Начало фрагмента.
Людей, способных носить чужие лица в секретной службе всегда было немного. В далёкие времена моей молодости нас было всего пятеро — это на трёхтысячный штат агентов и без малого стомиллионный город, да и позже, когда я уже забрался на самый верх карьерной лестницы и утвердился там, в отделе имитаторов всё ещё наблюдалась существенная нехватка кадров. На эту должность нужны были не просто актёры, но эмпаты, способные не просто скопировать поведение человека, а забраться ему в подкорку, найти и раскрутить ниточку причинно-следственной связи, кем бы объект подражания не был — звездой шоу-бизнеса или бандюганом средней руки. В качестве примера подобных способностей могу привести Сатира, который, по удачному стечению обстоятельств, работал в том же театре, что и я когда-то. Мне бы хотелось похвастаться своими великолепными навыками в наборе людей, но мои заслуги здесь незначительны. Мы встретились случайно, когда я решил пройтись по местам своей юности в приступе ностальгии, и не заметить его талант у меня бы не получилось при всём желании, а дальше им уже занимался наш отдел кадров. Так сразу и не вспомню, почему мы стали называть его Сатиром. На момент вступления в наши ряды он был уже в отношениях и ни с какими нимфами, дриадами и прочей фауной хороводов не водил. Возможно, дело было в том, что по долгу службы он довольно часто оказывался в компании не отягощённых моралью девиц. Может дело было в самом жанре сатиры — поучительной карикатуре, гротескной пародии, по заветам Ювенала и Горация. Чёрт его знает, если честно. Далеко не всегда агенты получали клички по каким-то объективным причинам — частенько это бывали плоды локальных шуток или откровенно оскорбительных замечаний: так в нашей службе появились Гиена, Пятачок, Двадцать-тысяч-лье (которую мы ласково называли двадцаткой), три Шурупа, во избежание путаницы рассредоточенных по трём разным регионам, Сколиоз и Нарколыга. Здесь стоит пояснить, что Нарколыга не принимал наркотики, а вот Сколиоз действительно сутулился, что, впрочем, ничего не объясняет и никого не оправдывает.Конец фрагмента.
***
Он проснулся из-за шума откуда-то с лестницы, громкого голоса и глухого стука, словно кто-то бил по его двери кулаком. — Открывай, паскуда! — надрывались на лестничной клетке, — Муж вернулся! Открыва-а-ай! Даня бросил взгляд на часы — половина седьмого утра, логично, вытрезвитель ведь разгоняют в шесть, — и спустил ноги с кровати. Зевая и ёжась, нашарил тапочки и, находу подтягивая домашние штаны, поплёлся отвоёвывать себе и сожителям немного тишины. — Открыва… Данька? — Здрасте, дядь Серёжа, — сказал он доброжелательно, — Вы этажом ошиблись. Опять. Ваша квартира на пятом. Дядя Серёжа опустил занесённый кулак и растерянно заморгал. — Этажом? Так я это… Не к себе?.. К тебе что ли?.. — он огляделся по сторонам и в его глазах появилось некоторое понимание, — Вон оно как… Ну, ты уж это, не сердись. Спутал. Бывает же… «Бывает», — подумал Даня, — третий, сука, раз уже бывает». — Вы бы домой шли, дядь Серёжа, — сказал Даня. — Тётя Лена-то волнуется. — Волнуется? — бледное, опухшее лицо дяди Серёжи приняло мечтательное выражение. — А она волновалась, да? Ну, пока меня не было? Спрашивала? — Конечно, — вдохновенно врал Даня, — Вся испереживалась. Искать вас порывалась, да мы с баб Зиной её отговорили, мол, нормально всё будет, дядя Серёжа себя в обиду не даст… Дядя Серёжа, ожидаемо, принял эту чушь за чистую монету: разбитые губы расплылись в улыбке, он уже не походил на обозлённого пьянчужку, который провёл ночь в холодном и грязном вытрезвителе. — Вернулся! Господи ж ты Боже! — тётя Лена, тоже, видимо, разбуженная шумом, уже бежала вниз по лестнице. — Любимая! — поприветствовал её вполне счастливый дядя Серёжа. — Вот он я. Вполне целый и даже… — он громко икнул, — Даже в полном, так сказать, обмундировании! — он одёрнул полы куртки и сделал попытку изящно приподнять берет. — Пойдём домой, герой, — устало сказала тётя Лена и бросила взгляд на Даню. — О, привет, Данька. — Здрасте, тётя Лен, — сказал Даня. Судя по благодарности в её взгляде, он