***
Павлик. Юра Музыченко был просто отличным противником. Бесстыдный, безалаберный — все его недостатки были на виду и словно сами просились быть осмеянными. Он был потрясающе рассеянным, восхитительно несобранным и бесподобно доверчивым. Когда они оказались в одном классе, Павлик с трудом поверил в свою удачу. Одно дело — опускать зашуганных бюджетников или детишек мелких чиновников, а другое дело — Юра, открытый, добродушный Юра, в дорогой одежде, которую он совершенно не умеет носить, без влиятельных родителей, которые могли бы создать проблемы, непохожий на Павлика, диаметрально противоположный. Задирать его было одно удовольствие. Он совершенно искренне смущался, а затем с места кидался в обрыв, в спор, из которого Павлик всегда выходил победителем. Их нечастые, но и нередкие столкновения стали для всего класса излюбленным развлечением — кажется даже сам Юра и его компания получали от них определённое удовольствие. Павлик же чувствовал себя царём горы — все вокруг теперь были осведомлены о его остроумии, о том восхитительно тонком сарказме, которым он овладел в совершенстве. На него посматривали с восхищением, как на мастера вести спор, на него ссылались, ему подражали и это изрядно кружило голову. Только две вещи несколько омрачали его триумф. Первая — Юрины друзья, которые по настоянию самого Юры в споры не вмешивались, но зато частенько Юру от них отговаривали. Эти умные, пронырливые ребята не вызывали у Павлика никакой симпатии, возможно потому, что смотрели на него со спокойным, ленивым превосходством, от которого сводило все зубы разом. Второй проблемой было то, что и сам Юра словно начал терять интерес к их потасовкам. Сначала незаметно, затем очевиднее — перестал вспыхивать от мимоходом брошенного слова, Павлику начало требоваться всё больше времени и сил, чтобы вывести его на конфликт, и так до тех пор, пока не наступил день, который заставил Павлика возненавидеть Юру непритворно, по-настоящему. День, когда Юра, при всех, нисколько не скрываясь, предложил Павлику перестать пиздеть и сосредоточиться на учёбе. — … у меня по статьям неуд выходит, и по программированию тоже, так что мне не до этого. Да и тебе самому не надоело ещё? Это был удар ниже пояса. Из царя горы, из умного портняжки, Павлик в глазах всей публики превратился в склочника, которому лишь бы языком потрепать, а Юра, глупенький, наивный Юра — в умницу, который правильно расставляет приоритеты. И эти его чёртовы дружки — Поперечный с Соболевым — смотрят на Юру чуть ли не с гордостью. Наверняка это они его и надоумили. Хотя… Раньше-то Юра их не слушал. С чего бы сейчас? Нет, это его и только его вина. Драться Павлик не умел и свои шансы против жилистого, подтянутого Юры оценивал трезво. Бить его это не выход, Юру нужно было унизить не так, как Павлик делал это обычно, не подтрунить, не высмеять какую-нибудь привычку или недостаток, а по-настоящему унизить, так, чтобы он головы не мог поднять, чтобы больше никогда и никому из класса, да что там из класса — из школы, в глаза не посмотрел. Чтобы его друзья от него отвернулись, чтобы он никогда больше не смел быть жизнерадостным, общительным балагуром. Однако в этом-то и была загвоздка. Юра для всех был как открытая книга, не было ничего такого чем он гордился и уж, тем более, чего он стыдился, что не знали бы абсолютно все в радиусе трёх километров от него. Казалось, ему было нечего скрывать.***
