Начало фрагмента.
…я предупредил своего человека в том отделении полиции, и, когда Усачева в очередной, пятый что ли, раз арестовали, то вместо СИЗО, где он уже бывал чаще, чем у себя дома, его отправили в допросную и вызвали меня. Судя по всему, ему сказали, что ждут ещё одного следователя, но я помню выражение страха и восторга на его лице — осознание того, что он докопался до правды вкупе с осознанием того, что сейчас получит за это по шее. Тогда я уже понимал, что просто убрать его будет недостаточно — он был нужен мне живым, говорящим и пишущим, оппозиция на коротком поводке. Угрожать его друзьям и близким я не мог. Наоборот, теперь мне стоило озаботиться их безопасностью, потому что в любой неприятности обвинили бы власть, а сам он, и это было видно невооружённым глазом, из чистого упрямства отказался бы от любого, даже самого выгодного предложения. Не способствовало делу и то, что с большей частью его претензий я в глубине души был совершенно согласен. Тогда, да и после, мы действительно позволяли нашим спонсорам несколько больше, чем предполагал закон. Усачев оказался действительно интересным собеседником, но это из-за него система, которую мы с Ирой так долго и тщательно отлаживали, трещала по швам. Даже вирус ВИЧ при должной обработке можно использовать в лечении рака, и я видел Усачева тем самым вирусом, из которого нужно вырезать вредоносную часть и пристроить его к делу. Будь у меня время или хотя бы заместитель, на которого можно было бы переложить часть обязанностей, я бы занялся Усачевым сам, будь у Лиходея время или хотя бы заместитель, я бы попросил его, он был лучшим манипулятором, которого я когда-либо знал, наверное поэтому мы так хорошо дружили, но тогда мы оба работали на износ, не делая попыток делегировать полномочия и мне пришлось привлечь другого человека. Критик как раз восстанавливался после ранения и временно не выполнял свои непосредственные обязанности; вместо этого помогал курировать других исполнителей, тренировал рекрутов и писал длинные злые рецензии на новые фильмы. Критику нравились северяне, Усачев очень подходил под его типаж. Я вышел из допросной, когда понял, что ничего не добьюсь без применения силы и позвонил Критику. В общих чертах описал ему ситуацию, назвал адрес. Помню ещё, как сказал ему: «Делай, что хочешь, но его лицом нам ещё торговать», — а Усачев за односторонним стеклом сидел и нервно теребил цепочку от наручников — бледный, в неприметной поношенной одежде. Через две недели он в моём присутствии подписал контракт на работу с телестудией и бумагу о неразглашении, а Критик стоял рядом и смотрел на него с такой приязнью и спокойствием, которых я у него ещё никогда не видел.Конец фрагмента.
***
Руслан. — И, последнее, — сказал Соболев, когда они уже сворачивали к холлу с лифтом. — Если спизданёшь что-нибудь не то, нам придётся блочить весь выпуск, а ты понимаешь, сколько это вызовет ненужных вопросов. — Да ладно тебе, Коль, — миролюбиво сказал Руслан и приложил два пальца к сенсорной панели вызова лифта. На третьем уровне почти всё работало по отпечаткам пальцев. — Не надо так волноваться. Успокойся, выпей водички… — Я тебе всё сказал, Усачев, — Соболев его проигнорировал, — Если запорешь это интервью, второе тебе никто не санкционирует, — над панелью вызова замигал синий огонёк, показывая, что лифт скоро прибудет. — Меньше говори, больше улыбайся, придерживайся официальной версии… — О, лифт пришёл, — сказал Руслан. — Ну, удачи там, счастливо оставаться, всего хорошего. — И тебе не хвора… — двери закрылись. Руслан поймал своё отражение в зеркальной стенке лифта. Пригладил волосы, одёрнул рубашку, попробовал улыбнуться. В чужих шоу он всегда хотел выглядеть лучше, чем на самом деле, особенно если это были интернет-шоу, и обратная связь била из всех щелей лайками и дизлайками, комментариями, репостами и перепостами. А, учитывая то, на какой волне популярности находился его интервьюер, в том, что отклик будет, Руслан не сомневался. Дудь звал его к себе трижды. Первый раз, в первом сезоне, сразу после открытия — Руслан тогда в очередной раз проебал свой кредит доверия на какой-то мелочи и не получил разрешения ведущего журналиста сняться в стороннем проекте (за что потом пропесочил этого самого журналиста в своих соцсетях, но это уже другая история). Во второй раз — в середине второго сезона, — Руслан был с головой в разработке нового формата шоу и просто не нашёл свободного времени. Но когда Дудь позвал к себе Соболева, Руслан дал себе клятву, что в следующий раз из кожи вон вылезет, но интервью даст, поэтому на третье приглашение — Бог любит троицу! — он ответил согласием, даже не уточняя время и место, в красноречивом «хозяин-барин». Если Юру и удивила эта его неожиданная сговорчивость, то виду он не подал — назначил съёмки у себя в студии, вежливо уточнил, в какое время Руслану будет удобнее подъехать и напомнил о традиционном ограблении гостей на подарки. Благо, подарок у Руслана был готов. — Когда мы договаривались об интервью, ты сказал, что, цитирую «душещипательные истории снова входят в моду, а они у меня есть», — Дудь показал Руслану, куда сесть, и явно начинал входить в роль, хотя само интервью ещё не началось, — Значит ли это, что мы можем осветить тему «дела иммигрантов»? — Можем, — подтвердил Руслан. Дудь быстро сделал себе какую-то пометку в телефоне или, может быть, перелистнул страницу с вопросами. Руслан знал, что у Дудя было несколько сценариев интервью, в зависимости от ответов гостя, — Пора бы уже, а то я никогда ещё не обсуждал эту тему на камеру, — ни на заброшенном нынче канале, ни в собственном шоу Руслан действительно об этом не