Беглец или Ловушка для разума

Разные люди разные, Разные люди заразные, От этих людей, Заразных людей Небо стало такое грязное.

В полумраке ресторанной ниши Вадим снова кого-то обнимал. Сколько их было в последние месяцы… Глеб перестал запоминать их лица, лишь каждый раз горько усмехался, завидев очередную недельную любовь всей жизни. После расставания с Кручининой Вадим стал очень осторожным в выборе женщин дольше, чем на пару ночей, и уже после третьей Глеб перестал на них реагировать – она уйдет, а он-то останется. Вадим покрывал поцелуями тонкую ладонь незнакомки, что-то шептал ей, а Глеб выпил очередную рюмку очередного крепкого напитка и устало повалился головой на стол. Через несколько минут брат с пассией поднялись и проследовали к выходу, не удостоив Глеба даже мимолетным взглядом. А через неделю она появилась уже в их гастрольном автобусе и немного напугала младшего – так показалась похожей на его Аню. Он едва не спутал их: уже нагнулся для поцелуя, но столкнулся с совершенно чужим возмущенным взглядом и отпрянул. Везде она следовала за Вадимом, они ходили вместе курить, они постоянно держались за руки, а Глеб все усмехался: очередная великая любовь задержалась чуть дольше недели. Бывает и такое. Они вернулись из гастролей в Москву, и она снова никуда не пропала, продолжая всюду следовать за Вадимом молчаливой, но все контролирующей тенью. «Вторая Кручинина» - махал рукой Глеб. А потом Вадим пришел к нему с бутылкой коньяка и маленькой бархатной коробочкой. - Как тебе? – откинул он крышку и сунул кольцо прямо под нос Глебу. – Хочу сделать Юльке предложение. Глеб часто заморгал и непонимающе уставился на брата. - Ты снова собрался жениться? А кто еще недавно пел оды холостой жизни? - Я не просто хочу жениться. Я хочу жениться именно на ней. Хочу видеть ее каждый день рядом с собой. Кажется, я впервые в жизни полюбил, Глеб… - Впервые? А Таня? А Кручинина? – покачал головой Глеб. - Похоть и любовь – сильно разные категории. И я только с ее появлением понял эту разницу. Ну так как кольцо-то? Кольцо как кольцо. Красивое, наверное. - У Ани спроси. У нее же теперь будет новая родная сестра. Они и внешне как две капли. Скажи, братик, ты специально выбрал бабу, которая так похожа на мою Чистову? «Ну давай же, пусть в мой нос прилетит твой кулак. И ты едва сдерживаешься, желваки ходят по скулам, но все же не решаешься». - Что тебя опять не устраивает? – Вадим захлопнул бархатный футляр и убрал в карман пиджака. – Та жизнь, что мы ведем, не может продолжаться вечно. Надоели ломки, надоело похмелье. Мне скоро будет сорок, а у меня ни семьи, ни жилья… - Ни нормальной работы, - со злой усмешкой перебил его Глеб. – Вадик, поступай как знаешь. Я и сам завязываю, но не ради бабы. - Да-да, наслышаны. Господь наш Иисус Христос. Надолго ли эта новая игрушка? - Дольше Кручининой, - и Глеб язвительно поджал губы. Вадик сделал было глубокий вдох, чтобы ответить что-нибудь саркастичное, а потом махнул рукой. - На роспись придешь хотя бы? - А я там зачем? Ты же Юлю берешь в жены, - и Глеб опустил глаза, пряча шаловливые искорки в них. Когда за Вадимом захлопнулась дверь, Глеб рухнул на пол и поднял взгляд на импровизированный иконостас в углу квартиры, который образовался там сразу по переезде сюда с Аней. Он не понимал, верит ли он до конца, но ощущал какую-то странную потребность верить – только эта вера помогала ему бороться и превозмогать недопустимые чувства к брату. И когда после одной из произнесенных в сердцах молитв ему вдруг полегчало, он понял, что нашел новое лекарство – гораздо эффективнее наркоты и водки. Значит, Вадик снова женится… Кажется, на этот раз все серьезнее даже сводившей его с ума Кручининой – таким Глеб брата не видел ни разу в жизни. Сердце снова зашлось старой болью. - Господи, избавь меня от этого, наконец, - буквально прорычал Глеб, кусая зубами покрывало на кровати, возле которой стоял на коленях. – Это мерзость. И если бы он не позволил тогда… Память снова и снова рисовала в голове намертво впечатавшийся там эпизод в гримерке после концерта в честь 15-летия. Прошел уже год, а Глеб часто в памяти воспроизводил ту сцену в мельчайших подробностях, и хотя бы на эти несколько минут забывался и выпадал из реальности. Падая в бездну ненависти к брату. Он женился на любимой женщине, он записал сольный альбом с каким-то непонятным товарищем, имеющим прямое отношение к власти, он начал переламываться… - Такие тупые, что хочется выть… В голове давно крутился этот странный текст, и Глеб все не решался показать его брату – вплоть до начала записи Триллера, а теперь ему вдруг страшно захотелось ткнуть ему в лицо эти строчки и посмотреть на реакцию, посмотреть, как он задергается, вынужденный записывать