Беглец или Ловушка для разума

Но где-то там внутри себя Боишься ты меня, меня И любишь ты меня, меня, Как я тебя, как я тебя.

Глеб распахнул дверь студии и, изучая узор стертого тысячами башмаков старого дешевого линолеума, задумчиво проследовал к своему стулу с бас-гитарой. Уже несколько дней в голове его витал текст будущей песни, но ему все никак не удавалось ухватиться за него и вытянуть на бумагу хоть что-то стоящее и полноценное. Ощущение это родилось сразу после исповеди, на которую Глеб попал впервые в жизни после крещения. Он и сам не ожидал, что все выйдет именно так, посмеивался над пожилым священником, совершенно искренне расспрашивавшим его обо всех обстоятельствах греховной жизни рокера, и не скупился на жареные и грязные подробности. Батюшка лишь печально качал головой, изредка поглядывая в хитрые глаза Глеба, а в конце накрыл его епитрахилью и прочитал разрешительную молитву. В этот самый момент Глеб вдруг ощутил прилив острой ненависти к самому себе: он сознался священнику во всем – в злоупотреблении алкоголем, в приеме наркотиков, в постоянных изменах жене, в том числе и с совсем еще юными школьницами, в пренебрежении к сыну… Но он умолчал о главном злодеянии своей жизни, о самом страшном грехе, признаться в котором было попросту выше Глебовых сил – в пагубной привязанности к собственному брату, в страстной зависимости от него, в желании познать с ним все прелести и бездны горизонтальной плоскости отношений. И если бы не непробиваемая гетеросексуальность Вадика… Впрочем, причем тут сексуальная ориентация вообще! Хотеть секса с кровным родственником – вот на чем можно было бы поставить точку в признании, которое так и не было сделано. И исповедь по итогу получилась какая-то половинчатая, и не исповедь вовсе, а так, драпировка грязной и гнилой души… Уже на выходе из храма, стоя на ступеньках и щурясь от яркого зимнего солнца, Глеб ощутил, как внутри него рождается новая песня, пролившаяся строчками: «Где-то там, где кончается вся земля, на краю мы качаемся – ты и я». С тех пор, вот уже несколько месяцев спустя, ему все никак не удавалось продвинуться дальше этой строчки, беспрестанно звучавшей в голове, и он постоянно мучил ее, катал на языке так и эдак, придумал уже даже мелодию, а текст все никак не рождался. Он и сейчас думал о будущей песне, беря в руки акустику и прикрывая веки. И тут услышал странные шорохи и вздохи, доносящиеся откуда-то справа. Глеб удивленно осмотрелся и тут заметил приоткрытую дверь в каморку с инструментами и оборудованием. Он подошел ближе и замер прямо на пороге. Первое, что он увидел, была спина Вадима, облаченная в черную рубашку и ритмично двигавшаяся. На спину были закинуты стройные девичьи ноги в туфлях, и вся эта композиция непрозрачно намекала о характере общения, происходившего между двумя уединившимися. Глеб приложил ладонь ко лбу и тихо отошел назад к своему стулу, приготовившись ждать: под кайфом Вадим мог не кончать часа полтора. Не желая слушать все это, Глеб в конечном итоге выбежал из студии, оглушительно хлопнув дверью, и опустился на ступеньки возле урны. Закурил сразу две сигареты и выдохнул струю густого дыма прямо в серое небо – то самое, которое так и не стало больше голубым. В глубине души он надеялся, что Вадик спохватится, вышвырнет эту девицу и выйдет к нему, но парочка появилась только через сорок минут – оба буквально сияли и не спускали друг с друга влюбленных взглядов. И нет, это не была очередная фанатка: из Питера вновь нагрянула с визитом Кручинина, а это означало, что никакой записи, никаких репетиций в ближайшее время можно не ждать – сейчас Вадим увезет ее к себе в пансионат, они запрутся и будут сутками заниматься сексом и нюхать кокс. А через тонкую стенку все это будет слушать Глеб. А потом тоже приведет себе какую-нибудь наивную юную фанатку, трахнет ее пару раз, обнадежив красивыми словами, и снова останется наедине с тонкой перегородкой… «Черный дом мироздания отрывает нам тормоза…» Глеб одарил парочку презрительным взглядом и сбежал по ступенькам вниз: пожалуй, эти несколько дней надо перекантоваться где-нибудь в другом месте, только не в пансионате. И он подошел к телефонной будке и набрал номер одной из своих многочисленных московских пассий. Кручинина уехала через десять дней, и, проводив ее, Вадик стал совсем мрачным, словно из его жизни ушли все краски. - Переезжаю жить в Питер, - в тот же вечер заявил он, и небо из серого вмиг стало черным. Глеб злорадно усмехнулся: - Езжай, раз так невтерпеж и все разбухло. - Заткнись, мелкий. Мелкий. Он всегда был и оставался мелким – в два года, в десять, в восемнадцать и даже сейчас – в двадцать восемь – мелкий, малой, младший. Только так и никак иначе. Сказал – как разрезал напополам их жизнь. Окончательно назад в Москву Вадик перебрался только через два года – два мучительно долгих года, когда Глеб видел его наездами – на концертах, изредка в студии и всегда за руку с Настей. Или на телефоне – с ней же. А когда его сумка с вещами рухнула прямо перед Глебовыми ногами, тот не испытал ни грамма облегчения – все стало только хуже. - Пока в самолете летел, песню написал, - буркнул Вадим. – Послушай. «Я не забуду о тебе никогда, никогда, никогда!..» И