вполне мог рассчитывать на шоколадку в почтовом ящике. — Ну, я пойду, если вы не против, — он захлопнул дверь. Из ближайшей ко входу двери высунулось сонное лицо студента-арендатора. — Что-то случилось? — Нет, — ответил Даня. — Так, форсмажорчик. Можешь спать дальше. В такие моменты Даня чувствовал себя ужасно взрослым. Квартиру, пусть и в сомнительном районе, но большую и хорошо обставленную, им с мамой завещала двоюродная бабушка. Тогда он, как раз, получил место в крутой гимназии Центра за победу в конкурсе урбанистических пейзажей и понятия не имел, что с ним делать. Ездить было далеко и неудобно, но учёба в ней увеличивала шансы на поступление в университет, так что прощальный подарок бабули пришёлся как нельзя кстати. Целое лето они с мамой оформляли бумаги и проводили перестановку. Ближнюю к кухне комнату Даня оставил за собой, три другие были готовы к сдаче. Район, в котором находилась квартира был прослойкой дешевизны между зелёным великолепием парка, окружающего телецентр и застеклёнными высотками офисных зданий. Невысокие, в пять-шесть этажажей, тёмные домики жались друг другу, укутывались в узкие улочки, стыдливо прикрывались кронами редких деревьев — не самый открыточный вид, но воистину козырное расположение — в пяти минутах ходьбы до огромного транспортного узла, в семи минутах езды от Центра. Найти арендаторов не составило труда: Даня заполнил три свободные комнаты ещё до конца августа, закрепив за собой самую маленькую, но с большой кроватью и окном во всю стену, подписал полки в холодильнике и завёл тетрадку для того, чтобы записывать доходы и расходы. Первую от входной двери комнату, самую большую, заняли ребята-студенты, философ и филолог, вторую, с большим книжным шкафом — тихий, интеллигентный практикант-химик, который часто не приходил ночевать, а третью, самую близкую к Дане — начинающий театрал. Де-юро, конечно, всем этим малым бизнесом владела мама. Де-факто, Даня сам собирал квартплату, решал вопросы и устанавливал правила. Часть денег отправлял маме, часть откладывал на учёбу, остаток тратил на еду и канцелярские товары. Даня считал себя практичным. Вернее, Даня хотел считать себя практичным, но не мог позволить себе рисовать хуйнёй за сотку из гипермаркета. Он мог носить секонд-фёрд-форф-хэнд и питаться бич-пакетами, но рисовал или на качественной бумаге, или на фирменном графопланшете, иначе никак. Тот, кто знает цену набора хороших лайнеров, не смеётся над шутками про бедных художников. И всё бы ничего, но практичность изменила Дане во второй раз — он влюбился в своего арендатора-театрала, у которого, со всей очевидностью, кроме таланта и скромной стипендии ничего не было за душой. Его называли Сатиром, хотя, на самом деле, он был Ильёй, ему было девятнадцать, он готовил лучшую в мире яичницу, ломался как целка и Даня потерял от него голову окончательно и бесповоротно. Он никогда не считал себя сторонником «отношений», основанных на гормонах и сиюминутном желании, предпочитал стабильность и маломальскую уверенность в завтрашнем дне, но рядом с Сатиром все его принципы летели в тартарары, потому что это был его человек, самый, блять, нужный, самый, сука, правильный. Ну и хуй с ним, что человек искусства, хуй с ним, что без гроша в кармане, какое это имеет значение, до тех пор, пока они нужны друг другу как воздух? Новость о том, что Сатир, оказывается, работает в секретной службе, Даня, поначалу, воспринял как глупую шутку, но Илья казался серьёзным и немного грустным и, судя по всему, шутить не собирался. Пару дней Даня поистерил, а потом свыкся с тем, что его отношения, из тайны, которую он хранил для себя, превратились в тайну государственную. В этом было что-то забавное. Поборов желание вернуться в кровать, Даня поставил чайник и переоделся из удобного в приемлемое. Пользуясь избытком времени, выгреб из школьного рюкзака ворох мятых бумажек и аккуратно сложил в него стопку конспектов, единственный учебник, который требовалось приносить в бумажном варианте, два пенала: обычный и рабочий, — скетчбук и, на всякий случай, графопланшет со стилусом. Он не знал, когда вернётся домой, а поэтому взял вообще всё, что могло бы пригодится.***