все это – своего-то материала, как обычно, с гулькин нос… Глеб поморщился. Брата было и жалко, и нет – творчество – сложная штука, если отказывает вдохновение, тут уж ничего не попишешь. Но раз не получается у самого, то куда тебе другого-то рецензировать. Аранжируй что есть и радуйся, что хоть что-то есть. Глеб ухмыльнулся. «Хочешь таскать везде за собой эту дамочку, придется терпеть и то, что я напишу». В свадебное путешествие Вадим с Юлей уехали в Барселону на три недели. Глеб заперся в квартире и катал-катал на языке строчки, пробуя их на вкус, пытаясь организовать их максимально зло и убедительно. И когда положил, наконец, текст перед братом, Вадим сразу же помотал головой: - Еще что-нибудь есть? - Да, но я хочу писать именно это. - Глеб, это не обсуждается. Хочешь третий сольный альбом – пиши, я помогу. Но Агата этого петь точно не будет. - Тогда я забираю из "Триллера" и все остальные песни – "Звездочета", "Революцию", "Триллер". Как хочешь, так и выкручивайся. - Как хочешь?! А ничего, что у нас группа, она наше общее детище! - Вот именно! И я хочу услышать "Мечту" на альбоме нашего детища. - Свои чернушные мысли продвигай в другом месте. Политизировать Агату я не позволю. Я не для того пер ее на плечах столько лет, чтобы пляски на костях сейчас устраивать. - А с Сурковым кто альбом записал? А кто потащил Агату в тур «Голосуй или проиграешь»? Это Агата-то не политизирована?! - Во-первых, Славу мы уже сто раз обсуждали… - Он еще и Слава теперь! - Во-вторых… - А, в-третьих, мы пишем "Мечту". Это мое последнее слово. - Нет, не пишем. - Тогда катись к черту со своим "Триллером", - дверь студии хлопнула так, что с потолка посыпалась еще советская штукатурка. Чертову Суркову он альбом писал с бездарными этими стихами, а родному брату отказывает! Боится отношения с новым другом испортить? Боится, что Агату в экстремизме обвинят? Тогда сам пусть поднапряжется и напишет уже хоть что-нибудь – посмотрим, как это будет раскупаться и по каким колхозам придется ехать в туры, чтобы хоть что-то заработать. Не было ненависти, не было отчаяния, была тупая бессильная злоба, желание разбить кулак о его челюсть и самому схлопотать такой же удар, поставить подножку, свалиться на пол, кататься, вцепившись друг в друга мертвой хваткой… Глеб стиснул зубы, сжал кулаки. Уступит сейчас – дальше будет только хуже. Сурков притащит ему новый сборник, Вадим опять его запишет, Юля родит двойню, и ничего похожего на "Мечту" они так и не смогут больше записать. Рубеж здесь. Вадим позвонил через две недели. - Попробуй хотя бы текст немного пригладить. Ну в таком виде это невозможно записывать. - Вадик, я уже все сказал. - Кого ты мочить собрался, мелкий? – заорал вдруг Вадим. – Людишек, недостойных твоего уважения? Людишек, проголосовавших за того, кто тебе не по нраву? Людишек, одобряющих его политику? - Нет, Вадик. Просто ЛЮ-ДИ-ШЕК. А уж кого они там себе выбирают – дело десятое. - Глеб, давно ли ты стал мизантропом? - СТАЛ?! А давно ли ты стал забывать, Вадик, о том, какой у тебя брат? С тех пор, как женился? - Еще одно слово о Юле – и получишь в табло. - Приезжай, я жду, - прорычал Глеб. – Давай, вмажь мне как следует, врежь в табло. А после этого мы пойдем и запишем "Мечту". - Не бывать этому! – и Вадим бросил трубку. Через неделю он влетел в квартиру младшего, вышвырнул оттуда Чистову и схватил Глеба за грудки. Губы Глеба искривились в непонятной усмешке, он повис в стальном захвате старшего, словно безвольная кукла. - Давай же, - и обнажил неухоженные зубы. Глаза Вадима были полны презрения. Он занес уже было кулак для удара, и Глеб не поморщился, не съежился даже, а смотрел с вызовом и без малейшего страха во взгляде. Кулак завис на полпути, Вадим резко отпустил футболку брата, и тот, не ожидая подобного, мешком осел на пол на подогнувшихся ногах. - Чего тебя бить-то, - усмехнулся Вадим, сжимая и разжимая кулак. – Ты вон даже на ногах не стоишь. - Вадик… - Глеб потирал ушибленную поясницу, - если ты не поможешь мне записать эту песню, один я не справлюсь, ты же понимаешь. А мне очень нужно записать ее. Очень. Вадик… прошу. Старший провел ладонью по волосам и тяжело вздохнул. - Я так и знал, - обреченно произнес он. – Только попробуй сказать мне хоть слово на вторые "Полуострова". - Что?! - Что слышал. И на этот раз хлопнул дверью уже другой брат. Только теперь осыпалась не штукатурка с потолка, а засохшее и потрескавшееся сердце Глеба, обратившееся в пыль. Телефонный звонок придавил череп Глеба к полу. Разрывающий ночной покой звук долбанул по барабанным перепонкам, Глеб попытался подняться, но голова перевешивала. Тяжелый похмельный взгляд выцепил под шкафом пустую бутылку коньяка. Как же дотянуться до проклятого телефона и