в голове Глеба тут же взорвались тысячи звезд. "Хочешь протолкнуть на агатовский альбом свое творение, посвященное этой прошмандовке, без зазрения совести кинувшей тебя? Не бывать этому!" - Посоветоваться хотел, - голос Вадима звучал непривычно робко и неуверенно, - это вообще стоит внимания? "Это дерьмо!" – хотел сказать Глеб и швырнуть гитару в брата. А сказал: - Вадик, это очень сильно. Я попробую запихнуть ее на "Майн Кайф", она должна там быть. И во взгляде Вадима разлилась благодарность и теплая братская любовь. Только братская. - Ты чего на день рожденья-то хотел бы получить кстати? Уже ведь скоро совсем, надо что-то думать – может, концерт какой отыграем. А, может, ты чего особенное хочешь? Глеб помотал головой: - Да в клубе со своими потусим, попоем, выпьем да и хватит. Ты придешь? Предыдущие два дня рождения Глеб праздновал без брата – тот не успевал вовремя вырваться из Питера, один раз даже позвонить забыл, вспомнил только через два дня, отчаянно извинялся, да что толку? Вот Би-2 придут точно – не забудут, не умыкнут к очередной телке, хоть они и просто друзья, да и не друзья даже – коллеги по цеху… А ты, брат, можешь и не приходить, я и под гитарку выступлю, если придется. Не впервой… Четвертого августа Глеб проснулся очень рано, потянулся к мобильному, но ни пропущенных звонков, ни смс на экране не было. Концерт в клубе был запланирован на десять вечера и дальше должен был плавно перейти в обычную рокерскую пьянку. Глеб прикинул, что доберется примерно за час, и решил, что как раз успеет поднять себе настроение. Вадим не приходил, даже не звонил – уже отметились и Котов с Сашкой, и вся родня, Лева Би-2 произнес по телефону пламенную речь и обещал непременно быть вечером. Позвонил даже Кормильцев, откуда-то взявший его номер, говорил сухо и кратко, но подспудно Глеб ощутил удовольствие от его флегматичной речи. Захотелось хоть немного продлить это состояние, и он попытался удержать Илью на проводе, завязать с ним разговор, чтобы тот не бросил трубку, поставив в ежедневнике очередную галочку. - Как ты теперь? – задал он самый нелепый вопрос из всех возможных для построения диалога с этим человеком. - Перевожу пока. Дальше дело не движется, - в голосе его звучала какая-то ядовитая горечь. – В этой стране творить невозможно. Только толкать что-то уже общепризнанное. Да и за это высекут. - Наше тоже сейчас не особо продается, - Глеб брякнул первое, что пришло ему в голову. - Биомасса не понимает иносказательности. Раз "Майн Кайф", значит, гимн фашизму, ату их. А поди-ка, обучи. Глеб молчал, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что ответить. Его придавило величиной личности Ильи, он боялся сморозить что-нибудь лишнее, чтобы не выглядеть глупо в его глазах – ведь не просто же так он решил поздравить его, Глеба, с тридцатилетием. Неуютную паузу прервал звонок в дверь, и Глеб даже немного обрадовался, что у него появился повод слиться с короткого разговора, который, тем не менее, булавкой засел в его голове. На пороге стоял Вадим и улыбался во весь рот. Глеб не успел ни удивиться, ни обрадоваться, как оказался зажат в железные тиски братских объятий, ощутил дыхание с запахом котлет и борща на своем небритом лице, и тут же злые слова о необразованной биомассе испарились из его головы. - С днем рождения, братик, - прошептал Вадим ему на ухо, и Глеб вздрогнул от нечаянного прикосновения влажных теплых губ. – Поехали? - Вадик, рано же еще, - удивился Глеб, освобождаясь из его объятий, чтобы начавшая зарождаться эрекция хоть немного опала. - Нет, - загадочно улыбнулся старший и подтолкнул недоумевавшего Глеба к выходу из квартиры. Он вышел в чем был – не побрившись, не сменив полудомашнюю рубашку с глубоким вырезом на что-то более приличествующее случаю. Только успел захватить темные очки. Вадик был без сумки, из чего Глеб сделал вывод, что скорее всего он приехал на такси или позаимствовал машину у друзей. Но, выйдя из душного темного подъезда, Глеб обомлел: прямо перед ним стоял роскошный черный порше – тот самый, о котором он мечтал долгие годы – хотя бы прикоснуться, увидеть ближе, чем пролетающую по шоссе тень. О том, чтобы обладать этим великолепием, Глеб не смел даже и мечтать. Он и в ту секунду точно знал, что это не может быть ни подарком ему от Вадика, ни даже машиной самого Вадика – у брата попросту не было денег на такое. Его скромная девятка наверняка ютилась дальше во дворах, и Глеб как можно ниже опустил голову, чтобы не рассматривать плавных изгибов и изящных линий. Пройти мимо и отвернуться. И у него почти получилось: он ускорил шаг, проскочил мимо автомобиля и широкими шагами направился к выходу из двора, но в это самое мгновение его окликнул Вадим: - Ты куда разогнался? - А где ты машину оставил? Я думал, вон там… - Возвращайся, - усмехнулся Вадим, подходя к порше и звеня ключами. Глеб не поверил собственным глазам. А Вадик тем временем распахнул дверцу и по-хозяйски устроился на водительском сиденье. - Вадик, ты угнал его что ли? – ужаснулся Глеб, не смея подойти ближе. - Напрокат взял. Нашел специально такую, как тебе хотелось. Садись давай, герой дня, - и он включил зажигание. Глеб осторожно, стараясь не поцарапать