Беглец или Ловушка для разума

Дефлорируя тело и разум, Я пускаю в сердце маразм, Силу, жестокость и волю, Изнасилованные любовью. Медленно-медленно капает яд, Скоро назад, домой, дети, в ад. Жизнь была полна порока, Детство - это первый грех, Юность била, не добила, Это был почти успех.

- Нет, теперь не то время. Нет, теперь не то небо… - бормотал Глеб в такт своим шагам. Старые кроссовки немилосердно жали, а на новые матери все никак не удавалось накопить. Вот приедет после экзаменов Вадик… Она ждала его каждый раз, как невеста – свадьбу, а жених – первую брачную ночь. Поначалу он еще старался приезжать раз в месяц на выходные. Потом ограничивался только каникулами после сессий, да и в те целыми днями пропадал у друзей, а ночи частенько проводил у девушек. А потом и вовсе перестал приезжать – на несколько дней летом да на Новый год. Институт, работа на кафедре, музыкальная группа, девушки… Ирина Владимировна подчас ловила себя на мысли, что начинает забывать, как выглядит ее старший сын – так стремительно он менялся: отращивал и стриг волосы, то распрямлял их, то завивал, переодевался из костюмов в драные джинсы с футболками и обратно. Там в Свердловске у него была яркая и интересная жизнь, а они здесь в Асбесте влачили довольно жалкое полунищенское существование. Вадим, конечно, как мог, помогал матери деньгами, но он уже подумывал о том, чтобы обзавестись семьей, готовился к этому шагу, копил на какие-то элементарные удобства для молодой жены, и мать воспринимала все это с должным смирением. - Это раньше можно было просто улыбаться, серым оно будет потом… - резиновые подошвы шаркали по асфальту, в зубах была зажата сигарета без фильтра, за плечом болталась поношенная сумка, доставшаяся Глебу от брата. Вадим обещал приехать через месяц – в конце июня – но Глеб знал, что брат заскочит не раньше августа да и то на несколько дней. Подарит ему на день рождения новые кроссовки – этот подарок был оговорен заранее и едва ли не за полгода – потреплет по голове и сбежит к друзьям. Он стал совсем взрослым и серьезным. Глеб поднял глаза на небо и растянул губы в угрюмой улыбке. Когда-нибудь через много лет или вот даже прямо сейчас его не станет. И небо не потухнет, и облака все так же будут ползти над мрачным Асбестом, и карьеры его никуда не денутся, а люди все так же будут болеть туберкулезом и слушать Пинк Флойд. И только Глеб со своими стихами навсегда канет в пустоту и не растворится в вечности, а просто испарится. Булгаков когда-то ляпнул совершеннейшую глупость: страшно не то, что человек смертен, страшно то, что он внезапно смертен. Словно внезапность что-то меняет в самом факте в худшую сторону, а не внезапность способна сгладить трагедию. Глеб закрыл глаза и представил гранитный памятник со своим фото и кучку родных у могилы. Интересно, а Вадик будет там в толпе?.. Глеб тряхнул густой шевелюрой, прогоняя наваждение. Причем здесь Вадик вообще? Жить больно. Каждый день выходить из дома, видеть эти унылые улицы, лица, покореженные борьбой за выживание, эти искалеченные деревья, слышать нелепый смех и еще более нелепые жалобы, и выносить, выносить все это изо дня в день и не ломаться, а жить дальше в одиночку. Всегда в одиночку. Всегда с осознанием того, что этими глупыми мыслями и поделиться-то не с кем. А когда они впервые посетили его голову? Глеб нахмурился. Когда ему впервые пришли эти строчки про серое небо, которое когда-то было голубым? И когда оно было голубым?.. Тогда четыре года назад он проводил Вадика в Свердловск и принялся его ждать, вычеркивая в календаре дни до возвращения брата. Тот приехал ровно через месяц, сгреб Глеба в охапку, пообедал и ушел к друзьям, вернувшись за полночь. А на следующий день мама работала в ночную смену, и Вадик привел домой девушку и отправил Глеба спать в гостиную. И Глеб сжимал в кулаках одеяло, вгрызался в подушку, чтобы не заорать, слыша стоны и вздохи из-за стены… В