хотя бы отключить звук? Мобильник слетел с дивана, посланный точным броском, и приземлился прямо Глебу на живот. - Ответь, Самойлов, кто там тебе в ночи названивает, - пробормотала сквозь сон Чистова. Глеб пытался сфокусировать взгляд, чтобы прочесть имя звонившего, но перед глазами плыла сплошная мутная пелена. Он ткнул наугад и прорычал в трубку: - Алло! - Глеб? – незнакомый голос на том конце. - Да, - наверное, именно так с похмелья отвечал Высоцкий, ну или если оценивать ситуацию прозаичнее – Джигурда. - Это Кормильцев. Прости, что ночью звоню. Ты уже спишь? - Почти, - выдохнул Глеб, ощутив вдруг, как в его тело начала возвращаться трезвость, а в мозг – способность разумно мыслить. Он приподнялся на локте и собрал последние ресурсы, чтобы прозвучать не так паршиво, как он в реальности чувствовал себя. - Просто я не мог ждать до утра, я должен был поделиться с тобой прямо сейчас. Я послушал "Триллер" и… Все внутри Глеба сжалось в плотный комок боли и страха: услышать критику от Ильи, как от идеолога протестных настроений в стране, было немногим лучше, чем от Вадика, которому все эти протесты поперек горла стояли. - Я даже еще не дослушал его до конца. Но «Порвали мечту»… Глеб, я плачу – впервые в жизни плачу над песней. Это… это даже не произведение искусства, ты метнул свою душу в вечность. Эту песню надо вырезать на сердцах тиранов, выжигать на их лбах, штамповать на флагах и идти с ней в бой. В ней одной выразился весь русский рок с его болью и устремлениями. Я всегда мечтал написать что-то подобное, но… И Глеб завыл – прямо так в трубку, не стесняясь малознакомого по сути человека, не боясь разбудить Аню. - Самойлов, ты чего? Сустав что ли снова болит? Может, хватит это алкоголем глушить и мы попросим у хирурга трамадол, наконец, выписать? – сквозь сон выговорила Чистова. А он все выл, уронив голову на пол и глядя невидящим взором в расплывающийся перед глазами экран телефона, на котором мигало – теперь он это знал – имя его единственного друга. - Спасибо, - наконец, смог выдавить из себя Глеб. – Ты даже не представляешь, насколько мне важно это услышать. Я думал, такое нынче популярностью не пользуется. - Систему ломают единицы, а состоит система из миллионов. Ну конечно же, популярности ждать не стоит. Кстати, я слышал, ты и стихи пописываешь на досуге. Давай издам? Порвем не только мечту, но и шаблоны всем? Глеб замялся. Стихи он писал еще тогда в радужные 80-е, а с тех пор, как Вадик увез его покорять фанатские сердца в Москву, стихи были благополучно заброшены. А из написанных когда-то ни один не годился для Ультра культуры, и Глеб вдруг ощутил поглотившую его волну стыда – всего одна песня! А Илья уже мнит его новым пророком и рвется издавать его убогие творения, в которых ни слова о маршах. Он никогда не сможет оправдать такого доверия. - Илья… у меня и нет подходящих стихов, все полудетское и безграмотное или совсем уж агатовское. Не для Ультра Культуры одним словом. - Человек, написавший "Порвали мечту", просто не сможет молчать дальше. Знай, что у тебя всегда будет возможность издаться, где тебя не станут цензурировать или крутить пальцем у виска, считая Базаровым в кубе. - Спасибо, - выдохнул Глеб. - Можно я зайду завтра? Хотел пару рукописей тебе показать. - Конечно! – ладонь скользнула по влажному полу, Глеб снова попытался подняться, держась за шкаф, качнулся и встал, наконец, на ноги. – Спасибо тебе. Я думал, что уже никогда не встречу того, кто поймет меня. Глеб кое-как доковылял до кухни, наполнил стакан проточной водой и, брезгливо морщась от мерзкого вкуса хлорки, принялся пить ее крупными глотками – Аня опять забыла наполнить фильтр. Потом опустился на табуретку, распахнул окно и до раннего утра курил сигарету за сигаретой, пуская дым в туманную предрассветную Москву в узорах изморози на ветках деревьев. Бедро болело адски, и коньяк помогал лишь на пару часов, но сейчас эта боль существовала словно отдельно от него самого – где-то она была, качалась в физическом теле, как в невесомости, не задевая сознания Глеба. Значит, все не зря, значит, не зря он заставил Вадима записать эту вещь – не выпусти они ее, Кормильцев вряд ли бы начал относиться к нему серьезно. Глеб еще помнил его насмешливый покровительственный взгляд во время записи "Титаника". Тогда Вадим и Глеб представляли для него единый отвратный организм, безвкусно одетый, сочиняющий ахинею и беспрестанно нюхающий кокс. Вадим позвонил в восемь утра: он неизменно плевал на привычки брата спать до обеда, и в этот раз никак не мог знать, что именно сегодня Глеб докуривал вторую пачку у раскрытого окна, глотал серо-голубой рассвет напополам с дымом, а затем выпускал его на волю, и небо все светлело и светлело. Мы будем не здесь, когда