неловкими движениями идеальную поверхность машины, открыл переднюю дверцу и медленно заполз внутрь. Салон пах сигаретами брата и резиновыми ковриками. Он провел ладонью по спинкам кресел, лобовому стеклу, бардачку и дверце и закрыл лицо руками. - Вадик… - А теперь поехали кататься. До концерта еще уйма времени, - и Вадим ласково пихнул его кулаком в плечо, а Глеб не выдержал, наклонился к брату, уткнулся носом в его теплое плечо и шумно вдохнул. Порше мчался по самым безлюдным шоссе Москвы, которые только мог отыскать Вадим. Он разгонялся настолько, насколько позволяло отсутствие прав, а Глеб сидел на переднем сиденье непристегнутый и с диким восторгом смотрел вперед. Трения о мостовую не ощущалось вовсе, лишь едва уловимый шорох шин да легкое покачивание на ухабах - казалось, автомобиль летел над мостовой огромной черной птицей, и сердце Глеба колотилось в такт с его двигателем. Вадим то и дело снисходительно поглядывал в сторону брата и улыбался, видя неподдельное счастье на его лице. Младший вцепился в сиденье, раскачивался из стороны в сторону и изредка тихо повизгивал на каком-нибудь особенно крутом вираже. - Давай сейчас в клуб, а уж нормально погоняем после – пробки как раз рассосутся, по набережной проедемся, - на макушку Глеба опустилась мягкая ладонь, пальцы Вадима запутались в русых кудрях, и младший откинул голову назад, прикрыл глаза и облизнул губы. Ладонь медленно скользила по его волосам, в штанах снова стало тесно, и Глеб тряхнул головой, давая брату понять, что руку неплохо бы убрать. Вадим понимающе улыбнулся, пальцы его опустились ниже, коснулись оголенной шеи младшего, и Глеб с ужасом повернулся в его сторону. Их взгляды скрестились, и Вадим тут же убрал руку назад на руль. Глеб тяжело сглотнул и уставился на дорогу. У клуба они были через час, когда все гости были уже в сборе. Таня тоже приехала и нервно курила на диване. Глеб присел рядом, обнял ее, коснулся губами виска. На мгновение в голове возникла мысль утащить ее за кулисы и там снять напряжение, но жена вряд ли согласилась бы на подобные вольности, и он обошелся шампанским. В клубе было душно и тесно. Глеб бренчал на гитаре свои неизданные песни и новые наработки, а Вадим в гримерке настраивал гитару перед финальным выходом Агаты. Когда на сцену вышли Би-2, Лева уже был основательно пьян и сжал Глеба в недвусмысленных объятиях, прижимаясь к нему всем телом. На секунду Глебу показалось, что Лева хочет от него чего-то большего, чем просто объятие, но за спиной того вдруг возник Шура, и он тут же отпрянул и взял микрофон. Агата вышла в самом конце. Вадим произнес неловкую речь, еще более неловко обнял Глеба, и выступление пошло своим чередом. Глеб считал минуты до окончания, чтобы снова рухнуть на сиденье порше и гонять по ночной Москве. И, возможно, снова ощутить пальцы брата на своей шее… На «Снайпере» Вадим окончательно разошелся – мокрый, ни капли не уставший, он вступил с гитарой в какой-то дикий танец, а когда провел рукой по волосам, откидывая их назад, Глеб невольно повторил за ним это движение, губы его приоткрылись, и он вдруг со всем первобытным ужасом ощутил нелепость своих глупых надежд, возникших даже не на ровном месте – на месте чудовищной глубины ямы. Вадик всегда останется только старшим братом – не больше и не меньше. Глеб закинул на плечи микрофонную стойку и повернулся к брату спиной. В гримерке висела плотная завеса дыма, и Саша быстро слинял, еще раз пожелав Глебу всяческих успехов и полетов. Котов подцепил у бара какую-то юную особу и сбежал, даже не попрощавшись. Вадим убрал гитару в чехол, снова пригладил волосы и обернулся к Глебу: тот стоял возле стены, обмахиваясь газетой, темная рубашка его насквозь пропиталась потом, в глубоком вырезе виднелось оголенное плечо и трогательные волоски на груди… Вадим сделал решительный шаг вперед и, наткнувшись на непонимающий взгляд Глеба, наклонился и едва ощутимо коснулся губами теплой потной кожи в вырезе рубахи. Глеб охнул, не веря ни глазам своим, ни чувствам, а губы брата скользнули чуть ниже – к тонким завиткам волос на груди младшего. Глеб задышал часто и горячо, а пальцы его сами зарылись в темные кудри Вадима… Глеб откинул голову, подставляя шею, молясь, чтобы это мгновение вмерзло в вечность и никогда не заканчивалось. Губы Вадима продолжили уже было свое путешествие вверх, но тут осознание происходящего накрыло его крышкой гроба, он в ужасе вцепился в плечи брата, шумно выдохнул, пряча лицо на его груди, затем сделал шаг назад и помотал головой. Глаза его заволокло мутным туманом. - Нет, - пробормотал он, отступив еще на шаг, а Глеб не посмел последовать за ним. - Вадик… - лишь прошептал он. – Порше… - А, ну да, - спохватился тот и обрадовался возможности переключиться на что-то более привычное и благопристойное. – Пойдем, - и первым выскочил из гримерки. Глеб проследовал за ним, но тут же об этом пожалел: возбуждение было адским, и надо было задержаться хоть на пару минут, чтобы снять его, но идти за братом давно стало его инстинктом, он делал это, уже не задумываясь и не размышляя: Вадик вышел, вышел и Глеб. - Домой? – не глядя в его сторону, пробормотал Вадим, когда они забрались в автомобиль. - А как же ночная