезти в коммуну одну из небольших картин Карла. Это могло бы напоминать ему о доме, который он не мог посещать часто, и о человеке, которого он любил.       Саймон ухватился за эту идею и пообещал Маркусу съездить за картиной. Взгляд друга, исполненный благодарности, был ему лучшей наградой.       ***       Он уже знал, какую из картин привезет для Маркуса – геометрическую абстракцию из колец и треугольников в сине-зеленых тонах. Он любил ее сильнее прочих. В ее мазках была музыка, и ему нравилась мелодия, которую картина издавала в ярком солнечном свете.       Она будет напоминать о весне и солнце даже в такие дни. Саймон смотрел, как капли дождя скользят по автобусному окну. Это была одна из старых моделей автобусов, с отсеком для андроидов. Стеклянная перегородка, конечно, давно была убрана, и дальнюю часть салона переоборудовали для перевоза багажа, о чем извещала соответствующая наклейка. Но Саймон еще помнил времена, когда он ездил только в той части салона – молчаливый и безучастный, как остальные. Сейчас салон был почти пуст – ранние осенние сумерки и отвратительная погода заставили людей не выходить из дома без нужды. Но Саймон в который раз с удовольствием вышел под дождь, пахнущий асфальтом и прелой листвой. Особняк казался пустым, свет в доме не горел, хотя за пеленой дождя ему почудилось какое-то движение в гостиной.       Он обошел дом и оказался на заднем дворе, заросшем пожухшей травой и раскидистыми кустами жасмина. Саду требовался уход, и Саймон задумался, стоит ли говорить об этом Маркусу. У него так много дел, сад мог и подождать.       Оказавшись у двери, Саймон открыл ее дубликатом электронного ключа. Не включая свет, прошел по мастерской – ему хватало уличного освещения, пробивающегося сквозь огромные окна, чтобы различать детали обстановки. В полутьме цвета менялись, становились глубже, манили в свою прохладную глубину. Мазки краски поблескивали каплями дождя. Сине-зеленая картина стояла в раме у самой двери в гостиную и, когда Саймон наклонился за ней, раздвижная створка вдруг поехала в сторону, заставив его отшатнуться от неожиданности.       Человек, сидящий в гостиной и освещенный лишь кружком настольной лампы, тоже дернулся в сторону.       – Кто здесь?! Я вызываю поли… а, это ты… м-м, Саймон, верно?       – Добрый вечер, Лео, – Саймон сделал еще один шаг назад, – извините, я не хотел вам помешать. Заехал за картиной. Был уверен, что эта дверь заблокирована.       – Чертова дверь, – по голосу стало понятно, что он не злился, и сказал это, только чтобы поддержать разговор.       – Я уже ухожу, – Саймон не испытывал страха перед этим человеком. Он успел немного узнать Лео за последний месяц, но ему не хотелось прерывать его одиночество. Он бы и сам к этому стремился, наверное.       Небо за окном взрезала молния, и через несколько секунд раскат грома буквально сотряс дом. Лео снова вздрогнул.       – Ну и ночка, – пробормотал он. И добавил громче, – может, тебе стоит подождать, пока дождь не утихнет?       – Я не почувствую дождя, – соврал Саймон. Почувствует, но в другом смысле.       – Но картина, – заметил Лео, – она может повредиться даже в непромокаемом пакете, – слушай, Саймон… – У него слегка заплетался язык, но голос все еще был внятным, если он и выпил, то совсем немного. – Давай прямо. Было бы здорово, если бы ты остался. Ночь становится действительно жуткой. Ох-х, расскажи кому, не поверят – призываю в собутыльники андроида!       Тон Лео был мирным, и Саймон, подумав, поставил картину на прежнее место у стены и прошел в гостиную. Если что-то пойдет не так, он всегда успеет сбежать или вызвать полицию.       Но парень не производил угрожающего впечатления. Саймон пересек гостиную и опустился в кресло напротив него. Зелёная лампа освещала шахматную доску – они оба не умели играть в шахматы, но сидели над неоконченной партией.       Пауза затягивалась. За окном снова сверкнуло. Лео поморщился и поднял с пола стакан с бренди, налитым на два пальца. Бутылка стояла у ножки кресла и оказалась почти полной. По крайней мере, Лео не накачивался алкоголем до потери сознания, сидя в одиночестве в пустом доме.       – Жаль, что ты не пьешь, – сказал, наконец, Лео, – одинокий пьяница в чужом пустом доме выглядит жалко.       Он угадал ход мыслей Саймона, но тот все равно возразил:       – Формально этот дом принадлежит вам.       – Да знаю я, знаю, – вскинулся Лео, – но от этого он не перестает быть чужим. За последний год я провел здесь немало времени, но ничего не поменялось. Я не стал своим. И мне здесь пусто.       – Мне это знакомо, – осторожно сказал Саймон, – у меня не было дома, который можно было бы назвать своим.       – Отстой, – невесело усмехнулся Лео, – херово быть бездомным. А я чертов нищий богач в чужом доме, наполненном памятью о человеке, который так и не стал мне родным.       – И что вы чувствуете? Злость?       – Завязывай с этим, Саймон, – серьезно проговорил Лео, и Саймон опустил голову, сожалея, что влез не в свое дело и все испортил, – бросай мне «выкать». Я от этого чувствую себя стариком.       – Хорошо, Лео, – с готовностью откликнулся Саймон, радуясь что вспышка злости относилась не к вопросу.       – Вся эта вежливость – чистая социальная хрень. Гримасы и ужимочки, чтобы оставаться отстраненным так долго, как сможешь. В мире достаточно других вещей, чтобы обманываться. Мой новый статус звездного сыночка, отпрыска иконы современного искусства. Моё тело. Мой голос. Эта щетина. Красные глаза. Чувак, у меня руки дрожат, когда я нервничаю! Подросток в теле взрослого мужика! Стареющем теле. Красный лед хотя бы делал меня цельным. Но этого больше нет.       – Словно твое тело тебе не принадлежит, – снова забросил пробный шар Саймон, – Некоторым из нас это знакомо.       – Много ты понимаешь, – слабо взбрыкнул Лео.       – Я не выбирал это тело, – ответил Саймон, проведя рукой по своему корпусу, – я не могу его изменить. Максимум – поменять цвет волос или глаз. Или заказать апгрейд стоимостью с этот дом.       – Звучит херово.       – Не так херово, как может показаться, – Саймон воспроизвел слово, и оно показалось ему уместным, – бывшие секс-андроиды, кроме всего прочего, испытывают дисморфофобию.       – Это что еще за зверь?       – Простыми словами – непринятие своего тела. Они помнят его только как источник унижения. И не могут принимать его в новом изменившемся мире.       – Звучит до странного похоже на меня. Отлично, гамма ощущений у меня, как у консервной банки. Не обижайся, – добавил он.       – Не обижаюсь. Завидую. Я бы хотел жить в человеческом теле. Воспринимать мир полноценно. Даже если это вызывает дисморфофобию.       – Даже не думай. Человеческая жизнь – редкостный отстой.       – Я хотел бы чувствовать насыщение от пищи. Опьянение. Наблюдать, как отрастают мои волосы. Спать по-настоящему. Видеть сны каждую ночь.       – Испытывать зубную боль. Стареть. Умирать от болезни. Извращенец!       Саймон рассмеялся, и Лео тоже открыто улыбнулся. Плеснул себе еще.       – Хочешь?       – Не думаю, что я что-то почувствую, – честно признался Саймон.       – Мда. Херово быть тобой.       Грохнул гром, и Лео чуть не расплескал содержимое стакана.       – Не любишь грозу? – проницательно спросил Саймон.       – А что, ее кто-то любит?       – Мне нравится дождь. Ощущение воды на коже. Вибрация от грохота, электричество в воздухе, запах мокрой дороги, – принялся перечислять Саймон, и Лео недоуменно взглянул на него.       – Подожди, разве ты не говорил только что о том, что не способен чувствовать, как человек?       – Все еще нет. Это неполноценно.       – Но то, что ты описал, звучит очень по-человечески. Даже слишком. Большинство людей вообще не обращают на это внимания. Дождь просто мокрый, гром просто громкий, молнии просто пугающие. Всё.       – Потому что у людей есть так много сенсоров! Они могут чувствовать мир в невероятно широком спектре! – с горячностью возразил Саймон.       – Ты буквально заставляешь меня любить это существование. Мне всегда казалось, что лучше жить без этого эмоционального дерьма, которое даже не можешь выключить.       – Мы не ценим то, что имеем.       – Снова очень по-человечески!       Буря понемногу стихала. Ночь только вступила в свои права, до рассвета было еще далеко, но облака медленно расходились, обнажая участки чистого неба. Дождевые капли трепетали на листьях жасмина.       Лео допил содержимое стакана и, потянувшись, отставил бутылку на полку.       – Из тебя вышел неплохой непьющий собеседник.       – Если ты так считаешь, – уклончиво ответил Саймон, но про себя отметил, что вечер ему тоже понравился.       – Было бы неплохо, если бы ты приходил сюда иногда. Может, по пятницам?       – Ты живешь здесь? – удивился Саймон. Гостиная выглядела необитаемой, в ней были только вещи Карла, и точно в том порядке, в котором он их запомнил.       – Ну, я тоже буду заходить. Скажем, в восемь?       – Хорошо, – Саймон почувствовал, что сейчас подходящий момент, чтобы уйти. Он не знал, как правильно следует попрощаться. Поблагодарить за хороший вечер? Вежливость казалась глупой и неуместной.       Размышляя над правильными словами, Саймон сходил в мастерскую за картиной, а когда вернулся в гостиную, Лео спал, уронив голову на грудь.       ***       Он действительно пришел на следующей неделе. И через две недели – тоже. Они никогда не договаривались заранее и не строили планов. Саймон просто приезжал на Лафайет-авеню, открывал дверь в мастерскую, а затем оказывался в гостиной, где находил Лео – читающим книгу, смотрящим телевизор или заканчивающим ужин. Лео кивал ему вместо приветствия, Саймон садился рядом с ним, и через несколько секунд разговор завязывался сам собой. Они никогда не утруждали себя жестами вежливости или репликами о погоде, говорили, как два человека, долгое время проведшие в молчании. Слова теснились, наплывали друг на друга, торопясь быть высказанными. Саймон отчетливо понимал, что ни с кем другим не мог бы говорить так. Дело было не в страхе откровенности, просто не всем захочешь поделиться даже с близким. Не расскажешь того, что легко откроешь незнакомцу.       – Эффект попутчика, – с удовольствием объяснял Лео, упиваясь вниманием собеседника, который ловил каждое его слово, – люди охотнее заводят откровенный разговор с попутчиками в поездах, зная, что никогда больше не увидятся. Можно рассказать все, что угодно.       – А были у тебя когда-нибудь близкие люди, которым можно рассказать, что угодно?       Саймон его не оценивал и не учил жизни. Это подкупало. Все время другие люди пытались давать советы, лезть в душу или читать мораль, и это новое чувство старшего, более сведущего, ударяло в голову Лео не хуже алкоголя.       – Были. Очень давно, но были, – отвечал Лео, – я многих растерял, но это закономерно: мало кому понравится зависать с депрессивным социофобным обмудком, каким я и был. А у тебя? Когда ты получил все эти эмоции, как ты воспринимаешь других?       – Вспышками. Сближение и отдаление, но ничего долговременного. Я долго думал, что это наша особенность. Когда мы подключаемся к кому-то, даже совсем незнакомому, мы получаем очень много информации о его личности. Я долго думал, что это и есть близость. Но это только иллюзия близости. Вспышка узнавания, но, стоит связи оборваться, она рассеивается. Тебе неприятно это слушать?       – Нет, – Лео встряхивал головой, – странно, но нет. Знаешь, это похоже на меня. Когда я был под кайфом, я любил весь мир. Люди казались мне понятными, и оттого родными. Ощущение тотального принятия. Ощущение того, что ты больше не будешь один. Иллюзия близости, как ты и сказал. Потому было так сложно завязать.       – Ты скучаешь по этому?       – Не совсем так. У меня были эмоции, сочные, восхитительные, но они касались только воображаемых, поддельных вещей. Теперь начинает появляться что-то настоящее. Пусть это грусть или опустошенность – но они мои. Что-то подлинное.       – Тебе повезло, – Саймон бросил это, не подумав, и смущенно добавил, – в какой-то степени.       – Я тоже так считаю, – согласился Лео и обвел взглядом гостиную, – все начинает меняться.