эту грязь увидит заря… - Как бедро? – буднично поинтересовался брат. Ну еще бы, о чем он может спросить, кроме этого паршивого бедра? Глеб цыкнул и закатил глаза. - Норма. - Я слышу. Опять коньяком заливаешься? Сходи нормальные обезболивающие выпиши себе. Ногу беречь надо, а ты по тусовкам шляешься после такой-то операции. - Тебе-то чего? – буркнул Глеб, закрывая окно и сминая пустую пачку. - Как Отар поживает? - Прекрасно поживает. Чего хотел? - Видел на фото, как вы с ним ворковали на вечеринке… - Тебе чего надо-то, Вадик? Чего ты мне с утра пораньше звонишь? Сцену ревности устроить хочешь? Это не ко мне, это к Юле. - Опять пьян? - Да! – и Глеб бросил трубку и тут же выключил телефон. До прихода Ильи надо было хоть немного поспать. Илья пришел в районе десяти вечера, когда Глеб скурил все оставшиеся в доме сигареты и сжег все терпение. Кормильцев принес в его дом жгучий аромат настоящего единения, которого нелюдимый Глеб не знал никогда в жизни. От алкоголя отказался, зато чая выпил не один литр, да и Глеб, глядя на него, не притронулся к водке. Илья достал несколько пока еще неизданных рукописей и принялся зачитывать отрывки из них, и Глеб вдруг ощутил, как весь его прежний мир свернулся в клубок и укатился куда-то вдаль, а прямо перед ним разверзлась бездна, в которую шагни – и только тогда узнаешь настоящую жизнь, сможешь почувствовать себя человеком. И не надо больше выдавливать из себя эмоции по капле, а можно пустить их сплошным потоком, подобно горной реке, низвергающейся водопадом в неизведанное. Глеб слушал цитаты из Лимонова и Маркоса и не мог поверить, что еще несколько дней назад существовал без всего этого внутри себя. И что-то же при этом заставило его все-таки написать «Мечту». Илья вальяжно раскинулся на диване, беспрестанно прикладывался к очередной порции чая и читал… читал так, словно был героем «Бесов» Достоевского – страстно, пылко, искренне ненавидя то, что ненавидел и автор строк. Глеб сполз с дивана, не считая себя вправе вот так вот просто сидеть рядом. Он прижал колени к телу, обхватил их руками, опустил на них подбородок и поднял на Илью глаза верного щенка. Не прошло и суток, как все в жизни Глеба отныне было решено. - Это надо печатать крупными тиражами! – наконец, не выдержал и воскликнул Глеб. – Это должны прочесть все! Прочесть и понять, что за жизнь мы здесь ведем и как это прекратить. - Увы, большие игроки такое не напечатают никогда. Поэтому Ультра Культура и возникла – листовок в таком деле слишком мало, нужны настоящие труды, взрывающие сознание изнутри и снаружи. - Я хочу прочесть все это. Все, что у тебя издается. Хочу знать все. - Ты и так все знаешь, - снисходительно улыбнулся Илья. – Если бы не знал, я бы сейчас здесь не сидел. А вот общей массе слепцов надо таки вскрыть лезвием сросшиеся веки. Это больно, они будут сопротивляться, но лезвие ни в коем случае нельзя убирать. И Глеб созерцал неуклюжую громоздкую фигуру Ильи, восседавшую на его диване, слушал его флегматичную речь, вдыхал дурманящий аромат табака, стелившийся по стенам от его трубки, и этот голос вводил в его транс. Глеб все так же сидел на полу, обняв колени, смотрел на печального стареющего Илью и впервые в жизни ощутил настоящий покой, настоящее счастье. Всегда раньше счастье для него ассоциировалось с детством и с Асбестом, но и эти воспоминания сопровождались горечью одиночества – он всегда был один, он даже не смог выработать себе нормальную дикцию, оттого, что все время находился дома и лишь изредка общался с мамой и братом, а потом уже только с одной мамой. И когда Вадик забрал его, наконец, в Свердловск, поздно было идти к логопеду. Переезды, концерты, первые хиты, автографы, фанаты… всегда на виду, всегда за какими-то дурными занятиями, а оглянешься – и словом переброситься не с кем было. Только жгучая похоть к брату, выедавшая его нутро – вот и все, что осталось в Глебе с тех годов, и он скривился при одном лишь воспоминании о том времени. А ведь все могло сложиться иначе, начни они тогда в начале 90-х с Ильей более глубокий и обстоятельный разговор. Может, и Наутилус прекратил бы свое существование куда раньше, да и от Агаты не осталось бы ничего. Может, не пришлось бы выпускать сольники и до крови спорить с чужим человеком о главной песне своей жизни – если бы они начали работать вместе с Ильей. Ведь и тот по той же самой причине рассорился с Бутусовым. Объединиться бы им… а Вадик пусть со Славой «Утро Полины» распевает – это, пожалуй, все, на что оба способны. - У меня на днях пройдет несколько творческих вечеров. Я бы хотел пригласить тебя посетить их. Почитаю стихи, пообщаюсь с залом. Если, как ты говоришь, в Агате твое новое творчество поперек горла, можно его реализовывать хотя