Москва? – робко пролепетал Глеб, тоже отвернувшись. - А, ну да. Ну хорошо, погнали, - и Вадим вдавил педаль в пол. Слева темнела набережная, на шоссе не было ни одной машины, лишь братья неслись в роскошном спортивном авто, не видя ничего перед собой. Только спустя четверть часа гонка расслабила их, наконец, вернула на землю, они принялись шутить, смеяться и кричать на особо крутых поворотах. Вадим разогнался до 120 км/ч, Глеб высунул голову в открытое окно, и встречный ветер трепал его кудри. Он вдыхал его порывы, он кричал ночному городу, как он счастлив, и действительно был по-настоящему счастлив в тот момент. - Но где-то там внутри себя боишься ты меня, меня, и любишь ты меня, меня, как я тебя, как я тебя! Люби меня, как я тебя, как любит ангела змея! – орал Глеб, высунувшись из окна уже почти по пояс и расставив руки в стороны. - Ловя на мушку силуэты снов, смеется и злорадствует любовь! И мы с тобой попали на прицел! – вторил ему Вадим, отчаянно крутя руль. - Ты закрыла сердце на замок, чтобы я в него войти не смог. Или я взломаю твой секрет, или ты сама ответишь мне: любишь, любишь, любишь или нет! – не оборачиваясь, отвечал Глеб, спиной чувствуя на себе обжигающий взгляд карих глаз. - Четыре слова про любовь, четыре слова про любовь, четыре слова про любовь, и я умру! – Глеб вздрогнул, услышав, куда свернули мысли Вадима, рот его искривился в горькой усмешке, но брат вдруг продолжил: - Я так люблю тебя, я так тебя люблю! - Не люби меня, нет, не люби меня. Будь со мною грубее, активнее. Не проси у меня ты прощения, соверши надо мной извращение! – Глеб не понимал, происходит ли их диалог в реальности, или ему все это мерещится, а Вадик лишь вспоминает тексты их самых ярких хитов без всякого ненормального умысла. - Клином стальным он врывается в беззащитное лоно твое. То защищается, то нападает, то, закончив, плюет свинцом! – голос Вадима звучал уже не так уверенно, он уже не орал, а скорее задыхался от волнения. Глеб медленно забрался внутрь, прикрыл окно и, чувствуя не остывающий пожар между ног, наклонился к брату, опустил ладонь ему на бедро, другой рукой обнял за плечи и прильнул губами к влажной шее. Ощутив, как напрягся Вадим, Глеб прошептал ему в кудри: - Все будет хорошо, Вадик… - пальцы его, лежавшие на плече брата, принялись медленно поглаживать его в попытке немного успокоить и расслабить, рука на бедре вторила им, но действовать смелее Глеб больше не решался, лишь шептал ободряющие слова и гладил, гладил… - Где-то там, где кончается, где кончается вся земля, на краю мы качаемся – ты и я, ты и я, - принялся тихо напевать Глеб, запустив пальцы в спутанные и влажные кудри Вадима, а затем резко притянул его голову к себе и впился губами в его распахнувшиеся от изумления губы. Вадим от неожиданности крутанул руль, машину повело, и они съехали на обочину и уже мчались в направлении газона. - Глеб, мать твою! – заорал он, резко ударил по тормозам и, когда машина остановилась, откинулся на спинку сиденья и вцепился пальцами себе в волосы. - Ты что творишь, пьяный ублюдок?! Глеб замер, хлопая глазами, не смея поднять взгляд на брата. - Покатались бля! Домой едем. Тебе проспаться нужно, - сурово отчеканил Вадим и снова завел мотор. Остаток пути прошел в полной тишине. Глеба подмывало спросить, что это был за поцелуй в грудь в гримерке и что за провокации с песнями вот только что, но он уже заранее знал ответ брата: ничто не значит ничего, все шутка и пьяные выходки. Приколы. Подурить любим, че бы и нет? Ну раз тебе так спокойнее, братик, будь по-твоему. А потом не стало Саши. Ночью Глеба разбудил звонок абсолютно пьяного Вадима, который пытался не шевелившимся языком что-то рассказать и объяснить, и Глеб тут же взял такси и сорвался к нему. Вадиму еле-еле удалось справиться с замком и отпереть дверь, он тут же осел на пол у стены и совершенно по-дурацки разрыдался, размазывая пальцами слезы по бледным щекам. Глеб опустился рядом, обнял его. - Как так вышло, Вадик? Кто тебе позвонил? Что произошло? - Тромб в сердце. Внезапная смерть. Мы одни, Глеб, мы одни… Сашка… Глеб сжал лицо брата в ладонях и покрывал его поцелуями – просто от нахлынувшей вдруг нежности, без всяких смыслов и подтекстов, ласково бормоча: - Ну же, Вадик, все будет хорошо. Мы одни, но нас двое, мы выкарабкаемся, мы справимся. Вадик… Вадим не сопротивлялся, лишь тряпичной куклой осел в слабых руках младшего, подставляя лицо его горячим губам, и всхлипывал, прикрывая глаза. Пальцы его вцепились в рубашку Глеба, и он все повторял: - Его больше нет, мы одни, у нас никого не осталось, все кончено, все кончено, Глебка… Глеб прижал брата к груди и нежно баюкал его, гладя по волосам. - Ничего не кончено. Агата остается, мы справимся. Все будет хорошо! Слышишь? – он тряс Вадима, а тот безвольно болтался в его руках, тень от его мокрых ресниц ложилась трогательным узором на щеки, и Глеб снова принялся целовать их. Вадим накрыл ладони брата своими, их пальцы сплелись, и братья замерли на полу, ощущая странное дикое и холодное одиночество и одновременно жаркое единение. Похороны и последующие несколько месяцев прошли для них словно в тумане – непостижимое ощущение накрыло сразу обоих: между ними исчезла последняя