следующий раз Вадим приехал уже на зимние каникулы и честно провел дома две недели, но что это были за недели! Глеб робко звал его то на каток, то на карьер, но Вадим отмахивался и снова убегал к друзьям на репетиции в гараж, частенько возвращался пьяным, испачканным помадой и с багровыми засосами на шее. После тех каникул Глеб и перестал его ждать, а к лету впервые заметил, что цвет неба изменился. Он не связывал это напрямую с взрослением Вадика, просто оно вдруг само по себе стало другим, как розовый слон, прислонившись к стене, внезапно посерел. Изредка Вадим все же вспоминал про стихи Глеба, спрашивал про новые, но тот лишь качал головой, не желая больше сближаться с братом и снова впускать его к себе в душу. Да и фильм «Всадник без головы» с той поры он возненавидел. - Улетела сказка вместе с детством, спрятавшись за чопорной ширмой… - Глеб добрел до дома, скинул измучившие его кроссовки и взялся за гитару: пора было подобрать к стихам мелодию. Пару часов мучений, и песня была готова. Вадим не знал, что его брат писал уже не просто стихи, а готовые песни. Глеб плохо спал по ночам, и чем старше становился, тем сложнее было заснуть: повсюду мерещились чудовища, и не те, что показывают в западных фильмах ужасов, а какие-то психоделические, сюрреалистичные, служившие частью окружающей обстановки и днем отлично выполнявшие свою функцию, но ночью обретающие зловещую и мрачную силу – занавески обращались утопленниками-самоубийцами, тянувшими к Глебу свои холодные мокрые пальцы, гитара становилась сиреной-людоедом, поглощающей душу своего обладателя… все вокруг высасывало силы, лишало воли, сочилось ненавистью и желало исторгнуть Глеба из этого мира в какой-то иной – параллельный его нынешнему существованию, тот, в котором давно уже поселился его разум… - Фея поспешила одеться. Я стряхиваю пепел в это небо… Девочки его интересовали мало, а он их – еще меньше. Для них он был младшим и странным братом ловеласа Вадика, и они стремились познакомиться с ним лишь с целью хоть как-то сблизиться со старшим. Когда Глеб раскусил эти уловки, ему стало противно, и он перестал идти на какой-либо контакт с девушками вообще. Вечернюю майскую тишину разорвал телефонный звонок. Глеб отложил гитару, выпутался из пледа и побрел в прихожую. - Мелкий, привет, - послышалось на том конце провода. – Мама дома? - На работе, - буркнул Глеб, не здороваясь, но ощущая, как предательски громко заколотилось его идиотское сердце. - Я приеду через две недели, от части экзаменов меня освободили, от практики тоже – все благодаря группе. Ну приеду – расскажу. Соскучился ужасно! Как же, через две недели… Сказы Бажова давно покрылись плесенью. Глеб положил трубку и вернулся в комнату. Темнота наступала, затягивая в свою мутную больную воронку. Глеб прижал к себе гитару и вдруг ощутил всплеск какого-то странного примитивного счастья: он целых полгода не слышал голоса брата, и сейчас готов был разрыдаться. Две недели! Да вранье, не меньше двух месяцев. Глеб отхлестал себя по щекам и залез под одеяло. Через две недели Вадик позвонил опять, заявил, что будет уже завтра с дневным автобусом и попросил встретить его – дескать, тащит тяжелую сумку. Глеб недовольно поворчал, но все еще голубые – в отличие от уже посеревшего неба – глаза искрились странным восторгом. Он не верил до самой последней минуты. Стоял на остановке в ожидании автобуса и не верил. Увидел, как подошел автобус, открываются двери и выходят пассажиры – не верил. И только когда лицом к лицу столкнулся с Вадиком, положившим ему на плечо тяжелую ладонь и звонко чмокнувшим в лоб, Глеба вдруг накрыло пеленой так долго сдерживаемых чувств: он уткнулся носом в плечо старшего и сжал ладони в кулаки, только чтобы не разрыдаться. - Ты на все лето, да? Не уедешь? – бормотал он, вцепившись в джинсовую куртку Вадима, а сам трясся с ног до головы, словно по нему пустили ток. - Не уеду, Глебка, - брат