Начало фрагмента.
Когда взлетаешь особенно высоко, на обычные человеческие привязанности, вроде любви или дружбы, времени уже не остаётся. Секретная служба не исключение, с каждой ступенькой вверх по карьерной лестнице, я терял людей, которых мог называть друзьями. Уже на этапе работы двойником мне пришлось сжечь немало мостов. Я не мог говорить о своей работе с непосвящёнными, у меня не было времени не только на вечеринки, но и на банальные посиделки с чашкой чая, но, в то же время, у меня появились и новые приятели, в маленьком отделе двойников все держались друг за друга. Но и их я потерял, когда ушёл, чтобы подняться выше. Когда пришло время делать ставку на Иру Смелую, я порвал все нити, которые связывали меня с прошлым и полностью сосредоточился на работе. Егора Будза больше не существовало, остался только Мефисто. И вот тогда, в самом начале нашей предвыборной компании, я встретил Лиходея. Забавно, что даже сейчас, почти полвека спустя, я продолжаю думать о нём, как о Лиходее. Возможно, дело в том, что для меня он никогда не был Пашей, только Лиходеем — превосходным собеседником, ключом к Аптауну и ценнейшим союзником. Территорию его клана сложно отыскать на карте Города, но по влиянию они не уступали тому же Антихайпу или, не к ночи будь помянут, Оксимирону. Тогда ему не было и двадцати. Сын и наследник — в первую очередь, всё остальное — во вторую. Технически, кланом тогда управлял его отец, но старый параноик предпочитал править, не выходя из дома, поэтому обязанности лица клана Лиходей осуществлял с тех пор, как научился складывать слова в предложения. Когда он пришёл, чтобы предложить консерваторам поддержку клана, то был похож на машину, которую запрограммировали повторять слова её создателя, но с удивительно живыми, злыми и умными глазами. Его отец, конечно, хорошо постарался, чтобы сделать его своим бледным отражением, но не преуспел.Конец фрагмента.
***
Павлик. Первым, что увидел Павлик, когда его вытащили из машины, был человек, которого он, вроде как, узнавал, но имя вспомнить не мог. Высокий, остроносый, в старомодной шляпе и с одинокой серьгой-колечком в левом ухе, он курил, опираясь плечом на дверной косяк. — Быстро ты, — бросил он Киру. — Ещё бы, — жёсткие пальцы сдавили Павлику локоть, — Да этот сладкий пирожок разве что сам не просил, чтобы его стянули. Павлик ожидал угроз и выговоров в жанре «да кто ты такой» и «да как ты посмел», возможно, мордобоя, но незнакомец не торопился изображать мафиози из какой-нибудь криминальной драмы. Вместо этого он просто рассматривал Павлика поверх очков, с интересом и чуть насмешливо. — Отведи его наверх и возвращайся, ты мне ещё будешь нужен, — бросил он Киру и стряхнул с сигареты лишний пепел ловким, отработанным движением, — Без меня не трогай и… — он снова бросил на Павлика взгляд, в котором сквозило что-то похожее на веселье, — Оставь ему что-нибудь, чтобы скоротать время. — Скоротать время, говоришь? — Павлик спиной почувствовал, как Кир тоже улыбнулся, и это, почти наверняка, не предвещало ничего хорошего, — Да, базару ноль, найду чем его занять… Незнакомец посторонился, а Кир втащил Павлика в дом и повёл через большую освещённую прихожую, прямиком к лестнице из тёмного дерева, с какими-то финтифлюшками по перилам, но, явно, новой, без налёта вековой пыли и памяти предков. Ступеньки были высокие, не чета школьным, и, к тому моменту, как они добрались до верхнего этажа — то ли третьего, то ли четвёртого — Павлик совершенно выбился из сил. Здесь был низкий потолок, неяркий свет и всего одна дверь, которую Кир открыл безо всяких ключей или пин-кодов, просто дёрнув за ручку и впихнул Павлика внутрь. Комната, в которой Павлик оказался, была небольшой и по обстановке напоминала дешёвый гостиничный номер в каком-нибудь курортном городке, рассчитанный на то, что постояльцы будут возвращаться в него только ночевать. Большую её часть занимала низкая кровать-матрас, аккуратно прикрытая цветастым покрывало, не хватало разве что лебедей из полотенец. По стенам в творческом беспорядке были раскиданы книжные полочки, какие-то пустые, какие-то действительно с книжками. Единственное окно располагалось на косом потолке, и сквозь него в комнату попадал неяркий, сероватый свет раннего вечера. В другое время Павлик бы нашёл, что раскритиковать в этой простой, безыскусной обстановке, придрался бы и к узору покрывала, и излишней ворсистости ковра, и к невозможности зашторить окно в потолке, но сейчас ему было совершенно не до того. — В тёмном и страшном подземелье сейчас ремонт, поэтому придётся посидеть тут, — сказал Кир, заметив, как Павлик оглядывается по сторонам, и разрезал верёвку у него на руках. Ножом он орудовал очень складно, и это наводило на мысли, которые Павлик старательно от себя отгонял. — А теперь, побудь хорошим мальчиком и посиди пару минут спокойно, пока я