(Интермедия. Юра.) Ему четырнадцать, впрочем, уже почти пятнадцать, он лежит на кровати в комнате, которую ему, наверное, стоит считать своей. Легко было абстрагироваться, считать её временным пристанищем, диваном в квартире соседей, на время очередного маминого загула, или ночёвкой у друзей, когда мамин загул продолжается в домашних условиях. Здесь, правда, куда удобнее, чем на всех диванах-пенках-раскладушках, которые Юра перепробовал за последние несколько лет — подушка мягкая, и на большой кровати можно вытянуться в полный рост, не оставляя ноги свисать с одного конца, а голову с другого. — Я, так-то, могу и дома пожить, если что… Не хотелось бы стеснять вас, — говорит Юра, когда впервые переступает порог комнаты и оглядывается. — По законам Города, дети до шестнадцати лет не могут жить одни, — Паша улыбается одними губами, как делает это всегда. У него строгий, серьёзный голос, он явно верит в то, о чём говорит. Юре хватает ума не объяснять, что половина детей во времянках видит родителей совсем не часто, если видит вообще. — И мы, кажется, договаривались, что будем на ты. Или мне вас тоже по имени-отчеству, а, Юрий Юрьевич? — Не надо, — говорит Юра. — Не дорос. — Ты или я? — Паша больше не улыбается, но в вечно отрешённых глазах-стекляшках что-то живое и заинтересованное. Юра уже видит, но ещё не понимает. — Я, — Юра тоже не улыбается, — Но и ты, наверное, тоже. Это было чуть меньше месяца назад, когда мир ещё был простым и закономерным. От того, бесконечно далёкого, до нынешнего, ужасающе правильного, зияла пропасть, в которую не то что падать — смотреть страшно, и всё это время Юра верил, что ходит по её краю, хотя на самом деле падал всё глубже и глубже, с каждой секундой набирая скорость. Он ездит в больницу каждый день, забив на учёбу и подработку. Работодатель в любом случае собирается его выгнать — текучка среди мальчиков-на-побегушках большая — а в школе все всё понимают. Это не знакомая больничка в соседнем районе, а крутая, навороченная клиника клана. Опрятность палаты и количество датчиков внушают Юре некое подобие уверенности в благополучном исходе дела — в конце концов, не может же его мама умереть сейчас, в больнице, напичканной врачами и техникой, когда родственники отца, от которых тот прятался при жизни, оказались такими славными и готовыми помочь чуваками? Первый раз она приходит в сознание спустя два дня, после того, как её перевезли. Юра отлучается ненадолго, а когда возвращается, один из приборов пищит в другом ритме, а мама смотрит на него мутным взглядом сомнамбулы. Она не узнаёт его, такое случалось прежде. Медбрат, пришедший снять показания приборов, не говорит ничего определённого и уходит как-то очень поспешно, но Юру, привыкшего к немилосердной честности врачей Аптауна, это не настораживает. Паша редко появляется в больнице, его занимают какие-то другие дела, но он никогда не отговаривает Юру от поездок, не напоминает о школе, словно с самого начала знает, что Юриной маме осталось недолго (и размышляя об этом много позже, Юра уверен, что так оно и было). Просто время от времени он сам забирает Юру из больницы — «Нет, ночевать здесь нельзя, скажи спасибо, что тебя вообще пускают», — и везёт в Город. В Паше много странностей: он очень молод для своей должности, он странно одевается, он называет людей по кличкам и тратит очень много времени на левого пацана из Аптауна. Паша говорит и ведёт себя как Взрослый, с большой буквы, хотя, ему, наверное, нет и тридцати, носит шляпу, как герой какого-нибудь старого фильма и знает ответы на любые Юрины вопросы, которых много, просто неприлично много. До встречи с Пашей в жизни Юры был только один человек, которого можно было безнаказанно донимать вопросами — отец, который выучил его чинить машины и играть на скрипке, но он вот уже пять лет как похоронен — со слезами, без почестей. Паша даёт ему с собой бумажные книги из собственной домашней библиотеки, чтобы Юра не пялился целый день в экран, а за ужином, если так можно назвать их полуночные посиделки с чаем — рассказывает про то, чем жили авторы книжек, так, чтобы Юра понял, почему они писали то, что писали. Юра никогда не считал себя любителем такого рода занятий, читал он мало, и, в основном то, что было нужно для школы, но Паша предлагает ему новый мир, в комплекте с маленьким кусочком понимания того, как устроен их собственный, и Юра не может от такого отказаться. За два-три разговора с Пашей, он узнаёт об «Отцах и детях» больше, чем за десяток школьных уроков литературы. Его почти