говорил. — Отлично. Но если тебе будет некомфортно, или вопрос покажется слишком личным, ты всегда можешь послать меня нахуй, — Дудь казался искренне озабоченным его душевным состоянием, но дождавшись от Руслана кивка, он мгновенно переключил своё внимание на кого-то из операторов. — Свет? Ага, заебись. Общий план?.. В кадре Дудь создавал впечатление стремительное, нетерпеливое, словно мелкий хищник на охоте, который суётся под каждую корягу в поисках добычи, но за кадром это был человек необыкновенно спокойный и собранный. Он не бегал от камеры к камере и от света к свету, как Миша Кшиштовский, и не раздавал указания всем присутствующим, как сам Руслан, просто планомерно запускал рабочий процесс, рычажок за рычажком и винтик за винтиком. Момент перехода от подготовки к съёмке был неочевидным, смазанным, но когда Дудь упал в кресло, закинул ногу на ногу и повернулся к камерам рабочей стороной, Руслан внутренне подобрался. Где-то сбоку кто-то громко хлопнул в ладоши. Из-под укороченных джинс у Юры выглядывали жизнерадостные носки с самолётиками, видимо, в качестве отсылки к его постоянному спонсору. Чехол телефона пестрел ими же. Руслан ожидал, что Юра начнёт с простого, вроде того, как Руслан оказался на телеке и сколько там зарабатывает, но Юра не за красивые носки второй год держался в топе самых популярных шоу и хорошо подготовился. — Nolite te bastardes carborundorum, — сказал он, тщательно выговаривая незнакомые слова. Руслан, не прекращая вежливо улыбаться, откинулся на спинку кресла. Он не планировал начинать разговор сразу с такого, с личного, а, впрочем, где наша не пропадала, выкрутимся. В конце концов, он знал, куда идёт. — За последние… два? три? года ты кучу раз менял аватарку, список любимых книг и фильмов, скрывал и открывал список музыки, но статус всегда оставался неизменным, — он бросил взгляд в камеру, — Я не буду повторять, если вы не против. Я пытался перевести, но не имел в этом успеха, а соваться в твой фан-клуб… Мы потом ещё поговорим про твой фан-клуб. — Ну, мой фан-клуб, это, правда, очень специфическое место… А что касается статуса — он написан так называемой «собачьей латынью». Как бы, пародией на латынь. Раньше её использовали для того, чтобы вставлять в речь умные слова, типа «воу, люди, я знаю латынь». — И что же значит эта фраза? — Юра поднял глаза от телефона. — «Не дай ублюдкам тебя доконать», — ответил Руслан, смотря прямо в его худое, несимпатичное лицо. — Хороший, по-моему, статус, поэтому и не меняю. — Ага, — сказал Дудь и отвёл взгляд. — И много этих… Ублюдков, которые хотят тебя доконать? — Хватает, — сказал Руслан и подумал, что в финальной версии интервью здесь, наверное, будет кат и заставка. — Ты — единственная оппозиция в телеке, — Юра тоже откинулся на спинку своего кресла и поднёс телефон к лицу, словно собираясь откусить от него кусочек. — Расскажи, как так получилось вообще, — и быстро продолжил, не дав Руслану возможность ответить, — Потому, что в интернете критики хватает — кто-то затухает, кто-то нет, — под «кто-то затухает», конечно, имелось ввиду «кого-то затыкают», — Но на телек пустили тебя одного. — Думаю, дело в том, что я был первым, — этого вопроса Руслан ожидал и мог позволить себе немного расслабиться. — Я начал говорить что власть плохая ещё тогда, когда консерваторы только появились. Конечно, таких как я было много, но так получилось, что выстрелил именно я. — Ты имеешь в виду проект «Вредное кино», я правильно понимаю? — Да, но, прежде, чем снимать видео, я пару лет писал статьи без подписи… В них было мало конструктива, только злоба. А когда я начал снимать «Вредное кино», то уже дорос до того, чтобы строить хоть какие-то логические цепочки… Можно сказать, что всё, что я писал до этого было подготовкой к большому буму. — Сколько тебе было лет, когда ты начал писать свои статьи? — Юра выпрямился в кресле. — Шестнадцать. — Сразу после дела иммигрантов? — Сразу после дела иммигрантов, — подтвердил Руслан. — Уверен, правда, что большая часть твоей аудитории даже не знает, о чём мы. Оно ведь так и не получило широкой огласки. — Ничего-ничего, сейчас получит, — серьёзно сказал Юра и, выждав пару секунд для ката, добавил, — Если ты не против. Руслан помотал головой, и Юра повернулся к камере, которая снимала крупный план. — За два месяца пятеро детей из семей иммигрантов были похищены в северо-западном округе Города. Из-за антииммигрантской политики консерваторов, полиция отказывалась заводить дело до тех пор, пока двум выжившим детям не удалось сбежать. Личность похитителя так и не была установлена, родителям пострадавших и пропавших без вести выписали денежную компенсацию, — Юра говорил ровно и холодно, но Руслан видел, как пальцы, которых не было видно на крупном плане, до белых костяшек сжимали телефон — как журналист, как либерал и как отец Юра искренне ненавидел события «дела иммигрантов», — Об одном из выживших мне ничего не известно, второй — сидит напротив. — Руслан рассеянно кивнул, думая о том, что после интервью нужно будет позвонить Стасу. Или съездить, почему бы и нет, всё равно остаток дня свободен. Потому что это от него Стас должен узнать, что дело иммигрантов скоро окажется на слуху. Это будет непросто, но они справятся, как справлялись с вещами гораздо хуже. — Руслан, — судя по всему, они переключились на общий план, — Расскажи, как тебе удалось сбежать. Руслану нравилось Юрино профессиональное бесстыдное любопытство — его, Руслана всмысле, не Юру, бесило, когда люди проявляли ненужные жалость и сочувствие, боялись затронуть какую-нибудь тему, которую считали болезненной — так, например, вёл себя государственный психолог, к которому Руслан сходил один раз и больше не возвращался. — Ну, не я, а мы — нас было двое… И начать, наверное, стоит с того, где это было. Нас держали в подвале дома на Ольховке, это в трёх минутах от северо-западного шоссе, но мы узнали об этом только когда выбрались…***
