Беглец или Ловушка для разума

Я буду знать, за что я полюблю Такую же, как ты, когда найду. А я ее найду наверняка, Любовь меня достанет повсеместно. Клянусь тебе, что никогда нигде Ты больше не услышишь обо мне Я буду знать, на что она похожа, Она во всем похожа на тебя, Она уже с рождения моя. Возьму ее и в море утоплю За то, что я еще тебя люблю

Глеб нерешительно мялся на пороге роддома, то сжимая, то разжимая пальцами дверной косяк. В машине, открыв дверцу, нервно курил Вадим. На заднем сиденье валялся порядком измятый букет гладиолусов. Наконец, дверь распахнулась, и вышла осунувшаяся Таня в цветастом платке поверх рыжих локонов. Рядом с ней семенила хрупкая медсестра, на руках которой покоился крошечный сверток в одеяле. Глеб смущенно отступил в сторону, а Вадим тут же засуетился: выскочил из машины, полез на заднее сиденье за букетом, бросился целовать жену, затем к медсестре – заглянуть в пока еще мирно спящий сверток… - Яна! – с гордостью произнесла Таня, проводя пальцами по круглой щеке мужа. - Все-таки Яна? – уголки губ Вадима медленно поехали вниз. – Ну хорошо, пусть будет Яна. - Ты чем-то недоволен, дорогой? – взвилась вдруг Таня, забирая дочь из рук перепуганной и спешившей ретироваться назад в роддом медсестры. Глеб не решался подойти ближе, чувствуя себя лишним свидетелем семейной ссоры. Но Вадим лишь подхватил жену под локоть, помог ей сесть в автомобиль, а затем подтолкнул туда и Глеба – быстро, грубо и резко, без всяких церемоний. Дома уже готовилось застолье, собирались друзья – Паша, ныне работавший в лаборатории при МФТИ – специально приехал из Москвы, чтобы поздравить друга, разливался по рюмкам алкоголь, и когда долгожданная троица вошла в съемную квартиру молодых Самойловых, их встретили бурными и восторженными криками. Яну пытались развернуть и потискать, на что мать предупредительно зашипела и уединилась с младенцем в супружеской спальне, куда за ней поспешил и Вадим. Глеб скинул куртку и рухнул за стол, опустошив две рюмки водки подряд и стараясь не встречаться глазами с укоризненным взглядом мамы. Наконец, молодожены вышли к столу, снова зачем-то послышались не вполне уместные крики «Горько!», и громче всех при этом кричал Глеб, вслед за тем с ненавистью наблюдавший за тем, как губы Вадима страстно сливаются с губами его законной жены. Он опрокинул еще одну рюмку и прикрыл глаза, вспоминая их свадьбу. Он тогда весь вечер просидел в самом темном углу и старался выпить как можно больше шампанского, от чего его в итоге основательно повело, и именно Вадик потащил брата в туалет и сидел рядом с ним, пока Глеб освобождался от остатков свадебного пиршества. Глебу было стыдно и мерзко, он не смел поднять глаз на старшего, а тот лишь заботливо хлопал его по спине и повторял отчего-то: - Все будет хорошо, Глебка. Все будет хорошо. Глебу хотелось вцепиться в брата, вжаться в него всем телом и целовать до одурения – хотя бы просто целовать, не претендуя на большее. Его адски трясло – алкогольная интоксикация давала о себе знать, и он что-то буркнул себе под нос о том, что ему лучше пойти домой – к бабушке. А Вадик хотел было сам отвезти его, но его отвлекла новая порция криков «Горько!» А когда Глеб заглянул в зал напоследок, чтобы сообщить матери, что уходит, кто-то из гостей вдруг удивленно бросил: - Как Таня на Глеба похожа, ты посмотри! Глеб вздрогнул, заметив, как в его сторону обернулись несколько голов с любопытными взглядами. Заснуть ему в тот вечер так и не удалось: то тошнило, то болела голова, то трясло как под током. А то лежал и представлял первую брачную ночь брата, и алкогольная интоксикация начинала казаться ему так – всего лишь легким недомоганием. А потом снова пошли концерты, гастроли, совместные гостиничные