ищу, чем тебе развлечься в моё отсутствие. Сбежать не получится… Хотя, можешь попытаться. Уверен, это будет забавно, — он улыбнулся клыкасто, нечитаемо и скрылся за дверью. При ближайшем рассмотрении оказалось, что в двери в принципе нет замка. Дверь даже не была закрыта полностью, Кир ушёл, а у Павлика развязаны руки… «Сбежать не получится», — сказал себе Павлик голосом Кира и заставил отвести взгляд от двери. Да что там думать, даже если он каким-то образом выберется из дома незамеченным, то его всё равно не выпустят с частной территории. На данный момент он, в первую очередь, — пленник, а, во вторую — человек с правами и свободами. Кир действительно вернулся буквально через минуту — с пустой бутылкой из-под какого-то дорогого вина. — А это, чтобы ты не заскучал, пирожок, — заявил он своим раздражающе жизнерадостным тоном, в то время, как глаза смотрели серьёзно и с чем-то похожим на ожидание, мол, давай, устрой сцену, дай мне повод наброситься на тебя прямо сейчас, — Тебе же будет лучше, если к моему возвращению, твоё очко будет уже вот здесь, — он чиркнул пальцем по этикетке, где-то между названием и годом выпуска, — И, если ты будешь хорошим мальчиком, то я сделаю так, чтобы этой ночью тебе тоже было хорошо, — Павлик не осмеливался ни поднять голову, ни опустить её совсем, а потому одеревенело таращился куда-то в вырез Кировой футболки. — Всего один укол, к утру в крови уже не будет и намёка, зато сегодня расслабишься, ни тебе боли, ни нервов… Но такую награду нужно заслужить, — он подошёл ближе, поднял руку, чтобы коснуться… волос? плеча? но отдёрнул, словно что-то вспомнив, и отступил. — Смазку найдёшь… — он сделал широкий, круглый жест, — Где-нибудь найдёшь. Она тут точно есть, но где — ей Богу не помню. Считай, что квест. Короче говоря, развлекайся. На. Павлик взял бутылку дрожащими руками, а, когда снова остался один, бессильно опустился на мягкий ковёр. Его тошнило от страха и унижения, перед глазами плясали цветные пятна, горло сдавливало от бессильного гнева.***
(Интермедия. Лиходей.) — А я ведь никогда не был в ночном клубе, — сказал Юрочка. До этого он, судя по всему, листал какую-то соцсеть, — не было слышно ни стука клавиш, ни смеха, только тихое пыхтение, которым Юрочка всегда сопровождал особенно тяжёлую мозговую деятельность. — Конечно, был, — отозвался Лиходей, не отрывая глаз от отчёта, который старательная Анна Серговна всегда сдавала уже распечатанным, — В «Вальхалле» на подписании контрактов… Раза три я тебя точно с собой брал. И, когда Соболев издал свою книгу, он же тогда весь «Адреналин» снял. — Я не про то, — Юрочка заёрзал в кресле, — «Адреналин» и «Вальхалла» — это не считово, они слишком пафосные! Ладно «Адреналин», его можно арендовать, а кто девочку ужинает, тот её и танцует, но «Вальхалла»… это же просто какой-то деловой центр! Ни тебе музыку послушать, ни тебе с людьми пообщаться, одни шаболды да политики. Первым я нахуй не сдался, вторые мне нахуй не сдались… А половина клубов центра берёт с неё пример. Все ведь хотят такой доход и таких клиентов!.. — Юрочка разгорячился, в голосе послышалось знакомое злое упрямство, с которым он высказывал своё мнение обо всех вещах, которые не любил, не понимал или не хотел понять, такие, как политика, юриспруденция и тригонометрия, -… и вообще, какой смысл называть место для закрытых тусовок ночным клубом? — Клубы бывают разные… — Лиходей подчеркнул зелёным карандашом несколько строчек, к которым стоило приглядеться повнимательнее. Ровные мелкие буквы, после двух дней почти непрерывного чтения-вчитывания-перечитывания отчётов, словно ощетинились на него всеми своими точками и хвостиками. В глазах рябило, — Слово «клуб» изначально подразумевало под собой не место, а, скорее, — общество людей, объединённых общими интересами, — приобретённая ещё в юности привычка делать несколько дел одновременно оказалась чрезвычайно полезной, особенно после того, как в его жизни появился шумный, болтливый Юрочка, с которым нужно тщательно общаться, чтобы он не грустил, и, не менее тщательно любить, чтобы не забивал себе голову глупыми мыслями, — Изначально ночными клубами вообще назывались заведения, которые работали после десяти… Там могли собираться и собирались люди, которым было что скрывать. Культура танцев, попсовой музыки и дешёвого бухла пришла уже потом, — Лиходей подмахнул отчёт Анны Серговны тем же зелёным карандашом и потянулся к последнему листу, тому, что оставил напоследок — отчёту клановой службы охраны. На самом деле, особой необходимости переводить бумагу на отчёты не было, однако проверка печатных копий умиротворяла, как и все бытовые мелочи, которые ей сопутствовали, вроде замены чернил в принтере или заточки карандаша. Юрочка заёрзал в кресле, ему явно не терпелось высказаться, но он, как воспитанный мальчик, не перебивал, ждал своей очереди, — Так