привлекает мысль вернуться в школу с этими знаниями, с новоприобретённой любовью к чтению и поразить этим ЛенПалну, учительницу литературы. Во второй раз мама приходит в сознание спустя почти две недели. Смотрит на Юру более или менее осмысленным взглядом, подзывает ближе, касается его щеки, совсем как в детстве. Она слишком слаба, чтобы говорить, поэтому просто гладит его по лицу и беззвучно шевелит губами. Просит. Признаётся. Извиняется. Юра знает всё, что она может ему сказать. Юра держит её за руку и шепчет, смаргивая слёзы, что уже скоро отвезёт её домой, что у них всё будет хорошо, что они справятся, а мама кивает ему, словно дешёвая игрушка на пружине, которую ставят в машину под стекло. Врачи крутятся вокруг, снимают показания с приборов, о чём-то перешёптываются, мама закрывает глаза и, как кажется Юре, засыпает. Этим вечером Юра впервые говорит с Пашей об Аптауне, рассказывает про дом и друзей, по которым скучает, про школу и подработку, по которым скучает куда меньше, про любимые места, к которым ему ужасно хочется вернуться. Паша не перебивает, смотрит, как обычно, рассеяно, но не задаёт ни одного, даже самого дежурного вопроса, и Юра очень скоро меняет тему. На следующий день мама уже снова никого не узнаёт, но Юра закрывается щитом из глухого упрямства и не позволяет себе ни уйти, ни по-настоящему разозлиться. Вечером Паша касается его волос, вроде как случайно, почти неосознанно. Спустя ещё два дня мама впадает в кому. Вечером задеревеневший от страха и отчаяния Юра позволяет Паше гладить себя по спине, во время разговора о новозеландской литературе середины двадцатого века. Последний раз она приходит в сознание уже перед смертью, но Юра узнаёт об этом только с чужих слов, потому что произошло это под утро. Катастрофическая изношенность организма, говорят врачи. Следы многолетнего употребления алкоголя в ненормированных количествах, говорят врачи. Попади она к нам пару лет назад, возможно, удалось бы что-нибудь сделать, говорят врачи. «Всё будет хорошо», — говорит Паша, и Юра чувствует его руки на своих. «Всё будет хорошо. Я тоже через это прошёл. Я помогу тебе. Всё будет хорошо». Юра хочет домой — Паша не отпускает его. Юра хочет выпить — Паша, неожиданно, разрешает. Юра хочет, чтобы больше не было больно — Паша предлагает… Юра пока не понимает, что именно Паша ему предлагает, но всё равно соглашается. Юра очень хорошо помнит, что было потом, как будто алкоголь не туманил его разум. Юра знает, что будет помнить даже если доживёт до седых волос и ударится в какой-нибудь Паркинсон или Альцгеймер. Каждое слово и касание — клеймом по коже, клеймом по памяти. А после рассвета Паша просто не выпустил его из кровати, словно ребёнок, который добрался до долгожданной игрушки и теперь не может с ней расстаться, и Юра заснул в его руках, усталый, опустошённый, убаюканный теплом чужого тела. — Домой тебе нельзя, — говорит Паша на следующий день, его голос звучит разумно и доброжелательно, а в глазах-стекляшках то, что Юра уже начинает понимать, — Тебе нет шестнадцати, родственников у тебя там нет, так что клан возьмёт тебя под свою опеку. Работа? Зачем? Я дам тебе всё необходимое. Учёба? Какое-то время обойдёшься, а потом подберём тебе школу поближе. Друзья? У тебя есть телефон. Нет, в Аптаун нельзя. Даже просто погулять. Это небезопасно. Ну и что, что ты там вырос? Юра, птенчик, не спорь со мной, пожалуйста. Может ты хочешь вообще взаперти посидеть? Могу устроить. У Юры нет сил злиться и нет желания качать права. Паша прибирает его к рукам так спокойно, словно в целом мире нет ничего естественнее, сам организует похороны, сам распоряжается привести из Аптауна остаток Юриных вещей и законсервировать квартиру, сам справляет документы об опеке, а Юра просто кивает по сигналу, не слишком понимая, о чём идёт речь. Днём он учится вести себя пристойно и не создавать проблем, ночью он учится другим вещам. Наверное, Паша сильнее, и мог бы заставить, но он убеждает, он