бы так. Заодно посмотришь на реакцию публики, поймешь, нужно ли это народу. Глеб благодарно закивал. Чтобы начать проводить такие вечера самому, сперва необходимо накопить материал. Илья задержался до глубокой ночи, и Глеб совершенно забыл о времени. Он не слышал, как утомившаяся от их болтовни Чистова отправилась спать, как несколько раз позвонил Вадим. Он попытался оставить Кормильцева ночевать, но тот категорически отказался и вызвал такси. Когда дверь за ним закрылась, Глеб почувствовал, как из него вырвали часть души. Творческий вечер Ильи проводился в каком-то душном полуподвальном помещении. Народу пришло не так много, но среди них не было ни одного пустого зеваки. Абсолютно все вооружились блокнотами и ручками, чтобы конспектировать своего главного идеолога, и Глеб ощущал подростковый прилив гордости за то, что Илья – не просто кумир, он его друг, искренне восхищающийся его творчеством, хоть и далеко не всем. Счастье полыхало внутри Глеба так ярко и горячо, что он едва мог расслышать, что вещал Илья со сцены, да его это и не беспокоило особо: он знал, что в любой момент они могут встретиться и обсудить все это в более камерной обстановке. Потому и не задал ни одного вопроса. Зато молодой небритый мужчина, восседавший прямо на полу по соседству с Глебом, пытался спорить с Ильей, перебивал его, задавал сложные вопросы – то есть, по-настоящему сложные. - Илья Валерьевич, я полностью разделяю ваши взгляды, однако, вот уже несколько лет бьюсь над простой дилеммой: если мы таки сможем добиться разрушения режима и анархии, что будет со страной и кто тогда возглавит ее? Кто станет властью? Мы же не предлагаем ее формировать, мы несем лишь деструктивное начало. - Просто в вашей голове застыл шаблон, заставляющий вас воспринимать любое общество как некую непременную иерархию из власть имущих и властью имеемых. Но кто вам сказал, что единственно возможная форма организации нашего существования? - Любой группе нужен лидер, - развел руками небритый мужчина, - иначе даже трое вряд ли смогут договориться. А уж если нас несколько миллионов… Ни заводов не построят, ни ракет в космос не запустят. Да даже кино не снимут. - Вы настолько не верите в человечество? Как вас зовут, простите? - Алексей. - Так вот, Алексей. Мизантропия хороша только на этапе уничтожения, а на этапе анархии общество и вправду распадется, если в нем не останется любви и взаимоуважения. Его мы и пытаемся воспитывать нашими книгами. - Культивирующими ненависть? Разжигающими рознь? Пропагандирующими прием наркотиков? – не унимался Алексей. - Любая ненависть – обратная сторона любви. Если в тебе есть ненависть, то ты уже любишь. Наша задача – вытащить массу из зоны психологического комфорта, уничтожить в них равнодушие. Зажечь любовь в сердцах не так просто, куда легче начать с более примитивной эмоции – ненависти. И уже от нее шагнуть к любви. Алексея, очевидно, впечатлили слова Ильи, и он сел удовлетворенный. Глеб толкнул его локтем в бок: - Да ты смелый: против Илюхи попереть – это надо стальные яйца иметь. Мужчина подслеповато прищурился и с удивлением уставился на Глеба. - Вы случайно не… И Глеб со смехом кивнул: - Он самый. Приятно познакомиться. - А я… - Алексей, я уже понял. - «Последние Танки в Париже», - тут же добавил небритый мужчина, и во взгляде его тут же сверкнуло восхищение. Глеб нахмурился: - Я знаю вас. Глеб не стал дожидаться Илью после выступления: на вечер пришла Алеся, и они сразу уехали вместе, не оставшись на автограф-сессию. Алексей семенил за Глебом к выходу, расстегнув странно не соответствующий случаю пиджак и ослабив еще менее подходящий галстук. - Я читал ваши стихи, - произнес Глеб, не оборачиваясь. - Со мной можно на «ты» и Леха. Мне так привычнее, - смущенно улыбнулся Никонов. - С Илюхой давно знаком? - Лично незнаком вообще. На творческие вечера иногда похаживаю, книги его издательства почитываю. Не устаю поражаться, как такой человек мог столько лет провести в одной упряжке с Бутусовым. Да и покинуть ее даже не по собственной инициативе! Они же настолько разные по всем параметрам – как они могли творить в условиях тотального взаимного непонимания? Слава говорил и продолжает говорить, что стихи Ильи для него – красивая абстракция и не более того, но ведь там же глубокий смысл! Он что, не замечал его, когда музыку свою клепал? Глеб пожал плечами: этот небритый и неопрятный Леха, чьи стихи так понравились Глебу, в точности выразил его собственную мысль: как Кормильцев и Бутусов столько лет создавали такой шедевр, как Наутилус, будучи настолько разными, местами с диаметрально противоположными взглядами… Хотя чего уж далеко ходить – как он сам уживается с Вадиком в Агате? Снова резко кольнуло внутри, напомнив тем самым