номера, и Таня перестала раздражать Глеба, практически исчезнув с горизонта. Пока не забеременела и не подарила Вадику дочь. У них только-только вышел «Декаданс», которым все они безумно гордились, Вадима так просто распирало, а Глеб, ощущая в свой адрес все возрастающее восхищение старшего, даже немного задрал нос. И вот все рухнуло в одночасье – концерты, гастроли, совместное времяпрепровождение… Каждую свободную минуту Вадим старался провести со своими девочками, а Глеб отодвинулся куда-то на периферию его сознания. А, может, он и всегда там пребывал… Глеб вышел на балкон и достал сигареты – его уже давно никто не бранил ни за курение, ни за алкоголь. Шутка ли, двадцать лет, из которых в по-настоящему взрослой жизни он провел всего год, лишившись девственности непозволительно поздно для рокера – в 19… Да и то вышло случайно во время очередной пьянки. Девица сама залезла ему в штаны и обнаружила его в полной боевой готовности. Ну откуда ей было знать, что наблюдение за танцующим с женой братом способно в считанные мгновения заставить Глеба ощутить постыдное желание. Девица уволокла его в соседнюю комнату и там позволила расслабиться уже самым что ни на есть естественным способом. Глеб тогда мало что понял и ощутил, и ему отчего-то было потом очень стыдно смотреть Вадику в глаза. Чья-то тяжелая ладонь легла Глебу на плечо, и ловкие пальцы вырвали сигарету из рук Глеба. - Поздравляю. Счастливый отец, - Глеб криво усмехнулся, не поднимая глаз на брата. - Ты чего тут грустишь один? – неуклюже бросил Вадим, затягиваясь сигаретой, пахнущей Глебом. -Теперь у тебя не будет времени на Агату, - протянул Глеб деланно спокойным голосом и достал новую сигарету. - Ерунда, - махнул рукой брат. – В моей жизни нет ничего важнее Агаты. - Да? – Глеб повернулся и встретился взглядом с карими глазами Вадима. – Тогда что происходит, Вадик? - Ты о чем? - Ты перестал писать песни. Ни одной для Декаданса не принес. Что случилось? - Да не пишется что-то, - замялся Вадим, делая неопределенный жест левой рукой, а затем туша сигарету о перила балкона. – Дрянь одна выходит, не стоит и внимания. - Ты хоть нам бы сперва показал, а там бы мы с Сашкой и решили, дрянь или не дрянь… - Я и сам это вижу, - в голосе брата сквозила печаль, и Глеб почувствовал, как какой-то странной болью кольнуло сердце – чужой болью, болью Вадима от потери вдохновения. – Но это неважно. Главное, что твой талант растет и крепнет. Растоптанные эдельвейсы – это шикарно. Ничуть не хуже Кормильцева! Глеб вздрогнул: в устах свердловчанина это было похвалой высшего уровня. Он приблизился к брату и осторожно положил голову ему на плечо. - Еще не думаешь заняться своей группой? – в голосе Вадима послышался затаенный страх – только вот страх ли лишиться брата или талантливого автора? – этого Глеб распознать не мог. - Мне и здесь хорошо, - пробормотал Глеб и потерся щекой о круглое плечо Вадика. Первый концерт после выписки Тани из роддома Агата дала уже через две недели. Глеб, как обычно, опустился на табурет в левом углу сцены, Вадим активно прыгал по правую руку от него – потный, разгоряченный… Его мокрые пряди облепили лицо, властные пальцы творили с гитарой нечто невообразимое… Глеб не мог оторвать от него завороженного взгляда. Вадим тоже периодически бросал озабоченные взгляды в сторону младшего, словно проверяя, на месте ли он, все ли с ним в порядке, не свалился ли со стула, помнит ли басовую партию. А по окончании буквально за руку увел со сцены в гримерку. За прошедшие с момента признания самому себе четыре года Глеб успел смириться со странными чувствами, даже научился с ними кое-как жить. Беспрестанно наблюдая сексуальные движения Вадима на сцене, а затем его самого – почти абсолютно