(Интермедия. Стас.) Их держали в подвале дома на Ольховке, всего в трёх минутах от северо-западного шоссе, но они узнали об этом только когда выбрались. А до того момента для них это была просто сырая комната без окон, только под самым потолком на одной из стен, кирпичная кладка в двух местах была явно новой и это наводило на мысль, что окна когда-то были. У стены, справа от входной двери, громоздились книжные шкафы — до этого Стас, наверное, никогда не видел такого количества бумажных книг в одном месте, — а половина комнаты была отделена металлической решёткой, и в неё была врезана ещё одна дверь, как и решётка, сделанная из толстых металлических прутьев. В этой клетке бок о бок стояли две узкие кровати. Был ещё вход в малюсенькую ванную с низеньким унитазом и душевой кабинкой без намёка на шторку или держатель для душа, но единственная лампочка в ней всё время перегорала, так что ванную Стас запомнил в основном на ощупь — старый кафель в нескольких местах крошился под пальцами, крошево оседало на руках, забиралось под ногти и не отмывалось даже с мылом. — Ты должен называть меня Хозяином. — сказал Хозяин после того, как Стас очнулся от то ли сна, то ли обморока, вызванного мокрой тряпкой, которую ему сунули в рот ещё в машине. Сказал медленно и очень отчётливо, потому что уже понял, что язык Стас знает совсем плохо. Стас кивнул, хотя не слишком хорошо понимал, чего от него хотят. Голова гудела, всё расплывалось. — Теперь ты будешь жить здесь. Это — Веня, — он ткнул пальцем в сторону бледной девочки с жёлтыми косичками, которая сидела на второй кровати и смотрела на него в упор, — Вы будете друзьями. Веня здесь уже давно, она тебя всему научит. Но пока что тебе нужно поспать, — он заботливо поправил на Стасе одеяло, — А мы с Веней пойдём наверх. Да, Веня? Мы же не хотим мешать твоему новому другу отдыхать? — Не хотим, — тихо отозвалась девочка, и это было последнее, что Стас услышал, прежде чем обратно провалился в тяжёлый, беспокойный сон. Вене было тринадцать — одиннадцатилетнему Стасу это казалось почти недосягаемой величиной, — и она тоже родилась не в Городе. С трудом преодолевая языковой барьер, она сказала Стасу ни в чём не отказывать Хозяину и не сопротивляться — это Стас ещё более или менее понял, но когда она попыталась объяснить то, что происходит наверху, то расплакалась и перешла со сравнительно понятного городского на родной, западный, которого Стас не знал. Снаружи комнаты, в которой находилась их клетка, был длинный узкий коридор и лестница наверх, в комнату с мягким ковром и большой кроватью, в которой всегда были зашторены окна и ярко горела единственная лампа. Когда Стас оказался там впервые, — вести счёт времени без часов и окон было проблематично, но с его первого знакомства с Веней и хозяином он несколько раз ел и один раз спал, — он уже знал, что за «когда вы отпустите меня домой» и «можно позвонить маме» больно бьют по затылку, и, что «хорошие зверюшки не говорят таких глупостей, а ты же хочешь быть хорошей зверюшкой, да, лисёнок», потому молчал. Он помнил, как свет люстры ослепил его на мгновение — внизу лампочки были совсем бледными, — как тёр глаза… …а больше ничего не помнил. То есть тогда, конечно, помнил, когда спускался вниз, когда мылся в душе, когда встретил Руслана и потом, но после побега и встречи с родителями — ничего, чистый лист. Собственный мозг милосердно спрятал эти воспоминания и позабыл к ним дорогу. Было кафельное крошиво под ногтями. Были бумажные книги в толстых обложках. Была железная решётка. А «наверху» — не было, никогда не было, вообще. Надежда на то, что мама с папой или полиция Города найдут их и спасут, таяла с каждой минутой. С Веней они прожили не слишком долго, но достаточно, чтобы достигнуть маломальского взаимопонимания. Однажды он проснулся от её плача, не впервые, конечно, она вообще часто плакала, но, как правило, у себя на кровати, а не в ванной. — Что случилось? — спросил Стас, приподнявшись на локте. Он не смотрел в сторону ванной, потому что двери, как таковой, там не было, и не смотреть, когда ванная занята было их негласным правилом. — Н-ничего, — выдавила Веня между всхлипами, — Т-ты вс-с-сё равно не поймёшь! — Стас поднял голову. Она вышла из ванной и стояла в проходе, бледная, ещё бледнее обычного, растрёпанная и с бурым пятном на светлых джинсах. — Очень ж-живот болит. И сп-пина. У м-меня нет… — она присела на край кровати, — У меня н-ничего нет, чтобы… Чтобы… — она снова перешла на родной язык и залилась слезами, а Стас, решив, что всё равно ничем не сможет ей помочь, обратно уронил голову на подушку. Он проснулся, когда Хозяин запирал клетку, одной рукой держа Веню за локоть — хмурое лицо и напряжённые плечи. На тумбочке, в углу, стояла забытая еда — завтрак? ужин? — на Вениной простыне темнело пятно. Хозяин спустился к нему очень нескоро — Стас успел продраться через половину книжки, написанной на головоломном городском и сделать полный круг зарядки, которой его учили ещё дома, на юге, — затворил за собой решётчатую дверь и тяжело привалился к ней плечом. Стас молчал, он знал, как Хозяин не любит, когда ему докучают с вопросами, поэтому молчал, несмотря на страх и любопытство. — Иди сюда, лисёнок, — Хозяин положил ему на голову большую, тяжёлую ладонь, — Веня, она… Понимаешь, ни один хозяин не хочет, чтобы его зверушки старели и умирали. А когда самочки начинают