— Уверен, что не хочешь с нами? — Илья оставался иррационально спокойным, практически безмятежным. Судя по всему, ночью был приступ и успокоительные всё ещё его не отпустили. — Брат, сегодня в ночь, у них запара, можем глянуть тот новый фильм про убийц… Ну, не фильм — залупу ёбаную… — Без меня, — покачал головой Даня. — Извини, другие планы. — Твои секретные поебушки? — Мои секретные поебушки, — подтвердил Даня и бросил взгляд на хмурого Юру, который уже закончил переобуваться и ждал Илью у выхода из раздевалки. — Не дай ему нажраться, ладно? — Ничего не обещаю, — ответил Илья всё с той же невозмутимостью. Даня вздохнул. Сегодня он действительно не мог поехать и проследить, чтобы долбоёбы-друзья ничего не натворили. Сатир вёз его на подготовку к заданию, и, если бы не последние события, Даню бы уже потряхивало от предвкушения, но злоба на Павлика и беспокойство за Юру оставили в нём какую-то осадочную усталость. Времени до электива хватало с лихвой, можно было выбрать любую скамеечку в коридоре и перекусить последним оставшимся бутербродом или заглянуть на третий этаж, к знакомым из литературного класса, или ещё потренироваться рисовать цветы перед конкурсом. В их продвинутой художественной студии конкурсы случались едва ли не чаще, чем, непосредственно, занятия, но зато поддерживали дух соревнования среди учеников из разных групп. Даня, который за годы практики так и не научился рисовать людей похожими на людей, набивал себе репутацию на флоре и урбанистических пейзажах. Поля конспектов пестрели мелкими деталями: отдельными лепестками и ломаными стеблями, — а в блокнотах и скетчбуках разворачивалась жизнь: паук раскинул свою паутину между двумя подсолнухами, увядшая ромашка склонилась к земле, растеряв половину лепестков, экзотическая лилия утонула в чернильных пятнах от протёкшей ручки. Неудавшиеся рисунки он заклеивал непрозрачной бумагой и рисовал что-нибудь поверх — скетчбуки и так заканчивались слишком быстро, чтобы ещё вырывать из них страницы. Для домашних заданий и конкурсных работ у него с собой была папка плотной бумаги, но, прежде, чем работать «набело», стоило набить руку на эскизах — этим Даня обычно и занимался на элективах, куда ходил только, чтобы искупить сомнительные оценки стопроцентной явкой. — Поперечный, ты сегодня один? — Типа того, да, — откликнулся Даня. — А соседка где? — А-а-а… У неё голова заболела, она к врачу пошла, — он, хоть убей, не помнил, как именно соседка по парте просила её отмазать. — Голова заболела? Ну-ну. Сядь тогда хоть к Борисову что ли. «Заебись, конечно», — подумал Даня, но спорить не стал. Мысли, которые до этого вертелись вокруг цветочков и точки карандашей, приобрели другое русло — а получит ли Павлик пизды за то, что не умеет держать язык за зубами? Ответ он узнал скорее, чем рассчитывал, и совсем не так, как собирался. Павлика взяли буквально в паре кварталов от гимназии и очень оперативно, без шума засунули в машину, так, что даже редкие прохожие не обратили внимание, Даня и сам ничего бы не заметил, если бы ему в глаза не бросилась приметная джинсовая с нашивками куртка Кира. Кир, который вслед за своими людьми собирался залезть в машину тоже заметил Даню и помахал ему рукой. Даня помахал в ответ. — А что это за пирожок? — спросил Кир, когда впервые увидел Павлика, давно, ещё в сентябре, когда забирал Юру из школы (потому, что Юра, ловкий по обыкновению, растянул лодыжку и на две недели вышел из строя). Павлик стоял поодаль со своей компанией, тогда он ещё не обращал на Юру особого внимания и чему-то улыбался в своей обычной снисходительной манере. Золотистые волосы и молочно-белая кожа, словно у херувима с картин эпохи возрождения, наверное, он вполне мог считаться красивым или, во всяком случае, привлекательным. — Это Паша, наш одноклассник, — сказал Даня без задней мысли и вдруг наткнулся на обеспокоенный взгляд Юры. — Что? — Ничего, — бросил Юра и повернулся к Киру. — Саш, ты машину разблочишь, или я тут до морковкиного заговенья на одной ноге стоять должен? — его