голого – в гримерке после концерта, Глеб умело контролировал собственное возбуждение и так ни разу и не спалился. Но в этот раз все оказалось гораздо сложнее. Уже в гримерке Вадим вжался лбом в стену, расстегнул штаны и принялся ласкать сам себя прямо на глазах у изумленного Глеба. Глеб замер, хватая воздух, словно рыба, не в силах отвести взгляд от открывшейся ему безумной картины. Вадим откинул голову назад, оголяя крепкую сильную шею, в которую хотелось вцепиться, которую хотелось покрыть жадными поцелуями… Пара едва слышных стонов, и Глеб ощутил, как его собственные штаны предательски натянулись. И если бы все было проще, он бы отвернулся к другой стене и последовал примеру брата, но он боялся, что Вадим как-то не так его поймет, прочтет в его поведении что-то лишнее, что Глеб так давно скрывал, поэтому младший лишь часто дышал открытым ртом, а когда Вадим, наконец, излился себе в ладонь, едва слышно охнул и тоже по давно заведенной привычке кончил прямо в штаны. - Прости, надо было расслабиться, - пробормотал Вадим, застегивая ширинку и не глядя брату в глаза. В голове у Глеба стоял невообразимый шум. - Я… я хотел показать тебе новые песни, - выдохнул Глеб. - Пойдем посмотрю по дороге. Вадим внимательно прочел переданную ему тетрадку, потом вернул ее Глебу и покачал головой: - Прости, но это не совсем то, что мне хотелось бы для Агаты. Он никогда еще раньше не отвергал ни одного стихотворения Глеба, а тут в тетрадке была готова уже самая настоящая концепция, которую Глеб мечтал воплотить с группой, он уже и название для альбома придумал – «Маленький Фриц» - и нафантазировал, как рад будет старший, каким талантом снова назовет его, с каким энтузиазмом возьмется за запись нового альбома… Глеба словно окатили ушатом ледяной воды. - В смысле? - Тематика слишком скользкая, понимаешь? Да и в целом это чернуха. Я бы не хотел чернухи для Агаты. - Ага, а «Пулемет Максим» не чернуха? – взвился Глеб. – «Праздник семьи» не чернуха? - Глебсон, знаешь, чем чернуха отличается от искусства? Тем же, чем порнуха от эротики. Уловил? - То есть когда я маскирую порнуху красивой иносказательностью – это для Агаты подходит, а когда наоборот под порнуху прячу что-то глубокое, сильное и личное, то тут извини, подвинься, я верно уловил? – в голосе Глеба звучала уже не просто обида, в нем звенела зарождающаяся ярость. - Ну смотри, вот тут: «Меня изнасиловали десять человек»… Ну кто из слушателей будет разбираться в твоей тонкой душевной организации? Кто про твою ранимую душу подумает? Все поймут эти слова буквально. Да нас из рок-клуба попрут в одночасье за такое! Ни на одно радио не возьмут! – Вадим возмущенно всплеснул руками. Глеб хотел было съязвить, что радио Вадиму важнее собственного брата, но тут же прикусил язык и лишь бросил: - Ты совсем упоролся на своей славе, Вадик. - И это именно благодаря моей упоротости нас взяли в рок-клуб, и мы едем покорять столицу! – добродушно парировал Вадим, не замечая или делая вид, что не заметил обиженного тона Глеба. - Тогда я запишу эти песни сольно! – воскликнул Глеб от безысходности, швыряя в лицо брату этот последний и самый сильный аргумент – аргумент обиды и ультиматума. - А вот это пожалуйста, - моментально согласился Вадим, чем разозлил Глеба еще больше. – Студия есть, пиши на здоровье. Могу и с музыкантами помочь, и с изданием. - Обойдусь, - буркнул Глеб и остаток дороги пялился в окно автобуса, делая вид, что спит. В отличие от него, Вадим тогда заснул по-настоящему. А Глеб сидел, яростно сжимал и разжимал кулаки, вонзая ногти в ладони, и бормотал себе под нос: «Ненавижу! Ненавижу!» В тот момент все нутро его протестовало против близости брата, против его авторитета, его мягкой и неоспоримой властности, которой