кровить — это значит, что они стареют… Хотя, тебе это ни к чему, — вдруг спохватился он. — Я знаю, ты будешь по ней скучать, но не волнуйся, скоро у тебя появится новых друг, — он рассеяно погладил его по спутанным волосам. — Мне нужно будет отлучиться на пару дней. Принести тебе что-нибудь? — Часы! — выпалил Стас. — Пожалуйста. Можно? — Часы? — переспросил Хозяин и улыбнулся снисходительно, — Ну-ну. Раз уж ты был такой хорошей зверюшкой… В свой следующий приход Хозяин принёс ему часы — очень старомодный будильник из тех, что стоят на тумбочках в исторических репрезентациях двадцатого века, — поменял грязную простыню на второй кровати и оставил запас еды: консервы, крекеры и много-много картонных коробочек яблочного сока. Никогда в последствии Стас не мог пить яблочный сок, даже самый лучший, слишком хорошо помнил тот, приторный, с кусочками мякоти, от которого во рту оставалось странное, липкое послевкусие. С появлением часов стало легче. Он принял то время, когда Хозяин спустился к нему, за день и начал отсчёт. В блокноте для рисования он на родном языке набросал что-то вроде расписания дня по часам — мама составляла такие и вешала на холодильник, когда у неё было много дел и мало времени. У Стаса же времени было в избытке, и это сводило его с ума, поэтому он выдумал себе список дел и обязался его придерживаться. Трёх дней, пока Хозяин отсутствовал, Стасу хватило на то, чтобы составить список и свыкнуться с ним. Зарядка — полный круг, от шеи до лодыжек, — по полчаса утром и вечером. Еда — в случае, если Хозяин не решит покормить его сам, — три раза в день, в девять, два и в семь. Чтение — не меньше двадцати пяти страниц подряд; чтобы лучше усваивалось — писать краткое содержание прочитанного каждый раз, когда откладываешь книгу в сторону. Рисование — не больше двух листов в день, потому что пачка бумаги не бесконечная и неизвестно, когда хозяин даст ещё. Были ещё и другие правила, негласные — про себя Стас называл их «на удачу». «На удачу» было постучать по полу рядом с кроватью сразу после пробуждения. «На удачу» было идти от кровати до туалета переступая каждый раз ровно через одну доску пола. «На удачу» было отрывать маленькие ценники от сока и крекеров и клеить их под заднюю обложку толстого сборника сказок. Он не знал, на какую именно удачу рассчитывает, но стойкое ощущение, что если он не будет следовать этим правилам, то случиться что-то совершенно ужасное, не оставляло его ни на минуту. Он пробыл один три дня, а на третий Хозяин спустился к нему с полусонным мальчиком на руках и положил его на свободную кровать. У мальчика были тёмные волосы, совсем короткие, словно его недавно брили налысо, он много моргал и рассеяно тёр лицо, пытаясь прийти в себя, но у него ничего не получалось. — Ты должен называть меня Хозяином, — медленно и разборчиво сказал Хозяин. — Теперь ты будешь жить здесь. Это — Стас, — он ткнул пальцем в сторону Стаса. — Он здесь уже давно и всё тебе объяснит, но пока что тебе нужно поспать. — Где я? — просипел мальчик, закашлялся и продолжил, — Кто вы? Я хочу домой! — Отдыхай, — ласково сказал Хозяин, но его глаза сверкнули угрозой. — На этот раз я прощу тебе эти глупости, — он вынул из кармана мокрую тряпку и зажал мальчику нос, тот что-то пискнул, а затем безвольно уронил голову на подушку. — А мы со Стасом пока поднимемся наверх, чтобы тебе не мешать. Да, Стас? — Конечно, — отозвался Стас и, поддавшись внезапному порыву, выпалил, — А Веню я больше не увижу, да? — Не увидишь, — подтвердил хозяин, взял его за локоть и повёл наверх. Мальчика звали Марк, и он был северянином. Впрочем, чтобы это понять, Стасу не нужно было даже спрашивать, синющие глаза и тяжёлый акцент говорили сами за себя. Ему было десять и, в отличии от тихой, послушной Вени, он был шумным и непредсказуемым. У привыкшего к тишине Стаса чуть сердце не остановилось, когда сразу после пробуждения Марк начал кричать и звать маму. Стасу с трудом удалось его успокоить. После того, как Хозяин впервые взял его с собой наверх, Марк тоже плакал, но уже тише, видимо сорвал голос. Стас мазал ему синяки противовоспалительной мазью и дул на них, чтобы не щипало. Стас пел ему песни на родном языке и понемногу учил его Городскому, говорил Марк сносно, а вот читать не умел совсем. Стас врал ему, что это не навсегда и нужно только немного потерпеть, а потом родители заберут их, и всё будет хорошо. Стас привязался к нему так, как даже не подозревал, что может привязаться к человеку. Стас его не уберёг. Марк всё-таки был необыкновенно живой и говорливый мальчик, даже забитый, напуганный и смущённый всем происходящим, он всё равно оставался таким. Стасу хватило пары подзатыльников, чтобы научиться держать рот на замке, Марк же продолжал задавать Хозяину бесконечные вопросы и капризничать из чистого упрямства. Ему не нравилась еда, ему не нравилась душевая кабинка без шторки, ему ничего не нравилось, Стасу, конечно, тоже, но Стас молчал. Когда спустя две недели — Стас нарисовал себе календарик, в котором цифрой «один» был обозначен день, когда у него появились часы, — Хозяин спустился вниз один, без Марка, Стас почувствовал ком в горле. Он заставил себя стоять молча, не шатаясь, с опущенной головой, пока Хозяин грустно рассуждал о том, что зверюшки должны быть послушными, и что вместо Марка он найдёт себе кого-нибудь, кто будет знать своё место «как ты, лисёнок». Стас дождался, пока за Хозяином закроются обе двери — и решётчатая, без замка, и обычная, с замком, кинулся на кровать, спрятал голову под подушкой и разревелся до тошноты, до икоты, до рези в горле и глазах. Почти неделю он был один. Хозяин спускался изредка даже не