Некритичные уязвимости

      Он задвигает защёлку на входной двери. Открывает окно, впуская шум автострады. Включает громкую музыку. Ему нужны звуки, которые смогут заглушить, если он не сдержится. И приглушить его мысли тоже. Саймон теребит цепочку на шее, которую он носит уже несколько дней только для того, чтобы привыкнуть к мысли. Он открывает запертый ящик стола маленьким старомодным ключом и достает заржавленный канцелярский нож.       Заходит в узкую ванную комнату и запирает еще одну дверь, отгораживаясь от мира, но не от музыки. Снова госпел, женская партия, исполняемая мягким контральто, успокаивает, обещает поддержку, но он все равно долго стоит, упираясь ладонями в край раковины и избегая глядеть на свое отражение в мутном зеркале. Он убеждает себя, что это будет быстро и безболезненно, как в тот день на крыше Стрэтфордской башни. Тогда он был вынужден сделать это быстро, просчитав в уме варианты спасения. Он смог укрыться в пустом резервном боксе для кабелей, где воспользовался куском проволоки, найденной на крыше. Тогда он чувствовал только страх и отчаяние. Пугающую, неправильную скованность движений, которая грозила расползтись выше от израненной ноги. Левую руку он тоже не чувствовал, но это волновало меньше – ее он планировал привязать к стропам. Он смог перераспределить приоритеты восстановления подвижности и дождался темноты. Затем он дотащил свое тело сначала до парашютной укладки, которую неловко закинул за спину, а потом до края крыши – и бросил себя вниз. Кольцо он дергал зубами.       Избавление от диода тогда было ничем, малозначительной частью плана по маскировке. И его девиация тогда была милосердна – он не чувствовал боли. Никаких белых электрических вспышек, выжигающих интерфейс. Теперь он старается сконцентрироваться на дыхании, в котором не нуждается. Вдыхает глубоко и медленно, выдыхает через неплотно сжатые губы. Певица в колонках исследует низкие звуки, и он почти убеждает себя, что это вибрация пения рождает дрожь в его правой руке.       Наконец, он расстегивает цепочку, снимает с нее диод и приставляет к виску. Это не его прежний диод – тот остался на крыше – и даже, скорее всего, не диод его модели, он просто подобрал первый попавшийся с алтаря rA9, где они были сложены, как подношения. Норт тоже бы так сделала, будь она здесь. Захотела бы вернуть свою идентичность. Только она бы не колебалась.       Саймон вдыхает в последний раз и дает себе команду отключить скин. Он хотел бы смело смотреть на свое отражение, но зажмуривается, когда лезвие ножа вскрывает паз на виске. Он дергается и коротко стонет сквозь зубы – лезвие все же задело пластик, он надавил слишком сильно. Капля тириума стекает по виску, но дело сделано. Диод вспыхивает и мигает.       Он сделал это сам. Ему хватило мужества никого не просить о помощи, и чувство контроля над страхом вызывает у него эйфорию, почти сравнимую с познанием нового спектра чувств. Часто дыша, он смотрит на себя в зеркало: прикушенные губы, взъерошенные волосы, расширенные зрачки, голубой след тириума на щеке и горящий ровным красным светом диод.       ***       Ко Дню равенства многие девианты вернули себе диоды. Кто-то носил их на цепочках или в браслетах, но теперь расстегивали воротники и манжеты, чтобы демонстрировать это открыто. Другие, как и Саймон, заново имплантировали их себе в висок. Это тоже было демонстративным жестом – за последний год они делали все, чтобы ассимилироваться, буквально раствориться среди людей, но в день праздника хотели вновь показать общность со своим видом.       Маркус заметил диод Саймона на следующий день, но ничего не сказал. Улыбнулся, взъерошил ему волосы, не касаясь диода, и прошел мимо. Возможно, лидер девиантов не разделял всеобщую манифестацию, но никому не хотел мешать реализовывать себя. Он никогда не рассказывал о том, как лишился своего диода. Впрочем, об этом вообще мало кто рассказывал.       