гладил его по голове. – Я кроссовки тебе привез новые. Адидас. Надеюсь, впору будут – на себя мерил… И не на день рождения, просто так. На день рождения кое-что другое будет, - и хитро подмигнул. Глебу стыдно было поднимать лицо, показывать свой покрасневший нос, мокрые глаза, и он принялся тереть лицо рукавом линялой рубашки, а затем выхватил из рук Вадима сумку – чтобы хоть как-то отвлечь его внимание от собственной персоны, и бодро зашагал по направлению к дому, чувствуя, что ступает по облакам. Но уже на следующий день выяснилась причина столь длительного пребывания Вадима в родном гнезде, которая оказалась до смешного банальной. Ее звали Татьяна. Рыжая, зеленоглазая и яркая, умная и острая на язык, роскошно одевающаяся, знающая репертуар всех топовых западных групп, прекрасно танцующая – она покорила сердце Вадима с первого же взгляда, и он был поражен, как же так вышло, что они прожили с этой девчонкой много лет на соседних улицах, а познакомились только в институте. И вот она приезжала домой на все лето, а Вадим просто не мог позволить себе остаться в Свердловске. Мама, сетуя на Глебкину замкнутость и отсутствие какого бы то ни было круга общения, попросила Вадима, ввести его в свою компанию, и Вадим радостно потащил брата знакомиться с Таней, Пашкой, тоже приехавшим домой на каникулы, и их общими друзьями. Они организовали небольшой импровизированный пикничок за городом, захватили мангал, мясо, гитары и портвейн. Вместе с Глебом набралось десять человек. Вадим не сводил с Тани влюбленных глаз, и как только все прибыли к месту назначения, они тут же уединились в отдаленных кустах, вызвав у оставшихся массу хихиканья. К Глебу подсела какая-то веселая кудрявая девчушка, просила его сыграть на гитаре Цоя, а он лишь сверлил взглядом ненавистные кусты, мечтая убраться куда-нибудь подальше отсюда. Когда шашлыки были готовы, разлили портвейн, налили и Глебу. Девчушка, назвавшаяся Соней, снова оказалась рядом и предложила выпить на брудершафт. Таня сидела на коленях у Вадика, и они безостановочно целовались. Ладонь его блуждала по ее бедрам и груди, а Глебу отчего-то вспоминалось, как эта самая ладонь лежала на его глазах, уберегая его от страшных сцен во «Всаднике без головы». Вряд ли Вадим сейчас помнил столь незначительный эпизод его богатой событиями биографии. Эта же ладонь сжимала когда-то крохотную ручку Глеба, когда они шагали утром в детский сад, а вечером возвращались домой. И те же ладони скручивали за спиной руки обидчиков Глеба, давая тому возможность отомстить им. Брат когда-то и вправду был ему братом, но не сейчас, когда на коленях у него восседала эта рыжая бестия, полностью поглотившая все его внимание. После первого же глотка в голове у Глеба загудело. Соня потянулась к нему за поцелуем, а он безжалостно оттолкнул ее и отодвинулся подальше, потянувшись к гитаре. - Глебсон, давай, сыграй нам что-нибудь! – крикнул Вадик, и в карих глазах его отразились яркие всполохи пляшущих языков пламени. И Глеб зачем-то заиграл ее, ту самую – «Серое небо». На шумную компанию вмиг обрушились тишина и неловкость, Татьяна сама соскользнула с колен Вадима, а тот подпер щеку рукой и не сводил взгляда с тщательно выводящего мелодию Глеба. На мгновение голубые глаза, которые костер окрасил практически в алый оттенок, встретились с карими, и Глеб непроизвольно облизнул губы. В это самое мгновение Вадим сделал то же самое, и Глеб не поверил собственным глазам и на секунду замер. Рот брата приоткрылся, и младший снова ощутил давно забытую тяжесть внизу живота. Он закрыл глаза и с усилием допел песню до конца, а потом отложил гитару и отправился в сторону леса. Ему хотелось, чтобы Вадик догнал его, обнял, похлопал по плечу и похвалил, но этого не случилось. Немного подышав луговой прохладой, Глеб вернулся к костру, и его встретили аплодисментами. - О чем эта песня, Глеб? Ты ведь сам ее написал? – подал голос Вадим. Младший