что у «Вальхаллы» есть все основания называть себя ночным клубом: там встречаются люди с общими интересами, и он работает по ночам. Хочешь что-то сказать?.. — ласковое «птенчик» осталось на кончике языка. — Ты меня не понял, — заявил Юрочка, — Я тебе пытаюсь объяснить, что, как ночной клуб, в современном понимании этого слова, «Вальхалла» сосёт так, как не сможет ни один из её работников. Типа… Блять… Рыба гниёт с головы. Скоро во всех центральных клубах будет такая же пафосная муть. Нет, чтобы раз в жизни взять пример с Аптауна, врубить неон, там, намешать бухла, а они только и могут, что оттопыривать мизинцы и морщиться, мол, вы бомжи, а мы принцессы… — Так, — Лиходей отложил в сторону последний отчёт и поднял на Юру взгляд, — Давай, тогда, сразу определимся, чтобы я понимал, как мне дальше вести разговор. Ты хочешь поругаться, или ты хочешь перетереть за «нет в мире справедливости», или ты просто хочешь в клуб? — Я!.. — Юрочка набрал в грудь побольше воздуха, чтобы высказать своё мнение о ебаных умниках вообще, и Лиходее в частности, но наткнулся на его весёлый взгляд и мгновенно сдулся, — Я… Я хочу в клуб. Не в местный, типа «Вальхаллы», а в нормальный, чтобы от музыки закладывало уши, а от одного вида напитков начинала болеть печень. Я просто… Я… Я столько упустил, сечёшь? — он растерянно потёр переносицу, словно сам удивлённый внезапным приступом искренности, — Типа… У всех нормальных людей одно, а у меня какая-то ебанина. Гришка… Ну, помнишь, кореш мой? Мы с ним на один горшок ходили, а теперь он пьёт палёнку, а я — твою кислятину десятилетней выдержки… И, и… — Хочешь ненадолго вернуться… В естественную среду обитания? — спросил Лиходей. Он ожидал подобного, у Юрочки время от времени возникали неумные, нелогичные мысли о себе и мире, присущие ему одному. Юрочка был добрый и совестливый, и каким-то образом умудрялся стыдиться того, что живёт в лучших условиях, по сравнению со своими бывшими товарищами с окраины. Из-за этих своих загонов он категорически отказывался покупать себе дорогую одежду и технику, пользовался третьесортным шампунем, вообще не носил часов и ездил в гимназию на общественном транспорте, благо от городской квартиры Лиходея до неё было не больше двадцати минут пути. — Думаю, это можно устроить. Судя по круглым глазам Юрочки, он не ожидал, что продвинется так далеко. Он прикусил губу и потёр большим пальцем переносицу. Лиходей почти видел, как в его голове крутятся невидимые шестерёнки. Юрочка, судя по всему, решал, хочет ли он наглеть дальше, или остановиться на достигнутом. — А можно… А есть вариант, что… Сходишь со мной? Лиходей вскинул бровь. Он ожидал очевидных вопросов на тему где-куда-когда или бесполезных попыток отвертеться от сопровождающих, но никак не этого. — С тобой? Юрочка кивнул, одухотворённый и какой-то очень осознанный, словно пазл, который он долго собирал, наконец сложился, и ему удалось разглядеть картинку. — Я хочу… Я прошу тебя пойти со мной. Не в смысле, ты, я и ещё восемь человек, а в смысле только ты и я. Это… Это было бы супер круто. — Мда-а-а, — протянул Лиходей, — Провести вечер в окружении полупьяной, невменяемой толпы и отвратительной попсовой музыки? Звучит заманчиво, но боюсь, у меня очень плотный график на ближайшее время… — Юрочка разом погрустнел, -…так что если ты хочешь, чтобы я освободил время для твоего приключения — придётся меня убедить. — Как именно? — с готовностью спросил Юрочка. Он предпочитал сразу прояснять, чего от него хотят, намёков он не любил и не понимал. Лиходей не стал мучать его долгим ожиданием. — Отсоси мне, — сказал Лиходей. — И если будешь стараться… То, может, я найду свободный вечер на этой неделе.***
Павлик. Какое-то время Павлик просидел в тишине, безропотно поддаваясь панике, но страдать слишком долго было попросту не в его натуре, а поэтому он заставил себя встать, отложив бутылку на странную кровать-матрас, и собраться с мыслями. Мыслей о том, что делать и, как себя вести было несколько. Первую, о том, чтобы трястись за честь и оказывать сопротивление, он отмёл сразу, как неликвидную. Эти люди всё равно получат от него то, что хотят, но если он будет послушным, то его, возможно, не будут специально бить или калечить. Вторую, о том, чтобы принести извинения да за всё, что угодно, чего уж там, он решил оставить до востребования. Самой актуальной ему показалась третья — найти в этой чёртовой недогостиничной комнате смазку. Первым делом он осмотрел книжные полочки — нашёл большую книгу рецептов, два толковых словаря немецкого языка от разных авторов, сборник сказок в мягкой обложке, четыре цветных карандаша и одну большую ракушку. Не удержался и приложил к уху — шум собственной крови принёс иррациональное умиротворение. В прикроватных тумбочках тоже не нашлось ничего путного. В первой лежал чистый блокнот для записей, во второй — два