уговаривает, он заглядывает в глаза, берёт за руку, помогает Юре собраться в цельную картинку из ломаных кусочков с зазубренными краями. Он отстоял право возвращаться в свою кровать хотя бы под утро. Паша отпускает его неохотно, Паша с радостью не отпустил бы его вообще, смотрит из-под полуприкрытых век, очень осознанно, без капли рассеянности, и его взгляд липкий, как дёготь, как патока, как липкая лента, которую подвешивают к потолку для ловли мух. Юра не уходит — Юра сбегает, потому что очень боится завязнуть в этом грязно-зелёном болоте, провалиться в трясину и поминай как звали. Юра ложится на холодную кровать и зарывается в одеяло. Ему четырнадцать, впрочем, уже почти пятнадцать, и, вместо того, чтобы разбиться о дно пропасти, в которую превратилась его жизнь, он падает в воду. Он тонет. Он не умеет плавать.***
Павлик. К непростому вопросу поиска у Юры Музыченко слабых мест, Павлик привлёк своего брата, которого их отец устроил в один из многочисленных айти-отделов своей компании. Брат, в отличии от амбициозного Павлика, был ни рыба, ни мясо, но работу свою делал исправно и зарплату получал, можно даже сказать, за дело. Павлик упросил-уговорил-уболтал его собрать на Юру информацию — официальную и не очень. В личном деле Юры Павлик не нашёл для себя ничего нового — «Юра Музыченко, семнадцать лет, выпускник, скрипач, родителей нет, воспитывается в клане Шляпников, дополнительная информация о клане отсутствует». Интересное шло дальше. Психологические тестирования до и после попадания в клан показывали совершенно разные вещи. Разумеется, это можно было бы списать на смерть матери и смену обстановки, но Павлик поставил себе мысленную галочку. Медицинская карточка подтвердила его подозрения — в четырнадцать лет, в год своего попадания в клан, Юра перестал проходить медицинские обследования в государственной клинике, и все справки о состоянии здоровья стала предоставлять частная клиника его клана. В то же время его перевели в новую школу, где учителя отметили необычную подавленность, вкупе с боязнью прикосновений и общей ментальной нестабильностью. Бинго. Павлик не мог поверить в свою удачу. Такое, конечно, встречалось нередко — когда члены сильных, закрытых кланов, из тех, что на короткой ноге с действующей властью, позволяли себе развращать детей, Павлик знал о паре таких случаев, но даже подумать не мог о том, что невинная ромашка-Юра был таким. Это бы многое объяснило: от странного вида синяков, до того, что Юрины опекуны почему-то не запрещали ему бухать. — Эти Шляпники — очень опасные ребята, — говорил брат, но Павлик уже не слушал, — Я надеюсь, ты не собираешься к ним лезть — даже у нашего отца не хватит влияния, чтобы тебя отмазать, понимаешь? — Да-да, конечно, — рассеяно бросил Павлик, — Ты мне очень помог, можешь возвращаться к работе. Правильного момента для того, чтобы разыграть свою козырную карту, Павлику пришлось ждать почти две недели. Это должен был быть его триумф, финальная точка в споре, который они вели с февраля, поэтому он не торопился, ждал правильных условий. Ему нужен был кружок его собственных друзей в противовес Юриной компашке и настолько большая аудитория, насколько получится. Возможно даже не только ученики, но и учителя, которых закон обязывает закрывать глаза на внутриклановую движуху.***
(Интермедия. Лиходей.) — Четырнадцать — уже не ребёнок, — бросил Лиходей. — Пашенька, солнышко моё, да тут ведь раз на раз не приходится. Кто-то в двенадцать уже взрослый и целеустремлённый, а кому-то в шестнадцать ещё нужно рассказывать сказки. Так вот, Юрочка — второй вариант, — терпеливо объясняла Анна Серговна, — Я не оспариваю твоё право брать то, что тебе хочется, ты тут босс… — Но?.. — Но мальчику плохо, разве ты этого не замечаешь? И единственный человек, с которым он может поговорить, это — ты — тот, из-за кого ему плохо. У него же никого не осталось, Паша! Лиходей нахмурился. Он понимал, что Анна Серговна права, что держать Юрочку при себе, не