пожал плечами. - О потерянном рае. Об ушедшем детстве, - как этого можно было не понять? Глебу текст песни казался совсем прозрачным… - Да, - грустно протянул Вадим, - в детстве и вправду было весело. Помнишь, как в Штирлица с тобой играли в деревне под Тюменью? Глебсон тогда вертлявый был, я все никак догнать его не мог. А тут он под ноги не посмотрел, запнулся о какую-то корягу и рухнул лицом прямо в коровью лепешку! – Вадим звонко расхохотался, а Глеб скривился: если это все, что брат помнил из их детства, то песня, выходит, была написана зря. Назад все возвращались около часу ночи. Глеб шел впереди, а за ним – обжимаясь и хихикая – шагали Вадим с Таней. Они еще долго торчали у подъезда, и Глеб слышал их приглушенные голоса. Но заснул он, только когда хлопнула входная дверь, и Вадим прокрался в их общую комнату. Следующие несколько дней Вадим тоже не вылезал от Тани, и Глеб в полной мере осознал, как напрасна была его радость от приезда брата. И, в конце концов, просто смирился, перестал ждать по ночам его возвращения и прислушиваться к смешкам и поцелуям возле подъезда. А через неделю Таня с родителями уехала в гости к родственникам на несколько дней, но Глеб не обрадовался и этому, зная, что Вадим тогда будет таскаться к Пашке в гараж, а про него не вспомнит в любом случае – ведь в последнее время они так редко виделись с другом, который теперь был полностью поглощен наукой. Но, к изумлению Глеба, в первый же день без Тани Вадим вдруг позвал его пойти с ним в гараж: - Ты пишешь такие классные песни. Я хочу показать тебя ребятам. Вы понравитесь друг другу, я уверен. В гараже было душно и сильно накурено, и он был под завязку забит инструментами. Глеб с благоговением трогал копии Фендера и Гибсона – настоящих никто из ребят, разумеется, не мог себе позволить. А потом Вадик протянул ему акустику и попросил спеть что-нибудь из своего. И Глеб снова с готовностью затянул «Серое небо», а потом и еще одну, которая родилась в его голове во время беспрестанных отлучек Вадима с Таней. - Спой мне, чтобы было страшно, чтобы было щекотно… Дослушав песню, Вадим вдруг подошел к брату и порывисто прижал его к себе. - Глеб… если ты вдруг захочешь присоединиться к нам после окончания школы… Там в Свердловске все по-другому – взрослые инструменты, взрослая музыка… Мы вступим в местный рок-клуб… Как ты на это смотришь? - А жить я где буду? – нахмурился Глеб, ощущая внутри ликование. - Со мной или с бабушкой, - пожал плечами Вадик. – Да мы решим этот вопрос, без крыши над головой не останешься. - Вообще-то я подумывал о своей группе… - неуверенно пробормотал Глеб, и это была чистая правда. Он прикидывал, какими могли быть музыканты, которые стали бы играть в его собственном коллективе. Единомышленниками в первую очередь. Теми, кто понимал бы его с полуслова, разделял его взгляды на жизнь. Кто чувствовал бы его песни и его настроение… И Вадим с друзьями явно не относились к этой категории. Им придется объяснять смысл всех песен, придется драться за каждую аранжировку, что-то беспрестанно доказывать, ревновать Вадика к жене… Эта мысль как-то совсем внезапно пронзила мозг Глеба да и застряла там. - Это успеется, - махнул Вадим рукой. – Ты можешь пока подбирать музыкантов. А пока вот послушай, что я придумал для твоего «Серого неба»… Вадим сел за клавиши, и Глеб испуганно сжался: вот оно, начинается. Сейчас из его песни сделают балаган, фарс. Сейчас она лишится своего изначального посыла и превратится в ширпотреб для жующей массы, а Вадим нацепит свой лучший костюм и будет петь ее истеричным голосом… Но, услышав первые аккорды, Глеб замер и поднял на брата удивленный взгляд: песня зазвучала именно так, как и слышал ее Глеб у себя в голове, словно Вадик, не поняв ее содержания, не вникнув в него сознанием, подсознательно уловил ее истинную суть и воплотил таким образом в нотах. Она звучала ярче, мощнее – так, что у самого Глеба слезы