пыльных комикса. Когда Павлик достал их, чтобы рассмотреть, из верхнего выпала записка, которая, судя по всему, когда-то была клейкой. На кусочке зелёной бумаги смутно знакомыми каракульками был набросан список книг: несколько комиксов, один фантастический роман и несколько продвинутых учебников нотной грамоты. Смазка, в итоге, нашлась в одном из декоративных ящичков в стене, вернее, в единственном ящичке, который декоративным не был. Его содержимое выделялось своей лаконичностью — тюбик смазки и початая пачка презервативов. Павлик вытер потные пальцы о штаны, сейчас он жалел, что Кир не выдал ему «всего один укол и ни боли, ни нервов» авансом, было бы, по крайней мере, не так страшно. Он смотрел порно, в котором бутылки фигурировали как непосредственные участники процесса, но почему-то всегда представлял себя тем, кто отдаёт приказ и наслаждается перформансом. Смазка была густой, хорошо размазывалась и ничем не пахла. Он забрался на кровать и долго искал удобную позу для растяжки — в итоге устроился на боку и согнул ноги в коленях, чтобы обеспечить себе лучший доступ. Он старался не думать о том, что мог бы подумать о нём случайный свидетель, на глаза и так наворачивались злые слёзы. Горлышко бутылки он смазал в последнюю очередь и застыл в нерешительности. Вариантов было два: или попытаться впихнуть её, стоя на четвереньках, или сесть, по общепринятому, практически традиционному методу. Решив, что выдержки на первый вариант у него не хватит, он выбрал второй. Для его выполнения пришлось снова переползти на пол и некоторое время повозиться, чтобы найти удобную позу. Икры немедленно задрожали от напряжения, стоило ему присесть на корточки, на лбу выступила испарина. Горлышко вошло легко, всё-таки оно было довольно узким, да и Павлик неплохо растянул себя пальцами, доставал он, правда, неглубоко, но вход раскрыл основательно. Перед тем, как опуститься на широкую часть, он замер, вспоминая все дыхательные упражнения, которым учили на физкультуре в младшей школе. Почему-то ему казалось, что, как только он продолжит, сразу придёт резкая и невыносимая боль. Боли не было. Удовольствия, конечно, тоже, дырочка неохотно растягивалась, принимая в себя инородное тело. Было неприятно, хотелось прекратить, но боли не было совсем. Павлик нащупал этикетку — пластик едва заметно выступал на гладком стекле. До середины оставалось совсем немного. Он позволил себе немного постоять на коленях и передохнуть перед финальным рывком, однако следующее движение вместо ожидаемого, ставшего уже привычным, дискомфорта, отдалось во всём теле жаром и дрожью. Он лишь немного сменил позу, а стенка бутылки, в том самом месте, где горлышко переходило в цилиндр, проехалось по какому-то очень чувствительному месту. Не отдавая себе отчёта в том, что делает, он повторил это же движение ещё раз, и пальцы на ногах свело сладкой судорогой. С губ сорвалось что-то бессвязное и нецензурное, внизу живота затянулся узел. Павлик и не думал, что сможет возбудится в таких условиях, с полным раздраем в душе, от совершенно примитивной фрикции, но, измученное страхом и переживаниями тело, судя по всему, было готово сбросить напряжение любым доступным способом. Сердце гулко стучало где-то под рёбрами. Он замер и попробовал отдышаться. Осознание пришло спустя несколько мгновений, цели он достигнул, и что дальше? Остаться так, перед кроватью, на коленях или сменить позицию и расположиться с чуть большими удобствами? И сколько вообще он должен просидеть вот так, натянутым как перчатка, в ожидании расплаты за то, что ещё сегодня утром казалось хорошей идеей? Ответа не было.***
(Интермедия. Лиходей.) Весь день семнадцатого дня Рождения Юрочки, двери квартиры Лиходея не закрывались. Это была вторая неделя июля, когда измученный духотой Город замер в предчувствии грозы. Лиходей чувствовал себя усталым. Наэлектризованный воздух томил и будоражил, не давал сосредоточиться, и в глазах своих людей он видел ту же обречённую усталость, напополам с нетерпением. Скорее бы дождь, который смоет с мостовых Города летнюю пыль и летний зной. Но для Юрочки это всеобщее нетерпение было радостным. Ему исполнялось семнадцать лет — очередная ступенька на лестнице во взрослую жизнь. Он принимал поздравления, шутил и шумно радовался гостям, Лиходей, который пытался сосредоточиться на книге и не мешать птенчику с друзьями веселиться, то и дело слышал его задыхающийся смех. Погода явно не портила Юрочке настроение. Из его друзей вне клана пришли только двое самых близких: Илья Соболев, младший брат ведущего журналиста, и Даня Поперечный, стипендант, получивший место в престижной гимназии благодаря победе в каком-то художественном конкурсе, — они пришли с утра и остались до вечера, оказывая посильную помощь, а вот многочисленные друзья и знакомые из клана забегали поздравить тогда, когда оказывались