голос прозвучал резко, хлёстко, словно шлепок по детской руке, которая тянется к горяченному чайнику. — Сорян, — сказал Кир и оторвал взгляд от Павлика. Тогда он выглядел почти так же — поношенные кроссовки, куртка в ярких пятнах нашивок, тёмные очки, — и казался совсем-совсем безопасным. Юра, судя по всему, так не считал. — Даже не смотри на моих ёбаных одноклассников! — прошипел он, одной рукой держась за машину, а другой — за плечо Кира, скорее для равновесия, чем в попытке выглядеть угрожающе. — Я не виноват, что они у тебя такие прикольные… — сказал Кир и, увидев, как Юра изменился в лице, добавил, — Да не буду я ничего делать, пташка, — он ласково убрал Юре волосы со лба, и Даня неожиданно почувствовал себя лишним, — Лучше подожду, пока появится повод. — Пидор, — сказал Юра одними губами. Наверное, Кир улыбнулся — он стоял к Дане спиной и Даня не видел, — но, когда он повернулся, глаза его всё ещё были весело прищурены. — Ты с нами, рыжий? Даня бросил взгляд на Юру. Тот помотал головой. «Мне нужно перетереть с ним пару тёрок», — говорил его взгляд. — Не, мне в другую сторону. — Моё дело предложить, — Кир пожал плечами. Это было, конечно, давно, но мысль о том, что Кир выебал бы Павлика Борисова, подвернись ему удобный случай, была одной из тех, которые приятно думать. И, глядя на то, как неприметная машина с тонированными стёклами выезжает на большую дорогу и поворачивает на юг, в сторону клановых территорий Шляпников, Даня думал о том, считается ли этот случай удобным. Ему, почему-то, казалось, что считается.***
Сатиру наводили марафет в комнате отдыха пустой гостиницы, которую Элджей снял целиком для очередной вечеринки, о которой ещё месяц будут писать газеты. Это была многофункциональная, хотя и не слишком уютная комната. Большое разнообразие стульев, кресел и пуфиков, видавший виды, но безукоризненно чистый паркет, микроволновка и кофеварка, небольшой холодильник, несколько разномастных шкафов, раковина и уйма мелочей, которые не было смысла забирать домой; чей-то мешок со сменной обувью, стопка журналов, метёлка на длинной ручке — классический рабочий беспорядок. Прежде чем усадить Сатира на деревянную табуретку, девушка-гримёр выставила вокруг несколько ламп, видимо, для создания какого-то специфического освещения и только затем открыла на планшете фотографию-образец, и принялась за дело. Даня и усталый паренёк-ассистент устроились в углу, на соседних пуфиках, чтобы не мешаться под ногами. Девушка-гримёр время от времени подлетала с места, неслась к раковине, что-то смешивала, в такие моменты лучше было не стоять у неё на пути. — Там будет опасно? — тихо спросил Даня, пока ассистент перезагружал компьютер. — А что тебе говорил Илья? — осторожно спросил тот. Он явно не собирался превышать должностные полномочия и выдавать совершено левому Даньке какие-нибудь государственные тайны. — Ну, что это не самое сложное задание… — неуверенно начал Даня, — Типа, вы, ну, знаете, что делаете, всё такое. Я не прошу посвящать меня в детали, просто скажи: ему могут навредить? — Ему? — ассистент тихонько фыркнул, — Кам он, это же Илюха. Могут попробовать, но я тебя уверяю, волноваться не о чем. У Дани было ещё много вопросов, хотя бы о том, почему вместо того, чтобы приставить к известному певцу пару толковых ребят (или, например, предупредить его о готовящемся покушении, или просто по какой-нибудь выдуманной причине отменить мероприятие) высокое начальство решило взять и заменить самого певца одним из своих людей. Но ассистент уткнулся в экран, всем своим видом показывая, что разговор закончен, и Даня, с едва заметным вздохом, достал из кармана телефон. Он рассчитывал на что-то впечатляющее, когда напрашивался на процедуру подготовки, представлял себе суперсовременные технологии, а всё оказалось до обидного тривиально — тушь, краска, куча каких-то скляночек и много-много ваток, кистей и палочек непонятного предназначения. Прежде чем сесть в кресло, Сатир даже бросил Дане насмешливый взгляд, мол, серьёзно, дурик ты рыжий, электронные чипы, импульсные иллюзии, очень, блять, смешно, сиди на