об истинной причине целостности Агаты в течение стольких лет. Но в Нау-то ведь ничем подобным не озонировало! - Я вот все думаю, каких дел мы могли бы наворотить все вместе – втроем, если бы у нас была общая группа. На минуту Глеб представил себе эту картину: они с Лехой на сцене как полноправные фронтмены, сзади какие-то неведомые сессионщики, за кулисами Кормильцев, не пропускающий на альбомы ни один их грязный текст без жесткой и бескомпромиссной чистки… - Лучше иметь три коллектива, чем один. Втрое больше концертов, втрое больше текстов и альбомов. Втрое больше мыслей. Втрое больше охват аудитории. - Втрое больше бомб, - и Леха улыбнулся. – Но что-нибудь совместное я бы все равно попробовал записать, если ты не против. - Зови, споем, - пожал плечами Глеб. И Леха стал приходить по выходным – сначала с гитарой, потом просто с блокнотом. Читал стихи, делился мыслями. То выпивали, то просто сидели в тишине и встречали рассвет. Пытались писать что-то вместе, но получалось плохо. Во взгляде Лехи Глеб читал что-то знакомое, но при этом непонятное и пугающее. Сердце его замирало от страха, когда темно-серый Лехин взгляд останавливался отчего-то именно на губах Глеба, хотелось спрятаться, сбежать отсюда куда-нибудь подальше – лучше прямо в Асбест, где не будет бомб, революций, этих обветренных губ Никонова и его возбужденных взглядов. С каждой новой встречей стул Лехи придвигался все ближе – миллиметр за миллиметром сокращая расстояние между поэтами. И в один миг их бедра соприкоснулись по всей длине, а тяжелая Лехина ладонь опустилась на колено Глеба вроде бы в абсолютно дружеском жесте. Совсем некстати вспомнилась сцена в машине пятилетней давности, когда сам Глеб вот точно так же положил руку на бедро брата и смотрел на него в какой-то глупой надежде, как и Леха сейчас смотрел на него самого. Глеб вдруг в полной мере понял те, чувства, что испытал тогда Вадим – хотя нет, тому было еще сложнее: Глеб может прогнать Леху в любой момент и навсегда выпилить из своей жизни, а вот Глеба Вадим прогнать не мог. Терпел. Терпел поцелуи на камеру, терпел тот пресловутый минет, даже мастурбацию брату организовал, чтобы тому полегчало. Не полегчало. Господи, паршиво-то как. Ладонь Лехи скользит все выше по бедру. Глеб хочет сбросить ее, отшвырнуть Леху прочь и отправиться под бок к Чистовой, но что-то держит его, что-то мешает остановить незадачливого поэта – возможно, то самое чувство вины, что когда-то заставило Вадика мужественно вынести все поползновения брата. Боже, так вот что творилось у него тогда в голове. Так вот что он чувствовал. Дурацкие, бессмысленные надежды. Надо уничтожать их на корню, выжигать каленым железом, не дожидаясь прорастания в мясо. Не жалеть. Но пальцы Лехи уже дернули пуговицу джинсов, расстегнули непослушную молнию и забрались под белье. Глеб шумно выдохнул и откинул голову. Так вот каково это, когда тебе дрочит тот, кого ты не любишь… Вот что испытывал Вадик… Мерзкую жалость, отвращение, желание блевануть прямо здесь и сейчас… Ненавижу! Глеб резко дернулся, поднимаясь и отбрасывая в сторону стул. Леха от неожиданности потерял равновесие и рухнул на пол, утыкаясь лицом в оголенный пах Глеба. Вцепился руками в его бедра, притянул к себе и продолжил начатое уже губами и языком. Глеб сделал шаг назад, опираясь о буфет, а ладонь сама легла на темный затылок Лехи. Революционер… Че Гевара хренов, а туда же – гребаный пидор. А он сам не такой что ли? Леха хотя бы не к собственному брату лезет в штаны, это Глеб упал ниже всех паркетов и фундаментов. Влажный рот Лехи сделал свое дело, и Глеб кончил, вцепившись пальцами в его спутанные волосы. Леха смиренно проглотил результаты собственных трудов, но с колен не встал. - Зачем это? – устало махнул рукой Глеб, вслед за тем пряча лицо в ладонях. – Это… это… - Я люблю тебя, Глеб, - просто произнес Леха без лишних предисловий, а затем поднялся и обнял его. И Глеб сам не понял, зачем прижался к нему, зачем вцепился в его плечи и уткнулся носом в шею. Леха был здесь, рядом. Леха любил его, Леха разделял его взгляды, и Лехе он был нужен. В отличие от. Да, собственно, и неважно уже все. Впрочем, эта животность не доставила Глебу никакого удовольствия: счастья общения с Ильей заменить оно не могло. Сам к нему Илья больше уже не приходил, все чаще Глеб сам напрашивался на визиты, распивал какие-то мерзкие китайские чаи на кухне с Алесей, когда Илью накрывало вдруг вдохновение, а потом по-прежнему калачиком сворачивался у его ног и слушал, слушал… Почти не говорил даже. Да и какой смысл было говорить, когда каждое свое слово, каждую фразу Илья словно вынимал из сердца у самого Глеба, и спорить там было не о чем и не с чем. Глеб лишь молча кивал, прикрыв веки: он