поблизости, так как из-за специфики работы у Шляпников не было фиксированного рабочего дня. Кир, например, появился к завтраку и ушёл незадолго до полудня, пообещав вернуться вечером. Анна Серговна, которая разминулась с ним минут на десять, задержалась, чтобы помочь нарезать закуски. Альтаир даже толком не зашёл в квартиру, рюмку ему вынесли прямо в прихожую. Юрочка явно недооценил количество своих знакомых, как и тот факт, что каждый пришедший сочтёт своим долгом выпить за его здоровье, но расстроенным не казался — наоборот, с удовольствием выполнял обязанности хозяина и весь светился от чужого внимания, пока Лиходей тихо злился, с трудом удерживая на лице маску доброжелательного безразличия. Нет, хорошо конечно, что Птенчик взрослеет, заводит друзей, знакомых, что он любит клан, а клан любит его, но как же хорошо было раньше, когда Юрочка был только его и ничей больше. На его пятнадцатый день Рождения они ходили гулять в Аптаун, и птенчик рассказывал ему про места, в которых вырос: панельная времянка, видавшая лучшие дни, двор в тени раскидистой липы, удивительно тихая набережная, с одинокой цветочной лавочкой. Будь птенчик девушкой, Лиходей обязательно бы купил ему цветы, будь птенчик девушкой, Лиходей обязательно бы предложил ему руку и сердце, но птенчик был пацаном, нескладным, неправильным, с щедрой россыпью веснушек и глазами южанина, и Лиходей просто гулял с ним по самому неспокойному району Города до поздней ночи. На его шестнадцатый день Рождения они никуда не пошли — заперлись в квартире, отгородились от дневного света плотными шторами и занимались любовью, балдея от того, что теперь уже точно можно, теперь уже похуй. В кондиционированной прохладе их убежища не было места ни клану, ни Городу, ни школе, ни Аптауну, даже Киру. В дверь постучались, и Лиходей поймал себя на том, что уже несколько минут не читает, а смотрит куда-то между строчек и думает о своём. — Анна Серговна просила тебя позвать, — сказал предмет его мыслей, сунув голову в дверной проём. — Она на кухне, это, ну, кашеварит. — Хорошо, — Лиходей отложил книгу и встал, — Подойди ко мне, Юр, — он уже давно не называл его Птенчиком, разве что про себя или, иногда, в разговорах с Киром. Взрослеющего Юрочку бесили эти мимолётные проявления нежности, он считал их слащавыми, пригодными разве что для девок или маленьких детей. Лиходей не спорил. Юра, Юрочка, Птенчик, хоть горшком назови, — это был его мальчик. Они столкнулись губами, привычно и правильно, без неловкости или необходимости подстраиваться друг под друга, как музыканты в оркестре, которые ведут свои партии по памяти, не задумываясь над каждой нотой. — Тебя ждут, — сказал Лиходей отстраняясь. — Тебя тоже… — выдохнул Юрочка. На кухне Анна Серговна чистила яблоки. Заметив Лиходея, она выдернула один наушник из уха и похлопала по свободной табуретке. — Присаживайся, — и, когда Лиходей сел, вручила ему нож и неочищенное яблоко. — Ребёнок уболтал сделать ему шарлотку. Сказал, мол, что никакой другой пирог под свои семнадцать свечек он не хочет, — в голосе проскользнула гордость. Своей фирменной шарлоткой Анна Серговна гордилась по праву. — Я его понимаю, — сказал Лиходей, — Только ради твоего пирога и стоит праздновать день Рождения. — Подлиза. Несколько минут они просидели в молчании. Анна Серговна несколько раз вскидывала голову, словно собираясь что-то сказать, но тут же опускала обратно, Лиходей понял, что пора брать дело в свои руки. — Ты ведь меня не потому позвала, что тебе поварёнок нужен, да, Ань? — Вообще-то я хотела поговорить, — сказала Аня, не отрываясь от яблок. — Мне не очень хочется делать это в Юрин день Рождения, но сейчас ты, во всяком случае, точно никуда не бежишь и ничем не занят. — Я весь внимание, — сказал Лиходей. Он уже понимал о чём пойдёт речь и ему это совсем не нравилось. — Помнишь… — Аня дочистила своё яблоко и взяла следующее, — Три года назад, когда Юра официально вошёл в наш клан, у нас состоялся разговор об эгоизме вообще и о тебе в частности, — она говорила неохотно, но ровно и не запинаясь. Лиходей подумал, что это плохой знак, Анна Серговна явно долго думала над тем, что собирается сказать и уже пришла к какому-то решению, а если так, то переубедить её будет крайне трудно, почти невозможно. — Тогда ты был почти одержимым. Не знаю, как другие этого не видели, и в клане, и, когда ты устраивал Юру в школу. Я, если честно, рассчитывала, что твоё увлечение ярко вспыхнет и быстро погаснет… А потом прошёл год. И ещё один. — Я не понимаю, к чему ты клонишь, — сказал Лиходей, хотя прекрасно всё понимал. — Когда ты сказал, что хочешь его, я не спорила, — Анна Серговна проигнорировала его слова. — И никто не спорил. Потому что ты в своём праве и, потому что тебе это было нужно. Но сколько можно, Паша? Сколько ещё ты будешь третировать бедного пацана? Он ведь даже не