отпуская ни на шаг, не только эгоистично, но и опасно, но боги, как же хотелось! Чтобы Юрочка был его, только его, всегда рядом, всегда под присмотром, такой искренний и отзывчивый, такой красивый… Пожалуй только с Киром Лиходей и согласен его делить, но конечно, такая прекрасная певчая пташка загнётся в клетке. Нельзя с ним так. — И что ты предлагаешь? — спросил он сквозь зубы, — От себя я его не отпущу, даже не надейся. — Ну зачем же от себя, — пожала плечами Анна Серговна, — Если он делает тебя счастливым, то кто же я такая, чтобы спорить? Нет, я говорю про другое. Для начала нужно устроить его в школу, — взмахом руки она прервала возможные возражения, — Нет, не в ту обрыгаловку, где он учился раньше, а в хорошую школу, где его возьмут под крыло наши друзья. — У тебя есть такая на примете? — Лиходей почти не удивился, каким-то непостижимым образом Анна Серговна была осведомлена всегда и обо всём. — Разумеется, — ответила она, — Что на счёт той гимназии, в которой учится младший брат Соболева? Высокий уровень преподавания, понимающая администрация. К тому же сам Соболев-младший неплохой парнишка, Юре с ним будет интересно. — А что там с понтами? — прищурился Лиходей, — Не слишком много? — Я бы сказала — в самый раз. Не меньше необходимого и не больше приличного. Я тебя убедила? Он, со вздохом, кивнул. По улыбке Анны Серговны можно было понять, что иного она и не ожидала. — Это ведь не всё, да? — спросил Лиходей. — Конечно нет. Того, что ты наворотил не исправишь одним социумом, друг мой, — покачала головой Анна Серговна, — Если не хочешь сломать мальчика окончательно — дай ему хотя бы немного стабильности. Представь членам клана, познакомь со сверстниками, свози на частную территорию, пусть он почувствует, что у него снова есть дом и семья — это очень важно для подростка. Пусть привыкнет к тебе, привыкнет к клану, научится носить чёртовы шляпы… — Я тебя понял, — сказал Лиходей, — Это… Можно устроить.***
Павлик. Наверное, всё-таки не стоило называть Юру клановой подстилкой. Можно, нет, нужно было сработать тоньше, говорить намёками, ничего не утверждать и не выходить из себя. Его заявление восприняли больше, как оскорбление, чем как обвинение. Да и сам Юра вместо того чтобы начать оправдываться, броситься с кулаками или ещё как-нибудь выставить себя дураком только выругался, грязно и безвкусно, как настоящий выходец из Аптауна, а Поперечный, который сидел с ним рядом, побледнел так, что светлые веснушки показались почти чёрными. Все молчали, Павлик судорожно подбирал слова, чтобы развить свою мысль, молоденькая учительница растерялась, одноклассники ждали развития событий. Один Соболев, казалось, не потерял самообладания, этого парня вообще было не пронять, Павлик много раз пытался и всё тщетно. — Ну, лучше уж быть клановой шлюхой, чем пиздливой свиньёй, я так считаю, — это была плохая шутка, почти совсем не шутка, но та небрежность, с которой он произнёс эти слова, разбавила тяжёлую атмосферу: кто-то хихикнул, кто-то засмеялся в голос, кто-то что-то сказал, тишины больше не было. Учительница, радуясь тому, что конфликт рассосался, призвала всех занять места и начать уже, наконец, урок. Павлик прошёл на своё место с чувством глубокой неудовлетворённости — не так он себе это представлял, не такой реакции ожидал. Может быть неправильно подобрал время и место? Может быть надо было убедиться, что рядом с Юрой нет умного пидораса Соболева, способного свести всё в шутку? Юра ушёл после последнего урока, Павлик остался на элективы. Предчувствие, которому он всегда доверял, свербело где-то в животе и не давало сосредоточиться. Что-то плохое должно было произойти, может быть не сейчас, но очень скоро. — Поперечный, ты сегодня один? — спросил учитель по химии, — А соседка где? Голова заболела? Ну-ну. Сядь тогда к Борисову, что ли. Только этого Павлику и не хватало для полного счастья. К чести Поперечного, никаких сцен в жанре исторических романов «да чтобы я к этому подлецу, да