невозможно было не покориться хотя бы потому, что он в итоге всегда оказывался прав. А еще потому, что Глеб никак не мог забыть, как морозными зимними вечерами Вадик вез его на санках домой из детского сада и по пути напевал песни во весь голос, и в те мгновения весь мир Глеба сжимался до этой хрупкой фигурки старшего брата в поношенном пальто и убогих валенках. И после любых гастролей Вадим закрывал дверь в свою квартиру, падал в объятия жены и теперь уже дочки и забывал обо всем на свете, а Глеб оставался один на один со своими мыслями, желаниями и греховными мечтами – настолько очевидными и сильными, что подчас скулы сводило и хотелось лишь выть и барабанить кулаками в стену. Запись «Маленького Фрица» дала Глебу крошечный глоток столь желанной свободы от тягостных, но вожделенных пут брата. Вадим приходил к нему в студию каждый день, проверял, не разнес ли младший в щепки инструменты, как в целом проходит запись, а потом молча шел в администрацию и платил за очередной день аренды. А иногда расплачивался и собственным трудом. Именно тогда в жизнь Глеба и вошла Таня номер два. Глотнув свободы с записью и выпуском сольного альбома, Глеб ощутил вдруг небывалую уверенность в себе. Ему начало казаться, что у него все-таки выйдет оторваться от Вадима, перестать быть его ментальным сиамским близнецом, прекратить заглядывать старшему в рот и ждать его вердикта как манны небесной. И вот на очередной вечеринке по случаю завершения очередных гастролей она оказалась рядом и попросила спички. Глеб, не глядя, протянул ей коробок, а потом вдруг взгляд его зацепился за что-то в ее лице, и он оцепенел: она была невообразимо похожа на Вадима – его чувственные губы, его густые темные пряди, его томные восточные карие глаза. Все в ее облике, даже то, как она зажимала пальцами сигарету, вызывало в памяти Глеба образ старшего брата, и он смотрел на нее, хлопая глазами, не в силах произнести ни слова. - Татьяна, - начала она, - выпуская струю дыма прямо ему в лицо, и Глеб оторопел повторно. А потом она пригласила его танцевать. А потом он отправился ее провожать, и они долго обнимались у подъезда, и она первая поцеловала его. А еще она оказалась ровно на шесть лет старше Глеба, что показалось тому совсем уже неприличным. Он даже тайком взял в библиотеке сборник статей Фрейда и читал его исключительно дома и исключительно по ночам, когда бабушка уже спала. Эдипов комплекс – с ужасом заключил Глеб, и это отчего-то наполнило его сердце безумной радостью: если рядом с ним окажется женщина, столь похожая во всем на его брата, ему должно стать легче. Греховная похоть отпустит его, он прекратит цепляться к Вадиму, перестанет обижаться на каждое его слово и действие, и в Агате наступят, наконец, мир и благоденствие. Свадьбу сыграли поспешно, скомканно. На церемонии присутствовали только самые близкие. Вадим, казалось, совершенно искренне радовался за брата, а Глеб ощущал прилив бешеного восторга, когда сжимал Таню в объятиях – она не пахла Вадимом, она не вела себя как он, но иногда по ночам покрывая ее лицо поцелуями, зарываясь в ее темных волосах, медленно и вальяжно входя в нее, Глеб представлял, что проделывает все это с братом, и его губы трогала едва уловимая усмешка. А потом он возвращался в студию, видел оригинал, с копией которого он так радостно шагнул в новую жизнь, и сердце его снова падало в какие-то адовы глубины, а голубые глаза сами по себе начинали полыхать восторгом при виде брата. Иногда спьяну лицо Вадима оказывалось слишком близко, непозволительно близко, а пухлые губы бормотали какие-то братские признания в каких-то слишком братских чувствах, и тогда Глеб отшвыривал от себя стулья, мчался домой и с особой яростью вколачивал в стену изумленную Таню.