человек для тебя, так — антистресс, антидепрессант, погремушка для беспокойного ребёнка… — Нет, — выдохнул Лиходей. — Ну, а кто тогда? — в серых, как грозовое небо, глазах Анны Серговны раздражение казалось вспышками молний. — Расскажи мне, Паша, кто он такой? Хотя знаешь что… Не говори мне, кто он. Лучше скажи, кто он для тебя. Лиходей опустил взгляд. Руки всё ещё сжимали нож и полуочищенное яблоко. Кто такой Юра Музыченко? Господи, лучше бы Анна Серговна спросила про смысл жизни или бутылку Кляйна — к этим вопросам у него есть хотя бы шаблонные ответы. Кто такой Юра Музыченко? Легче представить, чем ответить. Тёплая кожа под пальцами. Смех, некрасивый, лающий, но знакомый до мелочей. Пакетик от чая на кухне, который нельзя выкидывать, потому что его можно заварить ещё раз. Футляр от скрипки на журнальном столике. Пюпитр. Партитуры. «Паша, а почему слоны боятся мышей?» «Паша, а почему драконы не обжигают себе язык, когда дышат огнём?» «Паша, а можешь сделать так ещё раз?» Кто такой Юра Музыченко? Господи, как же тяжело дышать. Скорее бы дождь. — Он… — начал Лиходей и запнулся. Ему хотелось ответить непросто честно, ему хотелось ответить правильно, но красивые слова к Юре просто не подходили. — Он — всё, что у меня есть, — не идеально, но близко к истине. — Он… Я не знаю, как это описать. Это больше простой привязанности, но меньше, чем одержимость. Любовь, наверное? Тебе станет понятно, если я скажу, что люблю его? — Да, — сказала Анна Серговна. — Да, мне станет понятно, — она тяжело вздохнула и отложила нож в сторону. — Тогда у меня такой вопрос… Ты гей? — Серьёзно? Ты спрашиваешь об этом сейчас, после того как я признался в том, что люблю другого мужчину? Серьёзно, Аня? — Останови лавину своего сарказма и послушай, — осадила его Анна Серговна. — Я знаю мужиков, которые, ну, прекрасно совмещают. Не знаю уж, есть ли для этого какой-нибудь термин… — Бисексуалы, — на автомате вставил Лиходей. — Да мне похуй. Короче, те, что и по девочкам, и по мальчикам. Может быть ты из них? Лиходей покачал головой. — Нет, Ань, — он ненавидел вешать на себя ярлыки, но сейчас нужно было расставить все точки над «ё», чтобы Анна Серговна всё поняла и оставила напрасные надежды. А в том, что надежды есть, Паша не сомневался. — Я понимаю, к чему ты клонишь, и мне горько разочаровывать тебя, но женщины не интересуют меня так… — он попытался подобрать нейтральное объяснение, но махнул рукой и сказал то, что думал на самом деле, — Так, как интересует Юра. Анна Серговна как раз собиралась что-то ответить, когда на кухню ввалился Даня с грязными стаканами в руках. — Прошу прощения!.. — он протиснулся мимо Лиходея к раковине, свалил в неё свой груз, достал с полки чистую кружку и поспешно ретировался. Лиходей запоздало понял, что выглядят они с Анной Серговной как самые настоящие заговорщики: сдвинулись поближе и переговариваются в полголоса, делая вид, что заняты работой. — Так, — сказала Анна Серговна, когда за Даней закрылась дверь, — К нашим баранам. Ты же понимаешь, что клан ждёт, что ты женишься на достойной девушке, заделаешь ей ребёнка и воспитаешь себе наследника? Как твой отец, а до него твой дед… — А до деда, — подхватил Лиходей, — Между прочим, был вообще не Личадеев, а Вечеринин, который взял моего деда в приемники. Нет у нас, Анечка, чистоты крови, достойной упоминания. — Да, только вот Вечеринин взял приемника, потому что ни один из его сыновей не годился для нашей работы. А у тебя из приемников только Ю… — Анна Серговна осеклась. — Паша-а-а? Лиходей поморщился. Не так и не сейчас он хотел поделиться с ней своими планами. И тем более не тогда, когда эти планы, несмотря на всю свою правильность, бьют по нервам дикой крапивой, ядрёной, кусачей, которая оставляет долгие жгучие ожоги. В душном, предгрозовом воздухе сладкий запах яблок казался тошнотворным. Лиходей потянулся открыть окно и обнаружил, что оно уже открыто. Тогда он упал обратно, на табуретку, откинул волосы со лба и поднял глаза на Анну Серговну, та смотрела на него с пониманием, которое не сулило ничего хорошего. Скорее бы дождь. — Как мой наследник, Юра имеет право не только на имущество, но и на преемственность власти, — начал Лиходей, — Это прописано в моём завещании… Можешь получить копию, если хочешь. По нему, Юра — мой наследник, со всеми вытекающими, но будущим главой клана станет не он, а его старший ребёнок, будь то сын или дочь. Ты и сама понимаешь, почему я так поступаю. Он совершенно не походит на эту должность. Впрочем, горевать по поводу её потери, он всё равно не будет. — А Юра знает?.. — Что он мой наследник? Сомневаюсь. Вряд ли он вообще заглядывал так далеко в будущее. — А про твои планы касательно его будущих детей? Он же, всё-таки, не клановый, его по-другому воспитывали. Думаешь ему понравится, если его ребёнка будут воспитывать так, как воспитывали тебя? — Не