за кого вы меня принимаете, да я вас сейчас перчаткой!..» устраивать не стал, молча собрал вещи и пересел, не удостоив Павлика даже взглядом, положил конспекты на угол стола аккуратной стопочкой и раскрыл тетрадь. Павлик даже подвис на мгновение от того, какой резкий диссонанс представляли собой сами страницы, где была помарка на помарке, и поля, где расположился целый гербарий из нарисованных цветов. Поперечный перелистнул страницу — посередине было ещё много места, а вот поля закончились, — и открыл учебник на развороте с какими-то сложными соцветиями, названия которых Павлик не знал. Сощурился, обвёл один из цветков кончиком карандаша по контуру, не касаясь бумаги, пальцем проследил расстояние от крайнего левого цветка до крайнего правого, и принялся копировать. Лекция, очевидно, интересовала его в последнюю очередь. Павлик не уставал поражаться тому, насколько разным может быть подход к обучению у людей одного возраста и условно одного социального класса. Кто-то, как и он сам, делал необходимый минимум, зная, что в случае чего успеет дописать или доучить. Кто-то, как Поперечный делал только то, что ему интересно, забивая на всё остальное. Кто-то, как Юра Музыченко, не имея особых мозгов брал напором: зубрил, аккуратно вёл конспекты, не пропускал ни одного урока. При мысли о Юре Музыченко, в животе снова появилось это неприятное, тянущее чувство, помесь страха и раздражения, но Павлик решил списать всё на голод и сосредоточиться на лекции. Павлик записывал, Поперечный рисовал, изредка прерываясь, чтобы черкануть в конспект пару-тройку предложений, он перестал мельчить на полях, достал из рюкзака блокнот и срисовал из учебника лист краснокнижного папоротника. Предчувствие если и не заявляло о себе слишком явно, всё равно ощущалось где-то на периферии сознания. Поэтому, когда водитель прислал сообщение о том, что у него возникли проблемы с машиной, Павлик почти не удивился, только понадеялся, что на этом его неприятности закончатся. Да, придётся поехать домой на общественном транспорте — ничего страшного, не в первый раз. А дома тепло, и безопасно, и мама готовит свои чудесные пирожки с мясом, дома ему ничего не грозит. Но предчувствие никуда не ушло. Оно становилось только сильнее, особенно после того, как Поперечный всё-таки встретился с ним глазами, и в его взгляде не было злости, только какое-то снисходительное сочувствие. — Жаль мне тебя, — шёпотом сказал Поперечный, как-то очень искренне и доверительно. Как раз в этот момент учитель прервал лекцию, чтобы нарисовать на доске блок-схему, — Христианская добродетель взыграла, не иначе. — Ты о чём? — тем же шёпотом спросил Паша. — Дурака не валяй. Ты сегодня прилюдно оскорбил клан, который стоит всего на одну ступеньку ниже нашей любимой власти. Думаешь тебя погладят за это по головке? — Если вы с Музыченко действительно друзья, то ты должен понимать, что это — не оскорбление, а правда! Поперечный посмотрел на него весёлыми глазами. Павлик прикусил язык. Действительно, как же он мог забыть, что правда, сказанная не в том месте и не про тех людей, может легко считаться оскорблением, особенно, если речь идёт о не слишком законных вещах. А правда, сказанная прилюдно… Матерь Божья. — Дошло? — спросил Поперечный. Павлик кивнул, а про себя прикинул, что судебный иск — дело поправимое. Да, он, несомненно, проиграет, и штраф будет, скорее всего, немаленьким, но отец с этим разберётся. Да, будет скандал, мать, скорее всего, расплачется, а отец урежет ему карманные деньги до пары-тройки прожиточных минимумов, но это можно пережить. К тому же, статья об оскорблениях не заносится в личное дело, так что в будущем это тоже не создаст проблем. — Дай угадаю, ты уже узнал, сколько берут за оскорбление клана и потому сочувствуешь? — спросил Павлик. — Я не думаю… Что с тебя что-то возьмут за оскорбление клана, — медленно сказал Даня. — А вот за оскорбление Юры Музыченко, скорее всего, возьмут по полной. Да и вообще, я бы сказал, что это очень удобный случай. Павлик фыркнул. Поперечный был, конечно, далеко не глупым парнем, особенно для плебея-бюджетника, но временами нёс полную чушь. — Ты правда думаешь, что кто-то будет впрягаться за приживалку со стороны? Не смеши меня. Даня бросил на него странный взгляд, но ничего больше не сказал.***