выступили на глазах, а Вадим вдруг обернулся и кивнул: - Давай, вступай, я подыграю. И Глеб запел. И без единой репетиции, вот так вот, экспромтом голос Глеба и клавиши Вадима слились в единое печальное целое, полное боли и непонимания, но прекрасное, и от их слияния, как в результате слияния столь разных сперматозоида и яйцеклетки, зачалось и родилось волшебство, на несколько минут повисшее в старом прокуренном гараже. Они возвращались домой уже ближе к полуночи. Глаза Вадима светились от счастья, он обнял Глеба за плечи, прижал к себе и поцеловал в висок, а Глеб разомлел, растаял в его руках и, повернув к нему лицо, выдохнул в теплые губы брата: - А о чем, ты подумал, «Серое небо»? - Ну… - Вадим замялся и смущенно улыбнулся, - о потере невинности. Или ты у меня пока еще…? - Пока еще, - хмуро кивнул Глеб. Вадим еще крепче прижал его к себе и снова поцеловал в щеку. - Успеется, Глебка, все успеется. Глеб пригрелся в сильных руках брата, и отчего-то в ту минуту на него внезапно нахлынула волна огромной неконтролируемой нежности. Он сам обвил руками талию брата и прошептал ему на ухо: - Я так скучал по тебе… Чуть не вскрылся тут в одиночестве… - Ну же, малыш, - потрепал его по волосам Вадим. – У тебя разве совсем нет друзей? Глеб помотал головой, горько усмехаясь. Вадим остановился, развернул младшего лицом к себе и взял его голову в теплые ладони. - То-то у тебя стихи такие… словно дорога в ад. - А я так и живу, Вадик. Словно в аду, - пробормотал Глеб сухими губами в приоткрытые податливые губы брата. Вадим смутился и слегка отстранился, но руки с плеч младшего не убрал. - Тебя обижают? – обеспокоенно спросил он. – Ты скажи, я разберусь. Но Глеб помотал головой. - Не обижают. Как они могут меня обидеть? Просто я здесь чужой. Здесь все не мое. И должен я быть не здесь, а где-то… я и сам не знаю где… - Так поехали же в Свердловск, Глебка, будешь играть в моей группе, песни ты уже пишешь – мы тебе с ними поможем. А? Глеб неуверенно пожал плечами и пробормотал: - Завтра мы уйдем из дома… Не хочу, там холодно. Везде холодно, Вадик. - Ну ты же не узнаешь, пока не попробуешь, а? Поступишь в институт. А не понравится с нами – уйдешь, свою группу организуешь. Я тебя силой держать не стану… "Не станешь. Я сам никуда не уйду от тебя, если только окажусь рядом". Глеб в ужасе содрогнулся, ощущая вдруг тепло Вадимова бедра, вплотную прижатого к его собственному. В животе вновь разлилась знакомая теплая тяжесть, джинсы натянулись, и Глеб тут же оттолкнул брата в страхе, что он почувствует его возбуждение, и тогда о группе точно можно будет забыть. - Ты чего? – Вадик шагнул ближе и снова заключил брата в объятия. Глеб тихо застонал, когда его напряженный член уперся прямо в пах старшего. - Вадик, не надо, - пробормотал он, пытаясь отстраниться. – Прошу… Они в молчании дошли до дома, и Глеб тут же заперся в ванной, сполз по стене и расстегнул джинсы. Он закрыл глаза и представил Вадика – тогда в гараже, игравшим на синтезаторе «Серое небо», а его густые темные пряди соскользнули на лицо, теплые мягкие губы едва заметно шевелились, бормоча текст. Облегчение наступило уже через пару минут, Глеб вымыл руки и тихо проскользнул в комнату. Вадим сидел на его кровати у окна и задумчиво смотрел в окно на темное асбестовское небо. Глеб юркнул под одеяло, а Вадим наклонился и приблизил к нему лицо: - Спи, Глебка. На секунду Глебу отчего-то показалось, что сейчас брат поцелует его прямо в губы, но Вадим лишь убрал упавшую на лоб прядь и ушел к себе на кровать. Они ходили на репетиции каждый день, и каждый вечер возвращались домой вместе. И небо вдруг снова стало из серого голубым. Глеб шел вприпрыжку и во весь голос декламировал брату новые стихи, а тот смеялся и предлагал, как их можно было бы аранжировать, какое придумать соло, куда наложить клавиши. А Глеб хотел, чтобы за этими временами беспомощными подростковыми стихами Вадим увидел