стена, разделяющая их, последний буфер, последнее средство примирения. Теперь они стояли лицом к лицу – впервые в жизни. Больше не было преград в виде мамы, жен, детей, друзей, а теперь и единственного их соавтора. Только братья и их сложные взаимоотношения, только Глеб с его больной любовью и Вадим с непониманием и неприятием происходящего. Они стали ближе и дальше, роднее и враждебнее, окончательно отвернулись друг от друга, полноценно и до конца сросшись спинами. Концерты поначалу давались тяжело, в гримерках стал еще чаще появляться кокаин, и именно Глеб зачастую тащил за собой Вадика на сцену и ставил у микрофонной стойки, а затем сам вис на брате, обнимая его за шею, перехватывая губами сигарету, кладя голову ему на плечо и не сводя с него воспаленного взгляда. После очередного из таких выступлений в кокаиновом угаре они спустились со сцены, держась друг за друга, и к ним тут же подлетел один из желтых журналистов, ткнул в нос микрофоном и прощебетал: - Скажите, как вы переживаете смерть своего клавишника? - А по нам не видно? – прорычал Глеб, похлопывая Вадика по плечу в страхе, что тот сейчас вломит бестактному папарацци. - Видно, что вы очень сблизились с тех пор. Вы и подростками были влюблены друг в друга, как это обычно бывает? - Как это обычно бывает? – промычал Вадим. - Как это обычно бывает?! – повторил Глеб. – Вы знаете, как это бывает? Нет? Так смотрите же! – он развернулся лицом к брату, прижал его к себе, буквально вцепился пальцами ему в горло, чтобы тот и не думал сопротивляться, и властно накрыл его губы своими. Вадим опешил и замер, а Глеб целовал его одними губами, чувствуя, как в животе снова оживают зловещие птеродактили, расправляя тяжелые кожистые крылья – там давно уже совсем не бабочки и совсем не порхали. Секунда, другая, третья… слишком долго для простой провокации, да и Вадим застыл, словно манекен, и Глеб буквально заставил себя оторваться от сладостных мягких губ и с вызовом посмотрел в глаза опешившему журналисту. - Вы ведь на это намекали, так? - Простите, - пробормотал он и тут же скрылся в темноте коридора. - Глеб, ты чего? – заикаясь, вымолвил только что пришедший в себя Вадим. - Да достали суки с тупыми вопросами. Может, теперь хоть отвянут, - и он демонстративно вытер губы ладонью и прошел в гримерку. А журналист хоть и обалдел, но молчать об увиденном не стал, и уже в следующем же интервью им сразу прилетел вопрос про тот поцелуй с попыткой взять обоих на слабо: - Слабо прямо на камеру? Для страждущих потомков! Глеб, не мешкая, снова зажал брата в тиски и прижался губами к его рту. На этот раз Вадим ожидал этого и держался чуть свободнее, понимая, что брат работает на публику, поэтому и стал ему немного подыгрывать: раскрыл губы и слегка шевельнул ими. Глеб едва не застонал, почувствовав, как Вадик отвечает на его поцелуй, в паху снова отчаянно заныло, и Глеб тут же отодвинул лицо и плотоядно усмехнулся журналисту: - Довольны? Фото сделали? Журналист поднял вверх большой палец и убежал готовить сенсацию для своего издания. - Надеюсь, эти козлы отстанут от нас со своими гомосексуальными провокациями, - прорычал Глеб, не глядя на Вадима, а внутри него все пело и ликовало. К концерту в честь 15-летия Агаты готовились долго и муторно. Уже на стадии выбора сетлиста, разругавшись насмерть, оба вылетели из студии и разбежались по домам, не желая никогда больше не иметь друг с другом никаких дел. Но уже через пару дней Вадим, как ни в чем не бывало, пришел к Глебу, и скандал возобновился, но на этот раз уже без злобы и раздражения. Список был составлен, и необходимо было приступать к выбору площадки, постановке шоу, репетициям… Именно тогда в жизнь Глеба и вошла Аня – девочка, которую он знал больше десяти лет. Впервые он увидел ее совсем крохой, когда ему и самому было всего 17 – носил на руках, робко целовал в щеки и лоб, с благоговением поглядывая на ее мать – тогдашнего пиар-менеджера Агаты. Годы шли, Аня просто стала прочным элементом его жизни, который он никогда не воспринимал всерьез, а тут, заглянув с Вадиком как-то к ее матери, увидел вдруг вместо хрупкого угловатого подростка сформировавшуюся девушку, оригинально одетую с интересной стрижкой и смелыми взглядами. Влюбился? Наверное, в другое время, в другом месте или в другом мире это чувство можно было бы охарактеризовать именно так. Среди знакомых тут же зашушукались, как похожа она на первую жену Глеба – тоже кареглазая, тоже темноволосая, тот же типаж, правда, в этот раз намного моложе… А самому Глебу в ее чертах снова мерещился Вадик – в том, как по-хозяйски она брала его под руку, как властно переодевала из нелепых рубашек, как сажала на диету и пыталась решить вопрос с кокаином и героином. Вадика нельзя было обнять как-то иначе, чем просто по братски – за плечи, нельзя было скользнуть ладонями ниже спины, нельзя целоваться по-настоящему – не прячась за маской провокации для журналистов, а уж про постель Глеб и мечтать не смел. И когда первая жена сбежала, не выдержав его эгоизма и истеричности, на смену ей тут же пришла вторая вадикова копия – Анна. Однако, при всей своей похожести на старшего брата, его власти над Глебом обрести у нее не выходило. В кризисных