жопе ровно, смотри, как меня мазюкают кисточкой и повзрослей уже, наконец. Когда процесс преображения закончился, не было ни торжественного «готово», ни каких-нибудь других индикаторов завершения, просто девушка-гримёр отошла к раковине, а Сатир встал и потянулся, разминаясь. Он провёл рукой по волосам, несколько раз согнул и разогнул пальцы и только тогда развернулся к Дане. — Ну, как тебе? — Пиздец, — честно сказал Даня. Сатир смотрел на него пустыми глазами без зрачков и радужки, их целиком заливал мутный белок. Слишком тёмные, чётко очерченные брови, не было у Сатира отродясь таких бровей, кожа бледнее на пару тонов, губы изогнуты непривычно и неправильно, незнакомые родинки рассыпались по лбу, носу и скулам, на щеках и шее появились татуировки, волосы стали ощутимо длиннее и изменили цвет — трансформация родного и привычного Сатира в популярного певца Элджея происходила буквально у Дани на глазах, но результат всё равно поражал. Это был пока ещё Сатир: знакомый голос, знакомые интонации, но Даня знал, что это ненадолго, что скоро Сатир войдёт в роль и станет неотличимым от того, кого играет. Даня всего раз видел его в деле, но этого было достаточно, чтобы испытывать страх вперемешку с щенячьим восторгом, — И надолго ты так? — В худшем случае до утра. Элджей вне игры, так что мне придётся занять его место в качестве хоста вечеринки… А потом старательно бухать до рассвета, — Сатир нарезал круги по комнате, приноравливаясь к чужой походке. Девушка-гримёр собирала все принадлежности своего ремесла в рабочий чемоданчик, парень-ассистент следил за Сатиром глазами, поминутно сверяясь с телефоном, а Даня сидел на стуле, в углу, старался никому не мешать и кайфовал от ощущения причастности. — Чуток ещё поразвязнее, — подал голос ассистент, — Тебе должно быть прям мега похуй, где там твои руки, ноги, колени… — Ебало завали, биомусор, — бросил Элджей. То есть, конечно, это был Сатир. Даня потряс головой. Девочка-гримёр, не прощаясь, вышла за дверь вместе со своим чемоданчиком. Ассистент хмыкнул одобрительно. Сатир достал из сумки с одеждой тёмные очки и нацепил на нос так небрежно, словно на них нельзя было купить весь Данин микрорайон и самого Даню в придачу, упал в кресло и подпёр голову очень естественным, но совершенно не Сатировским жестом. От этой похуистичной расслабленности человека с рекламных щитов у Дани заныло в животе, словно перед экзаменом. — Ты, — вроде-как-Сатир ткнул пальцем в сторону ассистента, — Съебался отсюда. Ассистент едва заметно улыбнулся, одобряя перформанс, и принялся собираться. — Ты помнишь, что мы начинаем через полчаса? — уточнил он в дверях. — А ты помнишь, что я в рот тебя ебал? — огрызнулся точно-не-Сатир. Дане вдруг захотелось оказаться где-нибудь не здесь. Происходящее вызывало отчаянный внутренний диссонанс. Он знал Сатира терпеливым и ласковым, иногда занудным, часто смешливым, с пластикой танцора и тёплыми глазами. Этот Сатир был где-то там, за резкими движениями, грубостью, брендовыми очками… наверняка был, но Даня его не видел. Пугало ещё и то, что теперь они остались вдвоём и этого второго, кем бы он ни был, такое положение дел вполне устраивало, он явно не собирался прогонять Даню как паренька-ассистента. — Зассал, сайонара бой? — спросил кем-бы-он-ни-был, в кресле, в другой стороне комнаты, — Иди сюда. Дядя Лёша не кусается. — Да мне, в целом, и здесь хорошо, — поспешно заверил Даня. — А здесь будет ещё лучше, — тот, кого Даня всё-таки решил считать Элджеем, похлопал себя по коленке. «Меня клеит селеба», — подумал Даня, со смесью ужаса и восторга. — «И, технически, это даже не измена. Ебануться». Даня не знал, что именно заставило его встать и подойти. Почему не отскочил, когда его притянули за пряжку ремня и усадили на чужие колени, заставив неловко упереться носками кроссовок в пол. Почему позволил рукам с незнакомыми татуировками держать его так, как можно было только его парню. Наверное, это было любопытство. Или желание почувствовать адреналин в крови, чтобы только стук сердца в ушах и чёрные точки перед глазами. Или призрачная тень надежды на то, что