Беглец или Ловушка для разума

Романтика умирала долго В агонии, корчах и муках. За ней через стекло наблюдали Люди в белых халатах. Зеркальные стекла подземных Лабораторий научных Были залиты кровью, Зато глушили звуки. А зря, ее крик был прекрасен, Как лучшая из песен, Которой весь мир тесен, С которой и смысл ясен.

- Он аплодировал, я сам видел, - Скляр ободряюще похлопал Глеба по плечу, когда они очутились за кулисами. - Да мне плевать, - сморщился Глеб. – Я его сюда не тащил, и если ему что-то не понравилось – это его проблемы. Мы не сиамские близнецы и не обязаны повсюду таскаться друг за другом. И вообще. Скляр добродушно кивнул. Вадим с Юлей ждали их у выхода и что-то увлеченно обсуждали, когда Саша подошел к ним и протянул раскрытую ладонь. - Ну как Вертинский? Ого-го, правда ведь? Он же не может не понравиться, - и Скляр рассмеялся, заключая Вадима в объятия. Его дружелюбный рокот, ничто не ставящий под сомнение, сделал все как-то проще. Вадим улыбнулся, произнес несколько дежурных, но все же очень теплых фраз, похвалил обоих, хлопнул Глеба по плечу, и Саша тут же повернулся к партнеру: - Вот видишь, я же говорил, что ему понравится. Зря переживал только. - Я и не переживал, - дернул плечами Глеб и опустил глаза, чувствуя, как заливается краской. - Ну да, ну да. Давайте, ребята, я побежал. Вадим, ждем тебя в марте на очередном концерте! Чтобы обязательно был! Вертинского пропускать нельзя! – и снова быстрое рукопожатие, обмен улыбками, и Скляр побежал к машине. - Тебя подвезти? – коротко уточнил Вадим, беря Юлю за руку и обернувшись к Глебу. - Сам доберусь, - сухо бросил Глеб. - Ну смотри. - И что, ты правда в марте придешь еще раз? – не удержался младший. - Не знаю пока, не уверен, как с Рок-лабом получится. Все-таки это не мое немного. Сходил, ознакомился, да и хватит. - Как и ожидалось, впрочем, - горько усмехнулся Глеб. Юля опустила острый подбородок на плечо мужа и подняла на него пристальный взгляд карих глаз: - Если мы не поторопимся, милый, в театр точно не успеем. - Да-да. Ну, Глебсон, если сам доберешься, тогда давай, до созвона. - Театр? Давно ли ты стал театралом? – мысль больно кольнула Глеба куда-то в солнечное сплетение. - Да вот взялись с Юлькой пару раз в месяц ходить: она до жути это дело любит, ну и я с ней за компанию. Как одну-то отпускать? – Вадим ласково улыбнулся и коснулся губами Юлиной макушки. – Мы должны идти, а то еще к третьему звонку не успеем. Пока, Глебсон! Когда машина брата скрылась за поворотом, Глеб рухнул на ступеньки филармонии и уронил голову на руки. В марте он не придет: у него будет Рок-лаб, или театр, или что-нибудь еще более важное, чем младший брат. А у Глеба будет Вертинский, или посиделки у Кормильцева, или чтение стихов по подвалам с Никоновым… Леха! Глеб набрал его номер, и тот ответил практически сразу. - Как Ракель Миллер? Путем? – Леха был явно слегка пьян. - Сам-то чего не пришел? - Глебушка, прости засранца, в марте точно буду. Сперва глупостью все показалось, а сейчас сижу вот слушаю Вертинского этого твоего и натурально рыдаю – он же нас на целый век опередил! Он же певец революции, Глебсон! Приезжай, а, я тебе стихи новые почитаю, у меня их целая гора накопилась. Через два часа оба сидели на полу на кухне Никонова, Леха зажал между колен внушительных размеров контрабас, дергал за все струны подряд и нараспев читал: - Я у твоих ног, спасибо не говори! В этом тебе помог бог, его и благодари. Голова Глеба пьяно покоилась на теплом Лехином плече, грубый голос друга баюкал и утешал, вибрация струн контрабаса чем-то напоминала мурлыканье старого деревенского кота, и когда музыка вдруг прекратилась и шершавые губы Лехи накрыли приоткрытый рот Глеба, тот от изумления даже не стал