его – младшего брата, который впервые за последние несколько лет не чувствовал себя одиноким. Вадим обнимал его, звонко целовал в нос, а Глеб, снова ощущая знакомую тяжесть в паху, отстранялся и бежал домой в туалет и молил всех богов, чтобы причинно-следственная связь так и осталась загадкой для брата. Но когда в Асбест вернулась Таня, Глеб уже заранее знал, на кого падет выбор брата. И не ошибся. Они по-прежнему ходили вместе на репетиции, но после них Вадик сломя голову несся на свидание, и возвращался, когда Глеб уже давно спал. Точнее пытался уснуть, записывая в темноте новые стихи, полные боли, горечи и разочарования. На день рождения Глеба Вадим вручил ему роскошную тетрадь в кожаном переплете – для новых стихов и песен, и вместо репетиции они пошли на речку. В то лето Глеб избегал ходить туда с братом из банального страха быть раскрытым, но тут Вадим настоял. Увязались с ними и Пашка, и даже Таня. Глеб остался в футболке и шортах и в воду не полез. Стройная фигура брата в синих плавках, темневшая на фоне яркого полуденного солнца, будила в Глебе уже ставшую привычной и знакомой боль желания. Он изо всех сил старался не анализировать свои чувства и эмоции, понимая, что если начнет об этом задумываться, то ужаснется собственным устремлениям. Для него в такие минуты Вадим был просто Вадимом – не старшим братом и даже не мужчиной, а отвлеченным образом, прекрасной объективной реальностью, данной Глебу в ощущение. Все четверо долго барахтались в речке, зорким глазом Глеб отметил, что Вадик с Таней все время держались вместе, не выпуская друг друга из объятий, жались друг к другу и беспрестанно целовались. В паху снова горько заныло, и Глеб отвернулся, уткнувшись в «Крошку Цахеса». Через минуту над ним нависла чья-то тень, и несколько холодных капель упали ему на макушку. Глеб поднял глаза и обомлел: прямо перед ним во всем своем рельефном великолепии виднелись темные плавки Вадима, бесстыдно обтягивавшие его наполовину возбужденную плоть – результат долгих объятий с Таней. Глеб нервно облизнулся и опустил глаза на стройные ноги брата, покрытые мокрыми темными волосками. - Ты что, читать сюда пришел, герой? – рассмеялся Вадим и присел рядом. - Не хочу, - отчаянно помотал головой Глеб. - Ну давай же. Пойдем, там неглубоко, - и принялся стягивать с Глеба футболку. А когда цепкие пальцы брата потянулись к шортам, Глеб шумно выдохнул и буквально крикнул: - Я сам! Вадим взял его за руку, и они вместе шаг за шагом вошли в прохладную воду. Глеб тут же покрылся мурашками, а старший принялся брызгаться. Глеб охнул, дернулся и ответил брату тем же. Через несколько минут оба весело барахтались, пихались и хохотали во весь голос. Вадим нырял, хватал под водой брата за ноги, Глеб в ужасе отпинывал его, сослепу тоже пытался ухватить его за руку или за ногу, но в один момент в порыве сопротивления вездесущему вертлявому Вадиму Глеб вдруг ощутил под ладонью мокрую ткань его плавок, а под ней… что-то набухшее и теплое. Непроизвольно, бессознательно, повинуясь одним лишь первобытным инстинктам, Глеб сжал пальцы и медленно провел ими до основания члена брата, и Вадим тут же отпрянул, но не сказал ни слова, лишь удивленно посмотрел в глаза Глебу. В ту ночь Глеб так и не смог уснуть – его пальцы хранили воспоминание о случайном и дерзком прикосновении, и в своих фантазиях Глеб успел стянуть с Вадима мешавшие плавки и как следует изучить плоть старшего. Тогда же он понял, что прятаться от правды больше не имеет смысла: он влюблен в собственного брата. Вадим продолжал шастать на свидания с Таней, забегая домой всего на несколько минут, чтобы похлопать Глеба по плечу, пробежать глазами очередное стихотворение и вновь умчаться во взрослую жизнь, где не было места ни Глебу, ни его мыслям, ни его чаяниям, ни его больному исковерканному сознанию. А в конце августа Вадим уехал доучиваться последний год в институте. И небо снова стало серым.