Когда Джош пришел на собрание с новым кольцом-печаткой, куда был оправлен его диод, подсвеченный крошечной лампочкой, Саймон подумал о том, что бы сделала со своим диодом Норт. Саймон представил ее с тоннелем из подсвеченного диода в правом ухе, и не смог удержаться от улыбки.       И все же ему хотелось сделать для Маркуса что-то особенное, что-то, чего не было бы у всех остальных. Он думал об этом весь день, слоняясь по залам и наблюдая за подготовкой. Одни тестировали голографические флаги и программировали их отображать новые лозунги, другие украшали свою одежду нашивками или шили подобие своей прежней униформы – но из хлопка или органзы ярких цветов. Одна идея пришла ему в голову, и он провел остаток вечера с мотком медной проволоки и музыкой, закрывшись в своей комнате. Depeche Mode хорошо подходили для его монотонной работы. Он закончил около полуночи, хотел использовать свою цепочку, оставшуюся от диода – это было бы символично – но она оказалась слишком тонкой. Пришлось снова браться за проволоку. Отчего-то уверенный, что Маркус не находится в гибернации и сидит в своей комнате, Саймон прокрался к двери по слабо освещенному коридору и постучал, а затем вошел внутрь.       Маркус стоял у окна, рядом на письменном столе лежали листки с набросками речи – было так странно видеть это его упорное стремление воплотить человеческую консервативность. Лидер Иерихона обернулся на скрип двери и качнул головой.       – Ты все еще можешь не стучаться, Саймон, – мягко укорил он.       – И я все равно буду это делать. Не теряю надежды воспитать в тебе хорошие манеры, – усмехнулся Саймон, прикрывая дверь.       – Ох, слишком много хороших манер для одного меня, – Маркус вернул улыбку.       – Я принес тебе кое-что, – Саймон протянул сжатую ладонь, с которой свисала цепочка, – наденешь на праздник послезавтра?       Маркус заинтересованно потянулся вперед, и Саймон раскрыл ладонь, на которой лежал, поблескивая в свете люминесцентных ламп, сплетенный из проволоки знак их протеста, с легкой руки какой-то журналистки названный киберпацификом.       – Звенья, которые символизируют оковы программ, складываются в знак нашей свободы, – пробормотал Маркус и протянул свою руку, позволяя цепочке с кулоном перетечь в его ладонь, – друг мой, это очень талантливо.       Признаться, Саймон не имел в виду такую глубокую трактовку, просто он умел и любил работать с плетениями. Но Маркус всегда во всем видел нечто большее, глядя на мир глазами творца. Ну, может, почти во всем.       – Показать мир моими глазами, – припомнил Саймон строчку из песни и тут же обнаружил, что произнес ее вслух.       – Что ты имеешь в виду?       – Ты видишь все не так, как я.       – И никто не видит, как ты, – уверенно сказал Маркус, – я обязательно надену ее, и на репетицию завтра тоже. Нет, даже сегодня.       Маркус надел цепочку на шею и отпустил кулон. Звенья цепочки очертили ключицы, и киберпацифик лег на грудь.       – Он идеален. Спасибо. Теперь у меня есть талисман для грядущего праздника, – серьезно сказал Маркус.       Он отошел вглубь комнаты, к дивану, сел и потер виски, совсем как уставший человек.       – Волнуешься о выступлении? – не вопросительно, а скорее утвердительно заметил Саймон.       – Да. Даже сильнее, чем год назад. Странно, – Маркус попробовал усмехнуться, но улыбка вышла кривой, и он спрятал лицо в ладонях, – я думал, будет проще. Вроде самое главное уже позади, но еще столько всего предстоит сделать. Я не могу представить, сколько еще нам придется утратить, чтобы что-то обрести.       Его голос из-под сомкнутых пальцев звучал глухо. И все же Маркус не был взволнован, вдруг понял Саймон. Он старательно хотел показать это, но на самом деле он просто устал. И именно это он пытался скрыть.       – Я знаю, что с тобой происходит, – Саймон сел рядом, – мы все устали, но только тебе почему-то нельзя показывать этого.       – Это так заметно? – с тревогой спросил Маркус, отнимая руки от лица.       – Думаю, что нет, – успокоил его Саймон., – может, только тем, кто знает тебя достаточно хорошо.       – Как ты понял?       – Я был в твоей шкуре. До того, как ты появился и снял с меня, наконец, личину лидера. Я никогда по-настоящему им не был. Но теперь она твоя, и от нее не избавиться. Я понимаю, что происходит.       Саймон чувствовал, как друг расслабляется от этих слов. Маркус слегка отклонился назад, оперся о спинку дивана:       – Мне страшно. Большую часть времени. Я вижу, как все меняется к лучшему, но мне все равно страшно. Мы стольких потеряли за этот год. Я стольких потерял. Джон. Люси. Норт. Карл. Я так боюсь потерять кого-то еще. Джоша. Коннора. Тебя. Себя.       – Этого не случится, – Саймон опустил свою ладонь на руку Маркуса и сжал его запястье, – обещаю.       – Все такое хрупкое… Как ты справляешься с этим? – Взгляд Маркуса вновь стал потерянным, но он не убрал руки и не пошевелился, позволяя Саймону слегка поглаживать пальцами его запястье.       – Ты не можешь предусмотреть всего. Тебе не нужно волноваться за весь мир. То, что случится, должно случиться. Просто продолжай жить. Быть живым. Наслаждаться миром, который у нас есть только благодаря тебе.       – Это звучит… здраво, – медленно произнес Маркус.       – Ты очень вымотался, – продолжал Саймон, убаюкивающе растягивая гласные (что это – снова отголоски его программы или искренний порыв?), – тебе не стоило брать на себя так много.       – Я действительно не умею доверяться?! – воскликнул Маркус почти обиженным голосом.       – Мне жаль, что я сказал это тогда, после собрания. Я был зол.       – Ты был прав. Мне нужно больше доверять вам. Я знаю, что вы, ребята, делаете чертовски много, и я никогда не должен сомневаться в том, что вы делаете все правильно. И я не должен бояться говорить о том, что меня пугает или выматывает. Но, Саймон, почему ты один заметил?       – Потому что… – слова рвались с языка, но Саймон сумел удержать их (зачем?), – еще пара суток в таком режиме, и это станет очевидно всем. Но я диагностирую у тебя переутомление первым, потому что я продвинутая домашняя модель.       – Нет, Саймон, – Маркус повернул голову, чтобы смотреть прямо в его глаза, – ты больше, чем твои программы.       Саймон все еще пытался прятаться за шутливой бравадой, понимая, что делает это неуклюже:       – И все же мои программы вместе с моим чувством долга говорят о том, что тебе необходимо отдохнуть. Если бы я не пришел, ты бы так и сидел тут всю ночь. Я принесу тебе немного тириума. Искусственная бодрость тебе не помешает.       – Нет, – Маркус сжал его ладонь умоляющим жестом, – не надо никуда идти. Просто посиди еще немного со мной, ладно?       – Хорошо, – Саймон завозился, устраиваясь поудобнее, закинул ноги на диван, и тут же почувствовал жесткий прямоугольник плеера в кармане джинсов. Подумав, достал его и подбросил на ладони.       – Хочешь послушать мою музыку?       – С радостью.       Саймон провел пальцем по сенсорной панели, и звуки госпела наполнили комнату. Маркус вздрогнул, и Саймон запоздало проклял себя – как он мог не подумать о том, что это напомнит ему о ночи демонстрации. Он поспешно протянул руку, чтобы переключить музыку, но Маркус остановил его:       – Не надо. Оставь. Она прекрасна.       Они сидели молча. Один напев сменялся другим, каждый – медленный и тягучий, наполненный гармонией созвучий.       – Ты не возражаешь, если я ненадолго уйду в гибернацию, – тихо спросил Маркус через некоторое время, – похоже, мне это действительно нужно.       – Именно этого я и добивался, – усмехнулся Саймон. – Спокойной ночи, Маркус.       – Спокойной ночи, Саймон, – он вернул фразу, а затем склонил голову на плечо Саймона и отключился. В углу комнаты мигнула зарядная станция, принимая сигнал для удаленной подзарядки.       Музыка продолжала играть, укутывая их вместо одеяла, и Саймон не пошевелился, пока не наступил рассвет.