для того, чтобы увести его наверх, а просто, чтобы посидеть и порассуждать на темы, которые Стас не понимал. Выглядел он раздражённым и усталым. Стас знал, что Хозяин ищет себе новую, послушную зверюшку, иногда даже прикидывал, кто это будет, мальчик или девочка, и откуда — он уже понял, что по какой-то причине Хозяин выбирает себе неместных. Но о чём бы Стас не думал, как бы не пытался себя отвлечь, мысли его всегда возвращались к Марку. Смешному, искреннему, непослушному, а теперь — мёртвому. Потому что Стас недостаточно хорошо объяснял ему что нужно делать. Потому что Стас не защитил его. Потому что Стас был старше и должен был быть умнее, должен был предвидеть, должен был сделать хоть что-нибудь, но не сделал, и от этого так плохо, что Стасу, который боится боли, хочется биться головой об стену или рукой об железную решётку, чтобы почувствовать что-нибудь ещё, кроме бесконечной вины весом со здоровенный булыжник. Новая девочка была уже в сознании, когда Хозяин спустил её вниз, хотя и хлопала сонно глазами и не могла толком сфокусировать взгляд. С ней Хозяин говорил едва ли не по слогам, языка она, судя по всему, не знала вообще. — Хозяин, — теперь он ткнул пальцем себе в грудь. — Повтори. — Хо-зя-ин, — медленно повторила девочка. — Стас, — сказал он, когда совсем потерял терпение и ткнул пальцем в Стаса. — Стас, — сказала девочка. У неё были чёрные глаза и смуглая кожа южанки, но она казалась бледной, болезненной, под тонкой кожей были легко различимы синеватые вены, на шее виднелись старые, почти сошедшие следы от пальцев. Стас понимал, почему Хозяин выбрал именно её, он хотел послушную зверюшку, а эта блеклая забитая девочка явно не стала бы сопротивляться. На Городском она не могла связать и пары слов, поэтому Стас попробовал объясниться с ней на единственном южном наречии, которое знал. Решив не терять времени, сказал ей всё тоже самое, что когда-то уже говорил Марку, а ему самому когда-то сказала Веня: ни в чём не отказывай, не сопротивляйся, не говори нет. Девочка слушала, кивала и неосознанно потирала разукрашенную синяками шею. Судя по её выражению лица, ничего принципиально нового или неожиданного она не услышала. Она не плакала, когда Хозяин впервые повёл её наверх, не плакала и когда вернулась, только без сил опустилась на свою кровать и повернулась лицом к стене. Её звали Мико, то есть, конечно, как-то длиннее и сложнее, с каким-то непроизносимым сочетанием звуков, но Хозяин сократил это до «Мико» и Стас сделал так же, потому что не придумал ничего другого. Ей было двенадцать, но из-за своей худобы и огромных глаз на пол лица, она казалась младше Стаса. Хозяину нравилась её хрупкость, нравилось, как она вжимает голову в плечи и смотрит в пол — он говорил об этом Стасу, когда бывал в хорошем расположении духа, а Стас, как всегда в такие минуты, стоял и, как молитву, как заклинание повторял про себя «заткнись, сукин ты сын, закрой свой рот, заткнись, заткнись…». Ничего грубее «сукиного сына» он не знал, но даже эта малость позволяла немного отвести душу. Стас не боялся Хозяина, Стас боялся того, как Хозяин может сделать ему больно, поэтому в мыслях или шёпотом, включив воду в душевой кабинке, поносил его, как только мог. А Хозяин гладил Стаса по волосам, называл своим послушным лисёнком, не заботясь о том, что творится у него в голове. После шумного, шебутного Марка, который ни минуты не мог сидеть на месте и всё время норовил влезть в личное пространство, делить комнату с мягкой, инертной Мико было… Странно. Словно жить с приведением. Стас честно делил на двоих еду и бумагу, пытался объяснить ей свой распорядок дня, а она только смотрела на него усталыми глазами и часто дремала, вне зависимости от времени суток, и с закрытыми глазами казалась совсем неживой. Они почти не разговаривали. Стас, потому что на южном наречии лучше понимал, чем говорил, Мико, видимо, просто потому, что не хотела. Маломальски осмысленная беседа состоялась между ними всего один раз, когда Стас, продираясь через третий по счёту сборник сказок на Городском, который с каждым днём становился всё понятнее, дошёл до истории про мальчика, которого похитили в младенчестве, чтобы сделать слугой злого короля. Почему-то в этой сказке, наряду с приключениями мальчика, шли подробные описания того, как его родители искали его по всем волшебным королевствам, ходили и к эльфам, и к гномам, призывали на помощь морских рыб и поднебесных птиц, как лили горькие слёзы, когда день за днём и год за годом все их посланцы возвращались ни с чем. История, конечно, заканчивалась хорошо, мальчик вырос смекалистым, обманул злого короля и сам вернулся к родителям, но до конца Стас в тот вечер так и не дочитал. Он завис на пару минут над той страницей, где мама мальчика умоляла звёзды осветить ей путь к её любимому сыну, пока не понял, что не может прочитать больше ни строчки из-за мокрой пелены перед глазами. Он быстро научился не спрашивать у Хозяина о том, что происходит за пределами узкого мирка, состоящего из «здесь», внизу, и «там», наверху, но не думать о том, что родители ищут его и волнуются, он не мог. Однажды, задолго до переезда в Город, когда Стас был совсем маленьким, он потерялся в торговом центре и долго бродил среди магазинов, разглядывая витрины. Мама нашла его, наверное, через час, обняла и расплакалась как маленькая девочка. Кто-то из охранников принёс ей воды, она выпила, стуча зубами о край стакана, а потом присела перед Стасом на корточки и попросила пообещать, что он больше никогда не будет теряться. Стас пообещал, он что угодно бы пообещал, лишь бы мама больше не плакала. Отец приехал, чтобы отвезти их домой, у мамы дрожали