понравится, — честно сказал Лиходей. — Но он всё равно согласится. Потому что я попрошу его об этом только тогда, когда буду одной ногой в могиле. Он не сказал «осталось уже недолго», но в этом не было нужды. С минуту на кухне стояло тяжёлое молчание. Анна Серговна смотрела в сторону и часто моргала, а Лиходей рассматривал свои руки и думал о том, как легко оказалось высказать в слух то, что он так долго в себе носил. Очень легко и очень больно. Он знал, что не увидит Юрочку не только старым, но даже и просто взрослым, заматеревшим, зато его таким увидит какая-нибудь хорошая девушка. Или это Юрочка её увидит. Она будет красивой, или, во всяком случае, привлекательной. Может быть пухленькой блондинкой, или угловатой и синеглазой северянкой или яркой южаночкой, как сам Юрочка, кудрявой и с бездонными глазами. И в этом дуэте Юрочка, наконец-то, будет первой скрипкой. Первым поцелует. Первым наденет кольцо на палец. Возьмёт на руки и перенесёт через порог дома, потому что старомодность у Шляпников в крови, даже у таких как Юрочка. Он будет хорошим мужем и, наверняка, замечательным отцом, может быть, его старшему ребёнку повезёт не стать такой же эгоцентричной мразью, как был его предшественник. — Паш, где у тебя мука? — Шкаф справа от холодильника, верхняя полка. Там высоко. Тебе достать? — Будь добр… Спасибо. А разрыхлитель? — Где-то в специях. Пока Анна Серговна замешивала тесто, он дочистил и дорезал яблоки, стараясь не морщиться от запаха. Где-то за тучами солнце сместилось ещё немного на запад. Из коридора доносились приглушённые голоса, иногда — смех. У Лиходея на душе кошки скреблись с несвойственным им старанием. Скорее бы дождь… Да сколько можно-то уже?***
Павлик. Это была какая-то новая, ещё незнакомая Павлику форма стыда с примесью страха и возбуждения. Он стоял на коленях перед своим похитителем, обнажённый, беспомощный, растянутый до предела и не знал, чего хочет больше: чтобы его не трогали или чтобы потрогали уже, как хотят, и отпустили. Кир заставил его встать на четвереньки, чтобы оценить проделанную работу. Его движения были по-хозяйски грубоватыми, но какими-то отчуждёнными, словно он делал только то, что ему нравилось, не стремясь сделать больно или хорошо. Он потянул бутылку за основание и Павлик спрятал лицо в сгибе локтя — стыд и возбуждение смешивались внутри в какой-то дикий непереносимый коктейль, который дрожью отзывался во всём теле. Он не успел прочувствовать новоприобретённую пустоту внутри, когда в натёртую, припухшую дырку по остаткам смазки толкнулись сразу три пальца. Он был достаточно растянут для этого, но всё равно не смог сдержать болезненного скулежа. Кир трахал его пальцами - несравненно мало, по сравнению с теми ужасами, которые Павлик себе воображал последнюю пару часов, но слишком много для его тела, измотанного беспокойством и попытками запихнуть в себя инородный предмет. Возбуждение, которое раньше маячило где-то на периферии ушло совсем, уступив место страху, дискомфорту и уже хорошо знакомому, почти привычному стыду. Он понимал, что скоро не выдержит и скатится в позорную истерику, которая заставит Кира быть с ним по-настоящему грубым. — Значит, держать руки при себе ты совсем не умеешь? О присутствии Лиходея он узнал только тогда, когда тот заговорил. Вошёл ли он только что, или стоял в дверях всё время, пока Кир растягивал его пальцами и лапал везде, куда доставал, Павлик не знал. Новая волна стыда покрыла его с головой, краска, которая едва успела сойти, вновь залила щёки, шею и плечи. — Я думал, ты это знаешь, — отозвался Кир, — Но веселье без тебя не начинал, — он отвесил Павлику лёгкий, почти ласковый шлепок по ягодице, — Он вёл себя как хороший мальчик, если тебе интересно. — Приму к сведенью. Пока мы не начали, Анна Серговна просила тебя ей написать. — Прям щас? — Прямо сейчас. — А может, блять… Павлик не очень понял, что было дальше, в основном потому, что разговор Лиходея с Киром вовсе не напоминал разговор начальника с подчинённым. Здесь были интонации старых друзей, женатой пары и заклятых врагов, здесь были слова, которые Павлик не понимал и шутки, которые он не понимал тем более, просто, в какой-то момент, Павлик обнаружил себя сидящим на кровати напротив Лиходея, который присел так, чтобы их лица оказались на одном уровне, а Кир поодаль что-то яростно печатал в телефон, и его верхняя губа дёргалась время от времени, обнажая зубы. — Ты знаешь, почему ты здесь? — спросил Лиходей. — Я здесь, потому что я оскорбил клан, — проскрипел Павлик, не зная, куда деваться от смущения. Из одежды на нём остались только форменная рубашка и носки. С трудом пробиваясь сквозь неловкость, внутри зашевелилась надежда: может быть, его сочли достаточно наказанным и теперь отпустят домой? Не поднимая глаз, он пробормотал официальную формулу извинений, с необходимыми отступлениями и