с меньшего расстояния ему всё-таки удастся разглядеть Сатира. — Любишь рваные джинсы? — чужие пальцы коснулись голой коленки, и Даня с трудом подавил желание заорать. Это же Сатир. Стопроцентно Сатир, его же у Дани на глазах гримировали, просто выглядит и ведёт себя по-другому, значит, бояться нечего, так ведь? Так ведь?.. — Они не рваные, — страх не затыкал Дане рот, а только подстёгивал желание потрепаться, — Я просто летом с велика наебнулся и так клёво штаны порвал, что теперь всем говорю, что это дизайнерские. — Ну и лайфхаки у тебя, конечно, сайонара бой, — он погладил Даню по щеке, безучастно, словно оценивая состояние кожи и провёл большим пальцем по подбородку, под нижней губой, — А этот ротик, кроме как пиздеть, что-нибудь ещё умеет? Даня сглотнул. Он плохо представлял, что можно ответить на эту фразу. Сыграть в дурачка и не понять очевидного намёка? Начать кокетничать, как в тематическом пореве? Уйти из этой комнаты, где всё неправильно, домой и ждать звонка от настоящего Сатира? — Я не знаю, о чём ты, — получилось не невинно, а как-то даже безжизненно, деревянно. — Сосать будешь, детка? — медленно, словно разговаривая со слабоумным или с ребёнком, или со слабоумным ребёнком, спросил Элджей. — Э-э-э… — не то, чтобы Даня не понимал, к чему этот разговор вёл изначально, но прямой вопрос выбил его из колеи. — Да-а?.. Или… Или нет? — он замолчал, пытаясь понять, чего хотел бы от него Сатир, и, с ужасом, понял, что думать об этом человеке, как о Сатире, получается всё хуже и хуже. — Блять, давай как-то порезче уже, — притворная мягкость в голосе уступила место раздражению, — Будешь так медленно соображать — выгоню, другого позову, такого же или ещё лучше… Ты, конечно, красивый, но таких как ты — дохуя. Это был удар ниже пояса. То есть, безусловно, это было что-то, что мог бы сказать, да и наверняка говорил Элджей своим многочисленным мальчикам и девочкам. Но одновременно, это было то, что Сатир никогда, ни при каких обстоятельствах, не сказал бы Дане. Потому, что Даня, пусть три раза взрослый и тридцать три раза самостоятельный, но Дане семнадцать, у Дани огромное эго, и всё оно заполнено самобичеванием. Со дня встречи с Сатиром, он готовил себя к тому, что когда-нибудь появится другой юный и талантливый, возможно, даже рыжий, и Даня будет уже не нужен. Потому что таких как Сатир — единицы, а таких как Даня — рефлексирующих малолеток — дохуя и больше. Но сквозь приступ отчаяния о себе напомнило злое, болезненное тщеславие. Желание показать, чего он стоит на самом деле, выделиться среди бесчисленного «дохуя» таких же. Сатир или не Сатир, но пускай он охуеет и выхуеть не сможет от того, что Даня умеет головой и руками. — Чил аут, дядь, — сказал Даня со спокойствием, которого не чувствовал, — Ты сам-то хочешь, чтобы тебе соснули? А то я не вижу особого энтузиазма, — окончательно осмелев, он положил руку Элджею на пах и сжал сквозь джинсовую ткань всего на пару мгновений. — Так разожги во мне энтузиазм, сайонара бой, — сказал Элджей. Из его голоса пропала расслабленность, теперь в нём было что-то нервное, возбуждённое. Даня подумал, что, судя по всему, для «разжигания» не потребуется особых усилий. Элджей отпустил его пряжку, вместо этого подхватил под коленями и притянул ближе, отчего Даня потерял равновесие и едва не заехал ему подбородком по дорогущим очкам, но успел ухватиться одной рукой за подлокотник, а второй — за чужое плечо. Лицо Элджея теперь было совсем близко, дорогущие очки и незнакомые родинки, а ещё ожидание, нетерпение. «Если ты нихуя не знаешь, но хочешь, чтобы тебя слушались», — говорил Дане его бывший учитель по компьютерной графике, с которым они замечательно корешились до тех пор, пока Даня не ушёл в гимназию, — «То делай такое самоуверенное ебало, чтобы никто не сомневался, что ты тут самый умный», — Из этих слов получилось бы прекрасное жизненное кредо. — Мне это мешает, — сказал Даня и аккуратно стянул с лица Элджея тёмные очки. От вида пустых белков, без зрачков и радужки, по спине пробежал холодок, но Даня отогнал от себя эти мысли. Очки он нарочито небрежно