ситуациях она всегда бежала к телефону и набирала Вадима – надо ли было притащить Глеба домой с очередной пьянки, или случался передоз. И Вадим закатывал глаза к потолку, но всегда приезжал и приводил младшего в чувство. А когда они отправлялись на гастроли, Аня буквально требовала, чтобы Вадим везде следовал за Глебом и контролировал каждый его шаг. А Вадим смеялся: чтобы какая-то очередная девчонка учила его обращению с родным братом, которому он менял подгузники и защищал от хулиганов? Жены уходят и приходят, а этот мелкий паразит останется с ним на всю жизнь, и в советах временщиц он нуждался меньше всего. Страшный звонок случился как ни странно рано утром – накануне первой репетиции готовящегося грандиозного концерта к юбилею. Аня рыдала и едва могла построить связную фразу: - Вадим, он….он… кажется, он умер… Тут какой-то порошок на столе… - Какого цвета? – нахмурился Вадим. – Белый? - Нет, светло-коричневый кажется. Ну или бежевый. Вадим, ничего не сказав, бросил трубку и тут же вызвал такси. Глеб лежал на полу кухни, сливаясь по цвету с потолком, руки его были раскинуты, ногти посинели, губы – почти почернели, глаза закатились, и не ощущалось никаких признаков дыхания. - Скорую вызвала? – бросил Вадим, скидывая куртку и падая на колени перед братом. - Нет, я боялась, тут же наркотик, вдруг нас…? - Смети все, что осталось, и смой в унитаз. Уборку проведи, но сперва вызови скорую. У него передоз герыча. - Но он же не кололся… - в ужасе пробормотала Аня. - А для передоза колоться необязательно, - и он уперся ладонями в грудь Глеба и принялся качать его сердце, в глубине души осознавая, что скорее всего уже слишком поздно – неизвестно, сколько времени прошло с того момента, как он вот так вот рухнул. - Сказали, что будут только через час, - Аня хлопала глазами, смаргивая слезы, и испуганно переводила взгляд с одного брата на другого. - Иди делай влажную уборку с хлоркой! – прорычал Вадим и зажал брату нос, а затем глубоко вдохнул и выдохнул Глебу в рот. Еще раз и еще. Ему надо продержаться целый час, пока не приедет скорая – качать и качать сердце, вдыхать и вдыхать воздух ему в глотку уже без всякой надежды, просто от отчаяния. Он не чувствовал ни дыхания, ни сердцебиения младшего, но его это уже и не заботило, он выполнял функцию робота – непрямой массаж сердца, искусственное дыхание. Минуты превращались в часы, от недостатка кислорода кружилась голова, руки ныли, ноги затекли от неудобной позы, но сам Вадим не ощущал ничего – массаж сердца, искусственное дыхание. Ладони на грудь, губы к губам и так без остановки, не чувствуя, что сам того и гляди свалишься с ног и потеряешь сознание. И когда кто-то оттащил его от тела, сунул под нос нашатырь, Вадим поморщился и привалился спиной к стене. - Да вы герой, - послышалось откуда-то сверху, - а брат ваш в рубашке родился. Сквозь пелену перед глазами Вадим видел, как Глеба положили на носилки и вынесли из квартиры, и в следующую же секунду он лишился чувств. Когда через несколько дней Глеба выписывали, и Вадим вдвоем с Аней приехали забирать его из больницы, то Аня сперва бросилась ему на шею, а потом отхлестала по щекам и принялась отчаянно целовать всюду, куда могли дотянуться ее губы, а Вадим даже не посмотрел ему в глаза, лишь поднял сумку с вещами и пошел к лифту. - Вадик! – крикнул Глеб ему вслед и, догнав, вцепился в рукав куртки. – Вадик, ты чего? - Ничего, - он дернул рукой, и пальцы Глеба выпустили куртку. - Вадик, я не думал, что так произойдет, я не хотел… - Ты никогда не хочешь, - сухо бросил Вадим. - Поехали в студию прямо сейчас – наверстаем! Всего же семь дней прошло, ничего страшного… Вадим развернулся к нему, схватил за шкирку и буквально втолкнул в лифт: - Конечно же, мы пойдем в студию прямо сейчас, и я глаз с тебя не спущу до самого концерта. Второй раз откачивать не стану, не надейся. - А сам-то! – заорал Глеб, не замечая отсутствия в лифте Ани, которая не успела добежать до закрытия дверей кабинки. – Мало я тебя в чувство после передозов приводил? - Ни разу, - прорычал Вадим, толкая его спиной к стене и хватая за грудки. - А кто недавно на передачу обнюхавшийся пришел? - Пришел! Заметь! При-шел! На своих ногах. И на них же и ушел! А не валялся час при смерти. - Вадик, я клянусь… - Ане своей клянись, меня не трожь. В студию едем прямо сейчас. Глеб плелся за ним и давал себе зарок завязать с наркотой навсегда. Ломки если и будут, то не такие страшные – вены у обоих чистые, завязать будет просто, надо уже брать себя в руки… Да и Аня обрадуется… - На транках посидишь пока до концерта, - рассуждал Вадим, настраивая гитару. – Если уж совсем без веществ не можешь. - А ты? - Я себя контролирую, заметь. - Т.