руки, она не хотела садиться за руль. Тогда Стас пропал всего на час с небольшим, а теперь… Он был здесь уже месяц. — Ты в порядке? — Мико подошла ближе, шелестя длинной юбкой. В отличии от Вени, которая ходила в джинсах и футболке, которые пошли бы как мальчику, так и девочке, у Мико была юбка и рубашка в мелкий цветочек, явно с чужого плеча, которая была ей велика на пару размеров. — Д-да-а-а… — выдавил Стас, пытаясь справиться с дрожью в голосе. Она присела рядом на его кровать и протянула руку, чтобы погладить его по плечу. Он не понял, сказала ли она «не плачь» или «поплачь», но Стас вцепился в свою книжку и всё равно разревелся. Мысли, которые он долго-долго запрещал себе думать, прорвали дамбу и теперь крутились в его голове все разом. Перед глазами стояло мамино лицо, размытое, как неудачная фотография. Он с ужасом осознал, что начал забывать то, как она выглядит, и от этого заплакал ещё сильнее, уже не пытаясь быть тише или спрятаться, а Мико сидела рядом и гладила его по плечу. Стасу не нравилось. Стасу вообще больше не нравилось, когда его кто-то трогал, но это была хоть какая-то поддержка, и он не сбрасывал её руку. А потом, когда он успокоился, они поговорили… О чём-то другом. Стас не помнил о чём именно, но точно не о том, что осталось там, в далёком и недосягаемом «дома». И всё это время языковой барьер между ними был не прочнее карточного домика. Жизнь в сыром подвале с сомнительным отоплением подорвала здоровье Мико. Сначала она кашляла просто, потом начала кашлять кровью. Она угасала тихо, без слёз, без злости и всё так же покорно поднималась за Хозяином наверх, когда он хотел её присутствия. Когда однажды она не спустилась обратно, Стас оказался к этому совершенно не готов. Всё же было хорошо, она была послушной, не дралась, не дерзила. Вечером Хозяин снова гладил его по волосам и рассуждал о том, какими должны и не должны быть зверушки. Стас слушал, но Стас не слышал. Он смотрел на постель Мико — голый матрас, с которого Хозяин уже снял одеяло и простыню, — и думал о том, что наступит день, когда матрас на его собственной кровати тоже станет голым. И на месте Стаса будет кто-то другой, а Стас — Стас будет где-то не здесь. Очнулся он только когда услышал из уст Хозяина совсем уж неожиданную фразу. — Я был неправ, — он выдержал задумчивую паузу, — Я искал себе заранее дрессированную зверушку, вместо того чтобы искать сильную и здоровую, которую смогу выдрессировать сам. Так что твой новый друг… Я пока ещё не знаю, кем он будет, но думаю, что самец и немного постарше и покрепче, который не будет огорчать меня тем, что умрёт слишком рано, понимаешь? А если будет непослушным — плохой из меня был бы хозяин, если бы я не мог одну строптивую кобылку вышколить. «Что же ты, сукин сын, раньше так не думал? Тогда может Марк был бы ещё здесь!» — думал Стас с бессильной злобой. У нового мальчика были тёмные волосы и брови, тоже тёмные, вразлёт, лихими мазками неумелого художника, а у Хозяина разбитый нос и злое, сосредоточенное выражение лица. — С этим будет трудно, — говорит он Стасу. — Но я справлюсь, вот увидишь! Стас заученно кивает, хотя совершенно ему не верит. — Будет трудно, — говорит Руслан невозможные, бесконечные две с половиной недели спустя, когда они обсуждают план побега, — Но мы справимся, вот увидишь! — у него синяк на пол-лица, в волосах кое-где ещё запеклась кровь после особенно неудачного удара об стену, но глаза у него, синие-синие, северные, как у Марка, но взрослые и совершенно ненормальные. Стас, конечно, боится до чёртиков, но Стас ему верит. *** Руслан. — …не самый крутой подвал, скажу я тебе. Толи он изначально не планировался жилым, толи просто пообветшал со временем — точно не скажу, но жить там было не слишком весело. Я был пятым по счёту из похищенных и, получается, самым старшим, мне как раз исполнилось пятнадцать, — Юра слушал его внимательно и, казалось, совсем не моргал, — Нас там было двое, я и ещё один мальчик… Обойдёмся без неймдропинга, пусть будет Ваня. К тому моменту как мы встретились, он пробыл там уже почти два месяца, — тонкие брови Юры взлетели вверх, — Ага. Я тоже сначала не поверил. А ему ещё было-то всего… Десять? Одиннадцать? Как-то так. Он, на самом деле, уже не надеялся, что кто-нибудь придёт и спасёт, — Руслан позволил себе паузу в пару секунд, чтобы и Юра, и будущие зрители сумели прочувствовать пиздец и продолжил вполне будничным, почти весёлым тоном, — А мне-то пятнадцать, мне-то море по колено. Я сразу решил, что сбегу. И в первый же день, короче, как отошёл от снотворного, решил попробовать. — И? — сказал Юра. — И получил по голове, — признался Руслан. — Очень сильно. Несколько дней потом ещё ходил, держась за стеночку. Меня когда в больнице потом обследовали, сказали что нашли следы сотрясения мозга, ну, я не удивился. Вообще мне, эм, Ваня потом говорил, что до меня Мудаку, это я так нашего похитителя называл, никто таких проблем не устраивал. Я же и дрался, и есть отказывался, и вообще, ну, выказывал разнообразное отсутствие уважения. И всё это веселье недели полторы продолжалось. То, что Мудак от меня избавиться хочет я узнал от Вани, он-то такое уже видел, поэтому сразу смекнул. Ну и решил пойти ва-банк, терять-то всё равно нечего. Ваню, правда, подставлять не хотелось, но с другой стороны — я старше, сильнее, если бы не прогорело, он всегда бы смог сказать, что я его заставил. Мудак ему очень доверял, он бы поверил. Он старался говорить непринуждённо, подбирая самые простые слова, потому что хороший парень Юра Дудь, да и, чего уж там, другие такие же хорошие парни и девчонки, которые смотрели его канал, заслуживали не знать