пустил под откос половину жизни, покорившись генам родного рабства, пойдя на поводу у Вадика и даже не предприняв попытку сколотить собственную группу. Вот и расхлебывает теперь заслуженное – «Мечту»-то с огромным трудом протащил на альбом, а все остальное, что писалось теперь после встреч с Ильей и Лехой, для Агаты было попросту невозможным. Иногда Глеб пытался воссоздать себя прежнего, чтобы написать хоть что-то для старушки Агаты – она не заслужила подобного пренебрежения к себе. Но выходило снова что-то свое, не агатовское, не то, что примет Вадик или принял бы Саша… И Глеб все откладывал и откладывал написание песен, а Вадик все не спрашивал и не спрашивал. Пока в один прекрасный момент не поставил Глеба в известность о том, что собирается писать второй сольный альбом все с тем же Сурковым. И красное знамя взвилось над Зимним. - Опять?! Теперь ты с ним что ли? - Мне кажется, или «Позови меня, небо» ты сам назвал пошлыми розовыми соплями? А я хотел бы эти сопли записать. Это песня о моей любви, о моей женщине. Раз ты не хочешь видеть ее на агатовском альбоме, она выйдет сольно. - Что-то разошелся ты с соляками, Вадик. Кинуть хочешь Агату? – вскипел Глеб. - Ну у тебя-то их уже два. Вот, пытаюсь угнаться, - попытался Вадим перевести все в шутливую плоскость. - Что ждать дальше? Попсовый альбом с Аллегровой, полный баллад о твоей высокой любви к жене? – во взгляде Глеба сверкнуло намеренно сыгранное презрение. - А даже если и так, тебе-то что за дело? От Агаты я не открещиваюсь. - Я вижу, - закивал Глеб. – Мой странный мальчик, мой дикий Маугли. Он там не шпилит тебя часом в своих роскошных кабинетах на роскошных столах красного дерева? – Глеб посмотрел на брата с вызовом, в очередной раз ожидая кулак в нос и в очередной раз не получая его. - Думаю, уже завтра ты пожалеешь о сказанном. А, возможно, даже и сегодня. А если не пожалеешь ни сегодня, ни завтра, никогда – то о какой Агате мы ведем речь? У нас тогда и братства-то не будет. И в ту же самую секунду Глеб и вправду ощутил острый укол вины и закрыл ладонями лицо. - Прости, Вадик. Я так не думаю. Просто… - Просто хотел меня задеть зачем-то. Не знаю только зачем. В тот вечер Илья был особенно жесток. Кричал о возрождении готовности разорвать узы рабства, цепи, сковавшие всю страну, а Глеб слышал в этих словах отнюдь не политику. В такие секунды Илья виделся ему совершенным небожителем, и тем сильнее хотелось чем-нибудь непременно насолить Бутусову за все, что он натворил с жизнью Ильи. Тот о бывшем соратнике почти не упоминал, но когда имя «Слава» непроизвольно срывалось с его языка, взгляд его моментально потухал, голос становился хриплым, плечи опускались. И Глеб своим седьмым или восьмым чувством догадывался, что ощущает в данный момент Илья, и губы его кривились в горькой усмешке: у небожителей, оказывается, тоже бывают свои слабости. Такой сильный человек, такой могучий интеллект, столь выдающая личность – и на поводке у этой путинской шавки? А разве и сам Глеб не находится в аналогичном положении? И то, что Вадик – его брат, лишь усугубляет безумие ситуации. Разорвать цепи рабства… выйти в распахнутую дверь и вдохнуть свободу, испить ее крупными глотками, пропустить через себя и стать, наконец, самим собой – тем самым Пинк Флойдом, о котором мечталось с детства. Роджером Уотерсом, сумевшим разрушить стену вокруг себя, перестать быть всего лишь кирпичом. Голова Глеба лежала на диване совсем рядом с коленями Ильи, но ни одна грязная мысль не трогала его сознание, и все внутри Глеба ликовало – вот какими должны быть настоящие отношения между людьми, соратниками, друзьями, единомышленниками. Без этого жалкого возбуждения, без желания, чтобы он поскорее заткнулся и взял тебя всего, целиком, тем самым порабощая еще сильнее. О какой свободе можно вести речь, когда плоть по-прежнему остается в рабстве? А потом вышли вторые «Полуострова», и в сердце Глеба снова вспыхнула ненависть. Он видел счастливое лицо брата, с которым в последнее время встречался все реже, да и то не наедине, и ему все чаще хотелось сбежать обратно в свой уютный мирок, где царили Илья и Леха. И никогда, никогда больше не видеть этих карих глаз. И вот Вадим пришел к нему – сам, один и безапелляционно заявил, что через неделю Агата будет выступать на Селигере. - Где? – поперхнулся и закашлялся Глеб. - Нам хорошо заплатят. - По просьбе твоего нового дружка? - Я не лезу к тебе с твоими новыми дружками… - А я и не тащу Агату выступать вместе с ними, заметь! - Зато ты перестал писать нормальные песни с тех пор, как связался с этой шоблой! - Что?! Это Кормильцев-то – шобла! Да ты мизинца его не стоишь! Да ты имя его произносить недостоин! И не смей пачкать своими сурковско-минетными губами