е. ты продолжишь закидываться коксом, а я буду пить валерьянку? – взвился Глеб - А это мысль, Глеб! Давай, бас бери уже и вперед. Предложение выкрасить кудри Глеба в ярко-рыжий поступило от Ани – ей безумно понравился его новый красный костюм домашнего типа, и она решила дополнить его образ, довести до логического абсурда – уж краснеть, так с ног до головы. Вадик долго хохотал, завидев красноволосого братца, и в тот же день сам же покрасил свою и без того темную шевелюру в угольно-черный. Что, в свою очередь, потребовало столь же черного наряда. - Красное на черном, - хохотал Глеб, перебирая пряди брата, а Вадим парировал: - Лиса Алиса и кот Базилио! – и сердце Глеба начинало биться чаще. В таком виде они и вышли на сцену Лужников. Видя, как Вадим перед выходом уничтожил дорожку белого порошка на столе, Глеб печально выдохнул: сам он уже полгода принимал исключительно нейролептики, хорошо снимавшие тревожное состояние, но не дававшие ни грамма кайфа. И перед концертом Вадим внимательно проследил за тем, чтобы Глеб и наркотики по-прежнему находились вдали друг от друга. Увидев у своих ног людское море, Глеб ощутил прилив какого-то первобытного восторга – все они ждали их, мечтали о них. Девчонки в фанзоне восседали на плечах своих парней, некоторые были в одном белье, одна крутилась и вовсе без лифчика, и Глеба это страшно развеселило… А справа от него выжигал клеймо в мироздании его черноволосый демон. Гитара плавилась в его сильных руках, кожаные штаны беспощадно облегали стройные ноги и прочие рельефы и округлости… Нейролептики ударили Глебу в голову, словно горькое вино – он пьяно улыбнулся подошедшему к нему брату, обнял его за плечо, прижался лбом к его лбу, заглянул в расширенные зрачки… Под кокаином гитара старшего звучала еще ярче, пальцы словно обретали самостоятельную жизнь и душу и двигались по грифу в неведомом темпе и с неведомыми чувствами. Мокрые пряди облепили его щеки и шею, губы зажимали сигарету, а глаза то и дело метали молнии в сторону младшего. - Я тебя ненавижу, вижу, но ко мне ты все ближе, ближе, - буквально орал он в микрофон, а Глеб прятал глаза, он знал, кому посвящена эта безумная песня. Знал и боялся себе в этом признаться. Когда Вадим впервые сыграл ее Глебу, тот не стал задавать вопросов – все и так было ясно без слов. А старший вел себя как ни в чем не бывало – словно и не он вот так вот аллегорически признавался брату в странных чувствах. Сердце Глеба металось в груди, он боялся и ликовал одновременно. И заламывал брата на Снайпере – зная, что Вадим точно никогда не догадается, о ком мечтал Глеб при написании слов «Молчать! Я твой господин! Не упирайся мне в живот коленкой!» Он знал, что решись он завалить брата в койку, дело не кончится одной коленкой в живот, но песня не жизнь, в ней ничто не мешает фантазировать на полную катушку… Все два часа на сцене брат так близко... Его можно безопасно обнять, прижаться к нему всем телом, вдыхать острый запах его пота, не вызывая ни малейших подозрений. Смотреть на него глазами, полными восторга и вожделения, пошло вилять бедрами, намекая неведомо на что… И Вадим тоже участвовал в этой игре красных против черных – на одном поле за одну победу. Прижимая к животу гитару, он делал бедрами возвратно-поступательные движения, заставляя Глеба откидывать голову и облизывать губы, двигая языком во рту, задевая щеки, судорожно сжимать микрофон и тянуться к Вадиму за объятиями, за кусочком его – пусть даже самым крохотным в виде возбужденного потного брата – возбужденного всего лишь от классного концерта, а не при виде влюбленного Глеба. А вот Глеб был возбужден в самом плохом смысле этого слова, и этот факт скрывали лишь просторные штаны. Он мечтал поскорее добраться до туалета, ибо хоть транки и помогали на время снизить либидо, против Вадима они оказались абсолютно бессильны. Откланявшись и спускаясь со сцены за кулисы, они вновь наткнулись на стайку журналистов, стабильно поджидавших их после каждого громкого концерта. На этот раз дамочка затараторила про шикарное выступление, поздравила с юбилеем, спросила про новый альбом, а под конец со смехом попросила их поцеловаться. И тут уже транки не помогали: в красных штанах творилось форменное безумие, и меньше всего Глебу сейчас хотелось ощущать на своих губах губы брата – неровен час он не сдержится и повалит Вадима на пол прямо на глазах у изумленной журналистской братии, и вот тогда заявлениями о провокации и стебе точно не отделаться. Глеб сжал кулаки и помотал головой, но Вадим со смехом повернулся к нему: - Давай, слабо что ли? И пойдем переодеваться. "Не слабо, Вадик. Если бы ты только знал, насколько не слабо. Ну что ж, ты сам напросился". И Глеб не стал осторожничать, схватил брата за грудки, впечатал в стену и накрыл его губы своими. Вадим явно не ожидал подобного напора, но через секунду с готовностью ответил под бурное улюлюканье и редкие аплодисменты журналистов. И если бы не Глебово возбуждение, на том бы все и разошлись, но стоять так близко к брату, всего лишь в нескольких сантиметрах от его паха, и не воспользоваться крохотным шансом… Глеб прижался к Вадиму всем телом, полностью обнаруживая свое возбуждение, а язык его скользнул старшему в рот. Вадим напрягся, явно не понимая причин подобной прыти, но отталкивать брата на глазах у журналистов он не мог, а потому терпеливо ждал, когда тот закончит терзать его рот и прекратит тереться окаменевшим членом о его пах. Вадим перестал отвечать на поцелуй, но позволял Глебу делать с ним все, что вздумается, и лишь через пару минут в сознание Глеба вторглась мысль о том, что где-то тут поблизости стоит кучка изумленных журналистов, и он выдал себя прямо у них на глазах. Он тут же отпрянул от брата, вытер