бросил на столик, примериваясь, чтобы они попали на смятую… Салфетку? Футболку? Чем бы оно ни было. Даня слегка наклонил голову, и в ту же секунду Элджей подался вперёд. Они столкнулись носами, и от неудобной позы у Дани мгновенно заныла шея. Элджей целовался с неудовлетворённой жадностью человека, который привык брать больше, чем ему предлагают, но отстранился прежде, чем Даня успел подстроиться или перехватить инициативу. — Тебя как хоть зовут, сайонара бой? — Данила, — выдохнул Даня. — Запомню, — что-то среднее, между обещанием и угрозой. Холодные пальцы огладили живот под футболкой, с той же грубоватой фамильярностью. Даня судорожно вздохнул, — Хорошо целуешься, Данила. — Ты тоже ничего, — сказал Даня так, словно обмениваться подобными комплиментами для него — обычное дело. — Но это, наверное, логично. Ты ведь певец… Ты должен многое уметь, ну, типа, ртом. Может даже больше, чем я. Как думаешь?.. — Твоя правда, — рука на животе уже согрелась от его тепла и больше не вызывала дискомфорта. — Это ты сейчас стрелки пытаешься перевести? — Естественно, — Даня решил даже не пытаться что-либо отрицать. Мысль, которая туманным облачком парила где-то на задворках его сознания, наконец обрела чёткие очертания. Зачем быть одним из тысячи чуваков, которые сосут селебам, если можно быть тем единственным чуваком, которому селеба отсосёт сама? Даня, конечно, не сомневался, что его пошлют нахуй, но попробовать-то стоило. — Всегда хотелось узнать какого это… Типа… Быть по другую сторону отсоса, — здесь Даня, конечно, припизднул. Сатир куда чаще него опускался на колени и смотрел снизу вверх своими невозможными золотистыми глазами. В рот он брал красиво и с подкупающим искреннем рвением, так, что Даня прекрасно знал какого это «быть по ту сторону», — А ты, ну, умеешь? — Я всё умею, — отозвался Элджей. — Ты, Данила, конечно, в край охуевший пиздюк… Но мне это нравится, — он вынул руку из-под Даниной футболки и бросил взгляд на часы, — Короче. Если справишься за десять минут, дядя Лёша сделает тебе так хорошо, что ты встать не сможешь, андерстенд? — Компроне, — сказал Даня, решив выебнуться бессистемным разнообразием своих знаний, пока рот ещё свободен. От сидения на чужих коленях ноги затекли, и на пол он соскользнул не слишком изящно, больно впечатавшись правой коленкой — той самой, в рваной штанине, — в холодный паркет, но вида не подал. Наверное, будь у Дани опыт побогаче или хотя бы память получше, он бы смог опознать Сатира по члену, вряд ли гримёры вдавались в такие подробности, но, к своему стыду, не мог вспомнить ни одной выдающейся детали. Средний размер, тёмные завитки волос, никаких приметных шрамов или родинок — чёрт его знает, может у Элджея действительно точно такой же. Пару минут Элджей терпел его самодеятельность, не торопил, только сжимал руками подлокотники с такой силой, что, казалось, лакированное дерево вот-вот треснет, стонал едва слышно и, время от времени, вскидывал бёдра на встречу, но в какой-то момент не выдержал, взял Даню за скулы, заставил насадиться до конца и, не дав толком приспособиться, задал собственный ритм. Даня быстро подстроился, чувствуя, что начинает возбуждаться. Узкие джинсы неприятно сдавили пах, но для того, чтобы оторвать руку от чужого бедра и расстегнуть ею ширинку, требовалась концентрация, которую он тратил на то, чтобы ровно дышать носом и подавлять зачатки рвотного рефлекса. — Будешь глотать, — сказал Элджей. В его тоне не было вопроса, но Даня всё равно промычал что-то утвердительное. — Упустишь хоть каплю — заставлю с пола слизывать. Даня передёрнул плечами. Челюсть уже начинала ныть, как и собственный хуй, пережатый джинсовой тканью, а ещё он не знал, закончились ли уже отведённые ему десять минут. Решив избавиться хотя бы от одной из своих проблем, он оторвал одну руку от чужого бедра и потянулся к паху. Нащупал пряжку, вытащил свободный конец ремня, натянул, чтобы язычок сам выпал из пазов и стянул пряжку в сторону. С пуговицей и ширинкой было ещё проще. Он едва успел сунуть руку под резинку трусов, как Элджей застонал и сжал пальцы у него в волосах. Пришлось