(Интермедия. Лиходей.) После оргазма Лиходей честно собирался встать, принять душ, сварить кофе и вернуться к работе, но глаза как-то сами закрылись, и он провалился в зыбкий сон на грани с обмороком. Наверное, стоило разложить Юрочку на столе, а не тащить на мягкий диван или, например, не пренебрегать сном последние несколько ночей. Здоровый секс и нездоровая усталость придавили его к кровати, в голове ещё витали обрывки планов и ошмётки цифр, кончики пальцев ещё чувствовали фантомное тепло Юрочкиной кожи, а сам он был уже не здесь. Он проспал, наверное, минут сорок, во всяком случае, точно не больше часа. Первым, что он почувствовал после того как он вынырнул из бескрайней темноты, было тепло, именно тепло, а не лихорадочный жар чужого тела, — какая-то добрая душа накрыла его пледом до самого подбородка и даже подоткнула щёлочки. Вторым пришёл звук — шелест занавески у открытого окна и тихие голоса со стороны двери. — …просто спит? — спросил Кир. — По-моему да, — шёпотом ответил Юрочка. — Пульс есть, дышит… Ну, дышит — это главное. Он просто так странно вырубился: сказал что-то про душ, начал вставать, а потом лёг обратно и всё. Сань… Я ведь не… Что если… Что если я затрахал его до обморока? — трудно было сказать, чего больше было в этой фразе — страха или гордости. Если бы Лиходей не балансировал на грани сна и бодрствования, то посмеялся бы, но Кир ответил вполне серьёзно, судя по всему, даже без улыбки: — Не думаю. Пашка, он ведь, ну, сам кого хочешь заебёт… Так что не ссы — спит человек, умотался, бывает такое. — он говорил со спокойной уверенностью человека, который знал Лиходея от и до. — Чекай, кстати, он сейчас часик поспит, потом встанет и наедет на нас за то, что не разбудили, пидоры эдакие. «И наеду», — подумал Лиходей. «Могли бы, между прочим, и разбудить. Пидоры». — Тоже правда, — легко согласился Юрочка, — Ладно… Тебя надо кормить? — А есть чем? — мгновенно заинтересовался Кир. — Ну, готовить в этой квартире умеет только Паша, но в холодильнике есть сыр, колбаса, хлеб, там, овощи по мелочи… А ещё, в прошлый раз мы не досмотрели ту странную дораму про путешествия во времени. — Так тебе же вроде не понравилось? — голоса раздавались уже из коридора, Лиходей с трудом различал слова. — Не-не, ты не думай, я всё ещё считаю, что главный герой — долбоёб, но мне же интересно, чем всё кончилось!.. — открылась и закрылась дверь на кухню. Наступила тишина. Лиходей медленно спустил ноги с кровати, рефлекторно кутаясь в плед. Он отчаянно мёрз, в висках стучало, тело казалось чужим и совсем деревянным. Дожил, блять. Доработался. «Ты не Мефисто!» — вспомнились ему слова Анны Серговны, — «Не пытайся ебашить в одну харю. Ты — не он!» — наверное, имело смысл прислушаться, но, как и многие правильные вещи, которые говорила Анна Серговна, эта мысль вызывала глухое, желчное раздражение где-то глубоко внутри. Мефисто, который уже разменял четвёртый десяток, ебашил как проклятый, не размениваясь на сон, еду и сантименты, и на его фоне двадцативосьмилетний Лиходей чувствовал себя дряхлой развалиной. Капризное, непослушное тело требовало то отдыха, то движения, то еды, то секса. Душа, в которую Лиходей верил лишь отчасти, тянулась к Юрочке. Голова и сердце болели за родной клан. Время от времени, из-за этого безумного внутреннего диссонанса, Лиходей чувствовал себя очень больным и усталым. В такие моменты он, как правило, думал о том, чтобы бросить политику, передать клан в чьи-нибудь надёжные руки и уехать, оставить за спиной и любимый-ненавистный Аптаун, и бесконечные тёрки между партиями, и даже Юру, дать, наконец, своему мальчику шанс зажить нормальной жизнью, завести