сопротивляться, лишь глупо улыбнулся. - Глебушка, я люблю тебя, - хрипло пробормотал Леха, гладя грубоватыми пальцами тонкую, ставшую такой изящной шею Глеба. - Классный ты, Леха, - шептал он прямо ему в губы. – Ты во всем меня понимаешь. Ты даже Вертинского понял. А он… мы с ним как будто с разных планет, а не родные братья. Мерзость-то какая… - он помотал головой и вцепился в плечи друга: - Леха, что же это такое? Как это называется? Когда все это кончится? - Глебушка, это только тебе решать. Ты в любой момент можешь это прекратить. - Не могу, Леха. В кандалах я, - и хлопнул себя ладонью по груди. – Вот они где, кандалы эти! Ненавижу суку. Губы Лехи снова накрыли рот Глеба, не давая тому продолжать изрыгать ругательства, и Глеб отчаянно ответил на поцелуй, скользя языком внутрь, позволяя делать с собой все, что вздумается. Но Леха лишь решительно целовал и гладил ладонью через тонкие джинсы вялую плоть друга. - Прости, - бормотал он, - по пьяни как-то со стояком не всегда срастается… Но Леха продолжал работать ловкими пальцами, и Глеб распластался в его руках, отдаваясь чужим ласкам и отбрасывая все мысли на потом. - Интересно, у Илюхи с Бутусовым тоже было вот так?.. – задумчиво протянул вдруг Глеб, ощущая теплые губы Никонова в своем паху. Тот вздрогнул и поднял голову. - С чего бы? - А чего они в контрах со Славкой? Не общаются, не созваниваются, даже с праздниками друг друга не поздравляют. - Ну разные они люди, Глеб, вот и разошлись. - Чушь. Столько лет были не разные, а тут вдруг стали разные? И были всегда разные, но раньше им это отчего-то не мешало. - Что-то тебе пидоры повсюду мерещатся, - хохотнул Леха, садясь рядом и вновь берясь за контрабас. - Только из меня самого хреновый пидор выходит – вон даже возбудиться не получилось. - Да и не надо, глупости все это, Глебсон. Игры воспаленного пьяного ума. Любовь она не в движении членом туда-сюда заключается. Этим я и с бабой займусь, если захочу. А то, что у меня к тебе – это… это и есть то самое. Просто привыкли мы – раз чувство, то его только губами да членом выражать можно, иначе никак. Ты прости меня, я ведь не по этой части, просто уж слишком накрыло. Ты мой дар, Глебсон, я навеки у твоих ног. - Пошло звучит, Леха, но знал бы ты, как я благодарен тебе за эти слова… Расходились под утро – после звонка обеспокоенного Ильи, как в воду глядевшего, что они снова бухают и страдают ерундой. Позвал к себе Глеба в выходные, сказал, надо сообщить что-то важное. На столе снова – во второй уже раз – стояла бутылка, а Алеси не было. - Проститься хочу, - дрожащим голосом произнес Илья и наполнил стаканы до краев. – Уезжаем с Леськой в Лондон. Ей там место хорошее предложили, а я… мне уже и все равно, где находиться. Ультра Культуру закрывают, и здесь мне делать больше нечего. - А там ты кому нужен будешь? – Глеб не знал, что сказать, о чем спросить, как уговорить остаться, но все доводы казались глупыми, детскими…. - Там хотя бы она нужна будет. А здесь мы оба в параллели к реальности существуем. На баррикады этот народ не поднять, да и стар я уже для баррикад. - Здесь ты нужен мне, - едва слышно процедил сквозь зубы Глеб, как можно ниже опуская лицо. - Тяжело тебе будет, Глеб, да. Об этом я и хотел поговорить, - и Илья подвинул свой табурет ближе к Глебову. – Как бы тебе хреново не было, у тебя всегда есть и останешься ты сам. И не надо искать кого-то внешнего для заполнения какой-то мнимой душевной пустоты – ты сам можешь заполнить собой всю окружающую действительность. Заметил, как ты на Никонова действуешь? Глеб вяло кивнул и опрокинул стакан, брезгливо поморщившись. - И ведь это только начало. Народ пойдет за тобой, если только ты найдешь для всех правильные слова. - Давай вечером умрем