затих, дожидаясь реакции. — Твои извинения приняты и клан не держит зла, — сказал Лиходей спокойным, почти скучающим тоном, словно обмениваться формальностями в подобной обстановке для него было самым обычным делом. — Тебе простят слова о клане Шляпников… Но не простят слов о Юре Музыченко. Сердце у Павлика упало. Ёбаный Поперечный был прав - Юрка Музыченко оказался врагом куда более опасным, чем Павлик предполагал. И хорошо ещё, если Лиходею и Киру известно только об этом оскорблении, потому что за десяток-другой «Аптауновских подкидышей» его могли и до смерти затрахать, раз уж на то пошло. — Кто он вообще? — спросил Павлик прежде, чем успел остановить себя. Кто этот Юра Музыченко, блять, такой, что за него впрягаются глава клана и его правая рука? Кто он такой, что оскорбление его лично ставится выше оскорбления клана? — Кто он? — медленно повторил Лиходей. С небольшого расстояния, которое их разделяло, Павлик видел, как блестят его глаза, серые в желтизну, почти кошачьи. Он улыбнулся, и Павлик неожиданно почувствовал себя очень глупо, словно спросил о чём-то болезненно очевидном, вроде того, какого цвета небо или на какой сигнал светофора нужно переходить улицу. — Он — первый Шляпник-музыкант за много-много лет. Такой ответ тебя устроит? Павлик торопливо кивнул. Что-то подсказывало, что если он копнёт глубже, то узнает то, чего не хочет знать. А потом Лиходей окинул его очень нехорошим взглядом, от которого Павлику резко захотелось оказаться не просто одетым, но и в каких-нибудь средневековых доспехах, которые сам захочешь — не снимешь. — Какой у тебя болевой порог? Павлик сглотнул. — Н-низкий? — он не был уверен, потому что никогда специально не проверял и, откровенно говоря, плохо представлял, как это вообще можно проверить. — Плохо, — сказал Лиходей без особого сожаления в голосе. — Будет больно. Но, раз уж ты был таким хорошим мальчиком… Павлику вспомнились слова Кира об уколе, который ещё нужно заслужить — что-то грязное и сумбурное, с обещанием несбыточного. Шприц в руках Лиходея смотрелся не менее органично, чем сигарета. У него были длинные, бледные пальцы с короткими ногтями и красноватыми костяшками, как у человека, который много времени проводит на морозе. Закатанные рукава рубашки обнажали предплечья с неожиданно чётко прорисованными венами. На правом запястье болтался пластиковый браслет, похожий на старомодный пропуск в какой-нибудь клуб Аптауна — полустёртые буквы складывались в слова, которые никак не получалось разобрать. У Лиходея были красивые руки музыканта, Павлик старался смотреть на них, а не на то, что они делают. — Сто двадцать? — спросил Лиходей, встряхивая пузырёк с полупрозрачной розоватой жидкостью. Павлик вскинул, на него растерянный взгляд и понял, что разговаривают не с ним. — Не будь жидярой, ты не Мирон, — отозвался Кир, не отрывая глаз от экрана телефона. — Ебашь двести. — Если ты настаиваешь, — он набрал жидкость в шприц, поставил пузырёк на одну из многочисленных полочек и снова опустился перед Павликом на корточки, — Дай руку. — Что это? — Экстази, — Лиходей сам задрал ему рукав, обнажая вену на сгибе руки, — Концентрат. Встречается реже, чем таблетки, да и стоит дороже, зато без примесей и действует куда быстрее. — И что со мной будет?.. — в горле как-то резко пересохло. Павлик смотрел, как игла входит под кожу и сдерживал внутри очередной приступ паники. — С тобой всё будет хорошо… Даже лучше. Немного жарко, правда, и давление поднимется, а потом ты захочешь прикасаться ко всему и всем, и чтобы к тебе тоже прикасались, — он встал, чтобы убрать шприц, а Павлик остался сидеть не шевелясь, судорожно прислушиваясь к себе, в поисках внезапного возбуждения, жара или аритмии, но мгновенных изменений, видимо, не произошло. — Действовать начнёт минут через пятнадцать-двадцать, через полчаса достигнет пика, — он потянулся всем своим длинным телом, удивительно складным, на фоне того же Юры Музыченко. — Осталось только придумать, чем занять время до этого. Не люблю, знаешь ли, трахать тех, кто меня не хочет. — Ты просто скучный, — подал голос Кир. Он выключил телефон и, не глядя, отбросил его на мягкий ковёр. — И старый. — Ты ещё забыл, что я — ханжа, — безмятежно отозвался Лиходей, расстёгивая пуговицы своей рубашки. — Почему же забыл — прекрасно помню. Как и то, что ты упрямый, консервативный синий чулок… — Тебе испортили настроение? — Мне испортили настроение, — сказал Кир. — Поднимем, — отозвался Лиходей и повернулся к Павлику, — Сосать умеешь? Павлик посмотрел на него круглыми глазами. Сюрреалистичность происходящего по-прежнему не давала ему покоя, и перед всеобъемлющей растерянностью отступили даже стыд и страх. — Умеешь или нет? — Нет?.. — теоретические знания, подчерпнутые из разномастной порнухи Павлик за опыт не считал. — Научишься, — ласково заверил Лиходей. — Дело-то не хитрое.