подробностей. О том, как он храбрился перед Стасом, а сам мечтал или проснуться дома или тихо сдохнуть, чтобы больше не было так, чтобы больше вообще никак не было. О том, как после, вспоминая, как «наверху» было тяжело и стыдно, напивался до беспамятства, сбивал костяшки о стену, резал над коленками, там, где не опасно и не видно, зато чувствуется хорошо. О том, как жил на одной лишь злости, на одном лишь упрямстве, как нашёл для себя в Мудаке, для которого они были не людьми, а зверушками, олицетворение правительства и каждый раз, в каждой разгромной статье, представлял, что зарывает его, что выбивает эти слова на его надгробной плите. — Как произошёл непосредственно побег? — Я притворился, что у меня жар. Когда Мудак спустился в подвал, Ваня кинулся к нему и стал рассказывать о том, как уже час не может до меня добудиться. Я, я лежал в кровати и делал вид, что собираюсь отдать Богу душу, а под подушкой у меня был острый кусок кафеля, который мы с Ваней накануне добыли в ванной. Мудак ничего не заметил — там как раз перегорела лампочка, и не видно было ни зги. Я сделал вид, что хочу что-то сказать, подождал пока он наклонится и… Твоя передача ведь восемнадцать плюс, да? — Естественно. — …и полоснул ему по горлу. Если бы не эффект неожиданности, мне бы ничего не удалось — он был шире меня раза в два, но я повалил его на пол и бил этой кафельной хренью, пока он не отрубился. Рассёк себе ладонь, понятное дело, весь перемазался в крови… Тогда я думал, что убил его, потом выяснилось, что это не так. Короче я вытащил у него из кармана ключи, взял Ваню за шкирку и поволок к свободе. Мы, конечно, оба не в себе были… Помню, как попал ключом по замочной скважине только с третьей попытки и всё время шугался, вдруг Мудак очнулся и идёт за нами, но никого не было. Вроде было утро — хорошо только, что пасмурное, потому что после подвала свет ужасно резал глаза. Ещё удача — первый же прохожий, которого мы встретили оказался полицейским. Он отвёз нас в участок, узнал имена, связался с родителями… — Как в полиции отреагировали на ваше появление? — Ну… — на этом этапе он ещё мог позволить себе говорить правду, — Скажем так — без энтузиазма. Мои родители, да и родители остальных тоже, понятное дело, подавали заявления, пытались заставить их нас искать, но… Ты, в общем, правильно сказал — полиция не заводила дело, потому что мы были иммигрантами, а, по тогдашним законам, у иммигранта было чуть больше прав, чем у бродячей кошки. Я не говорю, что сейчас сильно лучше, но уже, во всяком случае, не так печально. — Но, если я не ошибаюсь, ты родился и провёл детство в Городе — как же так получилось, что ты попал под иммигрантскую политику? — Если коротко, то моему отцу дали работу в Городе, и он привёз маму с собой, поэтому я родился здесь и даже получил первичное гражданство. Когда мне было девять у отца закончился рабочий контракт, и мы вернулись на север… — А потом началась война. — А потом началась война, — подтвердил Руслан, — И мы, как в сказке, оказались у развилки. Налево пойдёшь — коня потеряешь, направо пойдёшь — голову сложишь, прямо пойдёшь — жив будешь, да себя позабудешь. В нашем случае налево значило уехать в глушь к родственникам и надеяться, что война дотуда не дойдёт. Направо — отправить отца на фронт, а самим перебиваться в тылу, этот вариант мы, если честно, не рассматривали. А прямо… Прямо — вернуться в Город и как-то наладить свою жизнь. Мне тогда уже исполнилось четырнадцать, и на семейном совете мне дали право голоса… Я выбрал Город. В конце концов, я здесь вырос, Городской всегда был для меня родным языком. — Жалеешь, что вернулся? — Было время, когда жалел, — пожал плечами Руслан, — Сейчас — нет. К «Делу иммигрантов» они больше не возвращались. Говорили про статьи, которые за несколько лет из гневных и абстрактных перетекли в злые и конкретные. Руслан рассказывал, как правдами и неправдами добывал информацию, как с помощью прошаренных друзей подделал себе журналистское удостоверение, хотя сам даже на журфак не поступил, и подрабатывал ночным охранником в цветочном магазине. — Почему «Вредное кино»? — этот вопрос Юра явно хотел задать уже очень долгое время, — Всё-таки блог про политику, а не обзор киномыла. — Потому что изначально мы позиционировали себя как… Ну, знаешь, критика официальных новостей. Типа, на телеке вам показывают только вредное кино, а мы расскажем правду… Скажу сразу, тогда это казалось просто фантастической идеей. — Ты сказал «мы», сколько людей участвовало в проекте? — Не считая меня — двое, оператор и второй сценарист, который помогал с расследованиями. Их имена, уверен, можно найти, но я всё равно не буду их называть. — Твоё право… Тогда маленькое уточнение, это те же люди, которые сейчас помогают тебе делать шоу «Пора Валить»? — Нет, не те же. И, на случай, если я выразился недостаточно чётко, с моим напарником Мишей Кшиштовским я познакомился уже когда пришёл работать на телек. — Раз уж мы вспомнили Михаила Кшиштовского, поговорим о нём, — Юра снова сверился с телефоном и что-то перелистнул. — Во всех твоих предыдущих проектах ты создавал впечатление единоличника… Я имею в виду «Вредное кино» и короткое, но прекрасное «Оскорбление чувств верующих». Что изменилось? — Скажу так, изменились обстоятельства, — Руслан помолчал пару секунд подбирая слова, — Во времена «Оскорбления чувств верующих» мне море было по колено, я что хотел, то и болтал… И не думал о последствиях. — Ты имеешь в виду репрессии? — О, нет, о них я, как раз-таки, думал постоянно. Я имею в виду то, что совершенно не осознавал вес, который приобрели мои слова. Да, я говорил правду, но не задумывался о том, что моя аудитория