парня, девушку, в кои-то веки стать первой скрипкой в собственной нотной партии. Когда его отпускало, Лиходей обычно стыдился этих мыслей, всех кроме последней — она была не постыдной, а кощунственной, невозможной, в корне неправильной. В теории, он мог бы отказаться от шляп и проникнуться учениями Энгельса, но Юру он не отпустил бы никогда, ни в одном варианте развития событий, ни в одной параллельной вселенной. Он поднял с пола Юрочкин свитер и натянул его поверх собственной майки — маленький птенчик вырос в нихуёвую такую птицу, его одежда была Лиходею впору, — и потёр глаза: веки были сухими и горячими, а пальцы — ледяными. Он добрёл до стола и рухнул в кресло. Мир, потихоньку, начинал приобретать привычные очертания. Включил компьютер, вставил наушник в ухо — второй, по привычке, оставил лежать на верхнем ряду клавиатуры, — и зашёл в почтовый ящик. «Не ебашить в одну харю», — подумал он, глядя на пятнадцать непрочитанных сообщений. К нему, словно к хозяйке какого-нибудь модного салона, стекались слухи и сплетни со всего Аптауна, а он должен был определить, стоит ли обращать на них внимание и если обращать, то чьё — своё, Мефисто или Коли Соболева. В обычные дни, это не было ни его основной работой, ни даже наиболее трудозатратной, но сейчас, когда очередная «живодёрская» реформа должна была вступить в силу, Шляпники прислушивались к Аптауну с удвоенным вниманием. Пьяные разглагольствования в барах, обрывки неосторожных фраз, шутки, с хорошей долей правды — в остальном Городе, люди Мефисто занимались тем же самым. Лиходей очень хорошо себе представлял, как где-то на окраине центра, в своей неприметной квартире, на первом этаже многоэтажки, Мефисто пытается извлечь скрытый смысл из чьего-нибудь разговора на парковке, бодрый, но с синяками под глазами, и обставленный кружками из-под кофе, разной степени наполненности. Со второй попытки удалось влиться в рабочий ритм. Прочитать предысторию, прочитать текст, отметить нужным цветом — красное для дальнейшего изучения, синее — в архив, на зелёное можно не обращать внимание. Проверить красное, отдать команды по необходимости, архивировать с другой пометкой. 23:59 в углу экрана сменилось на 00:00. Из пятнадцати сообщений достойным внимания оказалось только одно, от Альтаира, который работал барменом в «Розе Ветров». С ним Лиходей связался, не отрывая глаз от экрана сообщения, чтобы не упустить собранные воедино ниточки подозрений. — …прошу прощения, жена звонит, — послышалось на том конце, — Да, милая? — Разговори его. Сделай вид, что сочувствуешь, предложи налить за свой счёт, короче, не мне тебя учить, но намекни на то, что бабы дуры и в правительстве им не место. — Да, милая, я сегодня в ночную, ложись без меня. — Держи меня в курсе. Если получится пойти с ним — иди, не выпускай из виду как можно дольше. Узнай настоящее имя. Держи меня в курсе. Отбой. — И я тебя. Поцелуй от меня Степашку… — Лиходей отключился, бросил телефон на стол и потёр лицо руками. С этой партией на какое-то время разобрался, можно оставить Анну Серговну дежурить. Она оповестит, если появится что-то срочное, — и пойти, например, принять душ, или сварить кофе. А потом, часа в три-четыре, когда Аптаун, наконец, заснёт, можно будет урвать несколько часов ночного сна, разумеется, оставив телефон включённым. До официального введения реформы оставалось ещё семьдесят два часа — три дня непрерывной, нездоровой деятельности. Всего три дня. Это можно пережить, после этого он свалит все дела на заместителей, отоспится и отожрётся, а пока… Он поднял голову от экрана и встретился глазами с Юрой. — Я думал, ты спишь, — растерянно сказал тот. — Как видишь — нет, — пожал плечами Лиходей. — Кир останется на ночь? — Откуда ты?.. Похуй, не хочу знать. Останется. — Тогда скажи ему, чтобы сделал мне кофе. — А ты кони не двинешь с такого количества кофеина, Паш? — Не двину, — сказал Лиходей и с удовольствием добавил, — Между прочим, могли бы и разбудить. Пидоры.