губы рукавом и деланно усмехнулся: - С каждым разом все убедительнее и убедительнее выходит, правда? В следующий раз трахнуться нас попросите? Но это только за деньги и с хорошим порно-режиссером! Чао, котики! – и, послав им воздушный поцелуй, Глеб исчез за дверью гримерки. Вадим последовал за ним. - Глеб, - пробормотал он, захлопывая за собой дверь. – Ты безумен… Глеб тряхнул кудрями и улыбнулся одними уголками губ. В камерности гримерки повторить тот подвиг с поцелуем он был не готов. Но Вадим сам шагнул навстречу и встал так близко, что его тяжело вздымавшаяся грудь касалась груди Глеба. Ближе, еще ближе… В паху по-прежнему горит огнем, и Вадим снова это чувствует – на этот раз по собственной инициативе. Пальцы его осторожно касаются бедра брата, медленно поднимаются по нему выше к талии, скользят к ширинке и одним движением расстегивают ее. - Вадик… - выдыхает Глеб одними губами, и глаза его темнеют, походя теперь цветом на предштормовое небо. Пальцы Вадима касаются его возбужденной плоти через ткань трусов, и из груди Глеба вырывается неконтролируемый стон. - Вадик… В трусах тесно и горячо, а с проникновением туда ловких пальцев Вадима становится еще теснее. Глеб откидывает голову, больно ударяется ей о стену, но не задерживается на этом ощущении – вся его суть перетекла вниз, набухла и вожделела одного – ласки брата. Во взгляде Вадима читалось обреченное понимание, смирение и что-то еще неуловимое, неосознанное, но Глеб не собирался нырять в глубины Вадимовых глаз, чтобы разобраться в его чувствах и эмоциях – он смотрел на его крупную ладонь, оглаживавшую болезненно пульсировавшую плоть, и закусывал губу в предвкушении. Рука начала двигаться быстрее, а Вадим не сводил глаз с напряженного лица младшего. Черты того заострились, в них отразилась мука напополам с яростной похотью. Вадим вздохнул и вытер лоб другой рукой. Еще несколько рваных движений, Глеб толкнулся пару раз в крепко сжатый кулак Вадима и кончил, наконец, пачкая спермой их обоих. Вадим взял со стола пачку салфеток, тщательно вытер руку и обтер брата, поправил его трусы, застегнул штаны. - Полегчало? Глеб помотал головой, пьяно облизываясь: напряжение в паху было снято, но в мозгу по-прежнему жило возбуждение. Он сделал шаг вперед и рухнул на колени, вцепившись пальцами в кожаные штаны Вадима. - О нет, - пробормотал тот, но не посмел оттолкнуть младшего. Глеб рванул собачку молнии вниз и зарылся лицом в паху брата. Вадим не был возбужден, но что-то в его запахе, в неуловимых движениях, в мимике говорило о том, что он не станет сопротивляться, что он молча вытерпит все это, если Глебу это так необходимо. А Глеб вспоминал тот нечаянный поцелуй в вырез рубахи и распевание песен в порше и улыбался сам себе: врешь, братик, это нужно не мне одному, да разве ж ты признаешься в этом, чертов правоверный гетеро… И вот приспущены трусы, и взору Глеба вновь открылось то, что он видел уже тысячи раз – в душе, в бане, в бесконечной череде гримерок. Но в мозгу вспыхивало всего одно – самое первое и самое яркое воспоминание: обнаженный Вадим в ванной, темные завитки волос и его уже почти взрослый член, заставивший сердце маленького Глеба биться чаще и болезненнее. И сейчас, стоя на коленях перед 38-летним братом, Глеб прикрыл глаза, вызывая в памяти ту картину, представляя, как все это проделал бы тогда юный и неискушенный малыш, распахнул губы и сомкнул их вокруг головки. Вадим застонал и моментально возбудился. И это 12-летний Глеб стоял там в ванной на коленях перед 17-летним братом и робко пробовал его на вкус и на ощупь, а юный Вадим, захлестываемый волной ужаса от происходящего, положил ладонь на крошечный затылок, пальцы его утонули в рыжих кудрях, и он облегченно выдохнул – Глебу скоро стукнет 33, то 12-летнее чудо давно выросло, превратившись в чудовище, требующее ласки и куда более страшных вещей. Широко распахнутые глаза Вадима смотрели вниз на то, как бережно скользят губы брата по его члену, а видели лишь фрейдистскую бездну. Пальцы его сжались в кулак, потянув вверх красные кудри, и Глеб едва не вскрикнул от боли. Сердце колотилось от безысходности, от мрака, в который оба они внезапно угодили. Глеб в своей красной пижаме с красными волосами и алеющими, словно рана, губами кровью растекался по черному полотну Вадима – и это была его собственная кровь, бороться с которой не было сил – оттолкнешь, оторвешь, и она вытечет вся без остатка. Лучше бездумно сигануть в бездну. Замешательство, негодование, смятение… все сменилось усталой обреченностью. Вадим слабо толкнулся в рот Глеба, и тот похотливо застонал, стискивая ладони на бедрах старшего. Еще несколько движений, и тягучая влага заполнила рот Глеба. Тот усмехнулся, вытер губы и поднял лицо. - Это все кокс, - виновато выдавил Вадим. – Пора завязывать с этой дрянью, а то совсем с катушек слетим. Поспешно застегнул штаны и вышел из гримерки. А Глеб так и остался стоять на коленях со вкусом спермы брата на губах, с ощущением его сильных пальцев в волосах и каменных бедер в ладонях. 12-летний Глеб стоял там и думал о небе, которое могло быть голубым, которое стало голубым на несколько коротких мгновений, но посерело вновь – на этот раз уже окончательно.