забыть обо всех неудобствах и торопливо глотать солоноватое семя. От недостатка воздуха шумело в ушах, и плыло перед глазами, но Даня заставил себя проморгаться и отпустить чужую ногу, на которой, наверное, остались следы от его пальцев. Он развернулся и прислонился к креслу спиной. В горле саднило, сердце гулко билось о рёбра, очень хотелось подрочить, а ещё лечь как-нибудь погоризонтальнее и отдохнуть наконец. — Ну, в десять минут ты, конечно, не уложился, — раздался раздражающе-бодрый голос, вместе со звуком застёгивающейся молнии. — Но это всё равно было охуенно. Так что… Будем считать, ты заслужил утешительный приз. Давай-ка сюда, — довольно бесцеремонно, без нежностей он затащил Даню на кресло и устроил между ног, для надёжности перехватив рукой поперёк живота. — Ты, мальчик, не играл бы лучше со взрослыми дядями во взрослые игры, — он коснулся пальцами Даниной припухшей нижней губы. — Хотя знаешь что? Играй. Мне нравится, — и прежде, чем Даня успел придумать какой-нибудь мало-мальски остроумный ответ, сжал ладонь у него на члене. Дрочил он, конечно, грубовато, не совсем так, как Дане нравилось, но близко к тому. Даня старался не стонать, — каждый стон отзывался резью в натруженном горле, — поэтому только дышал с присвистом и шёпотом матерился. А потом Элджей коснулся губами какого-то очень чувствительного места у него под ухом, и Даня застонал в голос, не успев прикрыть рот рукой, а затем закашлялся и, наверняка, сполз бы на пол, если бы его не держали со спины. Странно — до этого, кашлять, вроде, не хотелось, а тут, стоило только начать, так он чуть не выкашлял себе лёгкие ко всем хуям. Вот и аукнулись сигареты с одиннадцати, прогулки без шапки и глубокие горловые минеты. А мама ведь его предупреждала!.. — Данечка, хуило рыжее, что ж ты делаешь… — сказал Сатир совершенно своим, болезненно знакомым голосом. — Вручаю Богу душу… Которой у меня нет, — Дане удалось отдышаться, и он утомлённо откинул голову Сатиру, теперь уже совершенно точно Сатиру, на плечо. — И пытаюсь кончить, так что может продолжим? — Конечно… — Сатир мягко потёрся носом о его висок, — Как ты хочешь? — А как ты можешь? — мгновенно заинтересовался Даня. — Ну, я, конечно, не настоящий Элджей, но ртом тоже кое-что умею… Во всяком случае, надеюсь, что это так. — О-о-о… — протянул Даня. Возможно, он ещё не успел пролететь с планами выебать в рот селебу, — Я очень за. Только можешь, ну, типа, войти в образ? — Могу, конечно, — Сатир, пользуясь временной передышкой выскользнул из кресла одним плавным движением и устроился на коленях между Даниных ног. Это всё ещё было чужое лицо и голос, но интонации и повадки, всё было родным, знакомым, — Только, Данечка… — он с тревогой заглянул ему в лицо, — Я не переборщил? Я просто думал… Наверное, не стоило тебя в это втягивать. Просто я подумал… — Илюх, — Даня взял его лицо в ладони, — Илюх, ты был великолепен. И можешь побыть великолепным ещё немножко, пожалуйста, или мне придётся самому додрочить, кончить тебе на лицо и загубить весь мейк. — Не получится, он водостойкий, — сказал Сатир, подставляясь под ласковые касания, — Но на лицо всё равно не стоит, от ресниц будет тяжело отмывать. И ещё может попасть на одежду. Не то, чтобы это кого-то удивило, но в данный момент у Элджея девушка, так что… Так что давай я просто проглочу, хорошо? Пару секунд Даня колебался с ответом. Глотать Сатир не любил и предложил только потому, что чувствовал себя виноватым за резкие слова и предыдущий экшн в принципе, так что Дане стоило бы, как хорошему человеку, отказаться, или хотя бы предложить сплюнуть… — Хорошо, — Даня не чувствовал в себе желания быть хорошим человеком. — Я, конечно, ни на что не намекаю, но семь минут до выхода! — сообщил ассистент из-за двери. — Ебало на ноль! — отозвался Элджей, — Звезда выходит тогда, когда считает нужным, усёк?! — и, понизив голос так, чтобы было слышно только Дане, добавил, — А нужным звезда посчитает тогда, когда ты имя своё выговорить не сможешь, сайонара бой. «Подписал, называется, хуй на лейбл», — подумал Даня, а потом… А потом ничего уже не думал.