его имени! – взревел Глеб и ощутил острое желание отпинать брата ботинками прямо здесь и сейчас, но когда его взгляд встретился со стальным взглядом старшего, поднявшиеся уже было кулаки, опустились, Глеб съежился и втянул голову в плечи. - Я сделаю вид, что не слышал всего этого. А ты поедешь на Селигер и выступишь там без лишнего шума. - Нет, Вадик, - тихо произнес Глеб, не поднимая глаз. Вадим сделал шаг вперед, швыряя Глеба к стене и кладя ладонь ему на грудь. - И как же мне тебя уговорить, а? Как же убедить, что нам это важно? – ладонь скользнула чуть ниже и замерла на животе младшего. Тот шумно выдохнул, в глазах у него все поплыло. Пальцы Вадима забрались под толстовку и коснулись обнаженной покрытой мурашками кожи. Старший брезгливо поморщился, но руку не убрал. Однако Глеб заметил секундное напряжение мышц на лице брата и в ужасе отшатнулся. - Хорошо, - покорно согласился Глеб, ощущая в сердце, как пройдена точка невозврата. После концерта он ждал, что Леха придет и набьет ему морду, а Илья никогда больше не подаст руки, но Никонов лишь понимающе кивнул: - Пока не освободишься от этого всего, оно так и будет тянуть тебя на дно, как тонущий Титаник. Кто нас будет слушать, если говорить мы будем одно, а делать противоположное? И Леха просто обнял его, не произнеся больше ни слова, а Глеб вдруг разрыдался: бороться с Титаником у него просто не было сил. А Кормильцев просто не вышел на связь, и Глеб сам позвонил ему и попросил встречи, а когда пришел, то бухнулся перед ними с Алесей на колени. - Глеб, ну ты же сам все понимаешь, - погладила Алеся его по голове, - чего нам тебя осуждать? Так просто из этих сетей не вырваться. Но если останешься там, никогда не сможешь стать тем, кем хочешь. - Уйти от Вадика? – с ужасом понял вдруг Глеб их бесхитростный посыл. Илья лишь похлопал его по плечу. - Пойдем, тебе нужно выпить, - и достал из буфета коньяк. – Мы со Славой через что-то похожее прошли. Он тоже выступал на том Селигере. Пел мои песни. Без моего согласия. Глеб встрепенулся и поднял глаза на как-то вдруг осунувшегося и побледневшего Илью. - И что будешь делать? - Звонил ему, он трубку не берет. Со злости сел и накатал открытое письмо. Уже в газету отправил, завтра напечатают. Они выпили тогда вместе - впервые в жизни - и проговорили до глубокой ночи – все втроем. Периодически звонил тоже пьяный Леха, кричал что-то веселое в трубку, Глеб ставил телефон на громкую связь, и они на четыре голоса распевали «Скованные одной цепью» и «Порвали мечту». Орали: - Иди на хрен, Селигер! А потом позвонил Вадим. На часах было около двух ночи. Уже пьяный в стельку и осмелевший Глеб опять поставил телефон на громкую связь. - Не спишь? – тихо спросил брат. - Нет, братик, веселюсь, - язвительно прокричал Глеб. - Сон дурацкий приснился. Вот решил узнать, как ты. - У меня все прекрасно, братик, - саркастическая ухмылка. - Ну хорошо. Не бухал бы ты так много и так допоздна. Опять же башка потом болеть будет и вообще… - А тебе что за дело, братик? Очередной Селигер намечается? Боишься, опозорю тебя перед влиятельными друзьями? - Иди к черту, Глеб, - и послышались короткие гудки. Сердце отчего-то ухнуло вниз, и хмель резко улетучился из головы. Глеб поднялся на шатающихся ногах и побрел в прихожую обуваться. Из кармана брюк выпала кожаная велосипедная перчатка, и Глеб рухнул на колени, подобрал ее, прижал к лицу и почувствовал, как по щекам струятся неожиданные слезы. Эти перчатки Вадик купил около года назад – как раз вместе с великом, на котором и гонял периодически в тщетных попытках похудеть, не прибегая к диетам. Отношения с велосипедом не сложились, а перчатку – всего одну, правую – Вадим периодически стал надевать на концерты, отдавая дань молодежной рокерской моде. А потом Глеб упал и повредил руку, и чтобы не мелькать на сцене с раскуроченной опухшей ладонью, выпросил у брата ту самую перчатку – правую. Да так и не вернул ее. Рука давно зажила, а перчатка по-прежнему украшала правую ладонь Глеба на всех выступлениях. Левая осталась у Вадика. Когда Глеб надевал ее, он отчего-то чувствовал себя увереннее, словно снова попал в ту свою старую квартиру в Асбесте, словно не было этой странной жизни, словно они с братом снова вместе, смотрят «Всадника без головы», и Вадик прикрывает ему глаза ладонью… Глеб стоял на коленях в прихожей Ильи, прижимал к губам перчатку, и плечи его дрожали. Когда все полетело в тартарары? Когда у одного возник в жизни Селигер, а у другого – революция? Когда закончился Асбест? Алеся подошла сзади, обняла Глеба за плечи и помогла ему подняться. Илья стоял рядом и пристально наблюдал за всхлипывающим Глебом, а в глазах его светилось понимание, словно он точно знал, что испытывает сейчас его друг.