будет делать с этой правдой. Неудивительно, что меня так быстро прикрыли. — То есть ты считаешь, что они, — он поднял глаза к потолку, — Правильно сделали, что замели тебя и заблочили канал? — вопрос был, безусловно, поворотным. Сейчас Дудь решал, как дальше с ним общаться — как с единомышленником, свободным журналистом и противником цензуры или, как телевизионщиком, который ходит под властью и выгораживает её всеми силами. — Не знаю, — сказал Руслан, и Юра Дудь сощурился в ожидании продолжения, — Я долго об этом думал и до сих пор не знаю, как правильно. Посуди сам — если бы меня тогда не арестовали и не внесли мои статьи в реестр запрещёнок, то общественное негодование могло бы приобрести совсем уж феерические масштабы. До абсурда ведь доходило, люди травили работников того банка, который я разоблачил, хотя эти работники на повышение ипотечных ставок никак не влияли. — Ты говоришь про… — Уверен, все и так знают, о чём мы. — Здесь будет название, — уточнил Юра и показал рукой то место, где в исходном видео должна будет появиться вставка. — Короче, много было нехорошего. Но с другой стороны — я всё ещё придерживаюсь позиции, что в прессе не должно быть цензуры, и настаиваю на ней, — Юра одобрительно хмыкнул, — Цензуры быть не должно, но должна быть… Совесть. У самого журналиста. Ну, и в идеале голова на плечах, но без этого, в большинстве случаев можно обойтись. Что же касается Миши Кшиштовского — он не цензура, он, именно, что совесть. Он читает мои сценарии и говорит, где я дурак. — Это дорогого стоит, я-то знаю. — Вот-вот. И, в отличии от остальных редакторов шоу, он не работает на Колю Соболева, поэтому к нему я прислушиваюсь, — это была ещё одна полуправда, о которой хорошему парню Юре Дудю знать было не обязательно. На Колю Соболева Миша действительно не работал. Миша работал непосредственно на Мефисто. — Хорошо, — Юра мимолётно сверился с телефоном, — Из разговора с Николаем Соболевым я понял, что работники третьего уровня телестудии не имею права разглашать свой заработок. — Да, это так. — Как думаешь, почему это так? Неужели цифры такие заоблачные? — Да нет, — Руслан пожал плечами, — На самом деле, с «Пора Валить» я поднимаю меньше, чем в своё время с того же «Вредного кино», и это при том, что «Вредное кино» не монетизировалось, я просто кинул в описание ссылку на свой веб-кошелёк и просил донатить на то, чтобы оно выходило и дальше. — Самая большая сумма, которую поднимал один эпизод? — Не могу назвать. — Хорошо, тогда самая большая сумма, которая прилетала от одного человека? — Хм-м-м… Один раз десять штук было. — Рублей? — Естественно. В остальном кидали по двести-триста, иногда пятьсот. Донатили ведь такие же как мы, студенты там, школьники. — На что шли деньги? — На еду, — честно признался Руслан. — А ещё на транспорт и оборудование для съёмки. Сами расследования нам, в общем, ничего не стояли… Ну, кроме пары походов в травмпункт и подранной одежды. — Доходило прям до мордобоя? — Понимаешь, просто в какой-то момент мы заняли такую позицию, что… Ну, что лучше будет, если нас просто побьют, чем вызовут полицию. Типа, меньшей кровью обойдёмся. Это ещё до «Вредного Кино» было, мы тогда, как раз собирали инфу, чтобы потом уже иметь все заготовки при себе и лишний раз не рисковать. — Когда тебя первый раз арестовали? — Первый раз… — Руслан обвёл комнату рассеянным взглядом, — Дня через два-три после пилотного выпуска. Я тогда уже понял, что даже за хлебом ходить нужно тихо и, задвинув капюшон до глаз, но какой-то индивид всё равно меня узнал и попытался пырнуть ножом. Кто-то увидел и вызвал полицию, я, правда, уже отбился, когда они приехали и пошёл в аптеку за пластырями… Оттуда меня, короче, и забрали. — Что впаяли? — Драку. Нарушение общественного спокойствия. Неделю я куковал в СИЗО, потом меня всё-таки выпустили и выписали три недели общественных работ. Мой адвокат был, конечно, против, но я сказал, что мы не будем оспаривать. — Почему? — Да потому, что это превосходное алиби! У меня было уже прописано и частично отснято ещё пять штук разоблачений. Я, конечно, молодой был, глупый… — Тебе двадцать три, ты не имеешь право говорить об этом в прошедшем времени. — …но всё-таки понимал, что меня, скорее всего, попытаются за что-нибудь привлечь, — Руслан проигнорировал его слова, — А раз я целыми днями закрашиваю граффити под надзором офицера и у всех на виду, то это будет куда труднее, чем если бы я сычевал дома над компьютером. — Кстати, о доме, ты тогда жил с родителями? — Уже нет. У нашего второго сценариста была двухкомнатная квартирка в таком… Очень тихом и мирном спальном районе. Одну комнату мы оборудовали под студию, во второй жили. Кровать была одна на всех, но мы в любом случае спали по очереди, поэтому это не было проблемой, — а ещё это не было проблемой, потому что и с замечательной девочкой-оператором, и с прекрасным пацаном-сценаристом Руслан время от времени ебался, — Родители не слишком одобряли то, чем я занимался, но никогда не препятствовали мне и всегда были готовы, там, помочь деньгами или нанять адвоката… В этом плане мне, конечно, безумно повезло. Они сделали паузу и Юра попросил кого-то из своих людей сбегать на первый этаж за кофе. — Тебе какой? — Любой, можно покрепче, — отозвался Руслан. После этого Юра перекинулся парой слов с одним из операторов и вернулся на своё место. — Ты гей? — Би, — Руслан не удивился этому вопросу, более того, он его ожидал. — Кого было больше, парней или девчонок? — Если ты про секс, то я не считал. — Ты состоишь в отношениях сейчас? — Да. — С кем? парень, девчонка? — Это не важно. Глаза Юры блеснули любопытством, но он ничего не сказал.