весело, - протянул Глеб. - Видишь, ты и сам все понимаешь – не таких слов они ждут. - Не ты ли, Илюха, про великое надувательство давеча писал? А сейчас меня в новый его виток втравить хочешь? - Тогда мы были заодно с властью, которая разрушала скрепы предыдущей власти. А теперь мы против всех – против всей мрази, всей дряни, всего застоя… - И ты уезжаешь… теперь, когда можно было бы попробовать снова раскачать лодку. - Глебка, революция – удел молодых. Старики могут быть лишь теоретиками, идеологами. Я буду звонить тебе… - Илюха, я сдохну тут без тебя. Сдохну… - Не сдохнешь, если станешь свободным. А свобода она вот здесь, - и палец Ильи коснулся лба Глеба. - Анька на развод хочет подавать… - Ты справишься и один. А теперь почитай мне, а? - Все новое не новое, Все старое уродливо. Живу я как-то подленько, А, впрочем, все заслуженно. Все заслужил уступками Генам родного рабства. Вот здесь рифмуется блядство, И добавить, в общем-то, нечего… Илья улыбнулся и накрыл дрожащую ладонь Глеба своей крупной рукой. - Ты освободишься. Когда-нибудь. - И вот мы в России, всех поздравляю, Я никуда уже не уезжаю... Теплое рабство мерзостной жизни, Радость и гордость прокуроршей отчизны... Бьёт по башке любовь материнская, Скоро конец, всё уже близко... - Я хотел тебе некоторые гранки передать – те, что мы не успели напечатать перед закрытием. Сохранишь их у себя? Правда, там немало. Илья вышел и вернулся через несколько минут с большим чемоданом. - Возьмешь всё? Глеб щелкнул замком, откинул крышку и запустил ладони в мятые отпечатанные листы чьих-то судеб, слез, смертей, чьей-то боли, правды, чьих-то призывов, баррикад, революций, расставаний кого-то с кем-то… - А Слава знает? – поднял вдруг голову Глеб. Губы Ильи дернулись в злой усмешке, и он махнул рукой. - Незачем ему это знать. Он испоганил мои стихи, выкинул мое сердце на посмешище этой ярмарки рабства. Пусть живет с миром, но не в моей реальности. Глаза Ильи как-то сразу потухли, накопившийся пепел обрушился крошечной серой горкой прямо на стол. Глеб смахнул его ладонью, вытер руку о штаны и разлил еще коньяка. - Да и черт с ними. Черт с ними со всеми. Легли под власть и пусть лежат там, пока вазелина хватит. А мы с Лехой не сдадимся. Можно будет…приезжать к тебе хотя бы иногда? - Как устроюсь, я сообщу. Ты обязательно должен будешь приехать – посмотреть, как живет по-настоящему свободная страна. - А разве такие еще остались? – недоверчиво усмехнулся Глеб. - По крайней мере, порабощает она не нас, не нам и бороться с ее сюзеренитетом. - Может, споем, а? Ну напоследок. Ты ведь завтра уже вылетаешь, да? А то когда еще придется вот так вот посидеть… - Но никто не хочет и думать о том, пока Титаник плывет… - Море – это море крови, море – это море боли. Море – это соль и слезы, а на небе, небе звезды. - Что над нами километры воды, что над нами бьют хвостами киты, и кислорода не хватит на двоих, я лежу в темноте, слушая наше дыхание… - Дыши, дыши, пока я не слышу, кайся, кайся, но не надейся, я приду, золотая, I love you! - И я люблю тебя за то, что твое ожидание ждет того, что никогда не сможет произойти. - Когда у тебя самолет? – резко завершил игру Глеб, вспомнив о другой точно такой же и о том, чем она закончилась. - Послезавтра. Провожать не нужно. Лехе не говори пока, пусть поживет пару дней спокойно. - А он вторые "Полуострова" выпустил, - лицо Глеба в мгновение обратилось в жуткую злобную гримасу. – Чего ему какая-то Агата, когда можно для власти альбомы выпускать… Зато все мои песни заворачивает. - Не хочешь с творческими вечерами махнуть по стране? Ну если Агата не поет эти песни, должны же они как-то прозвучать со сцены? Глеб весь как-то съежился, вихрь мыслей в голове вертелся вокруг одной-единственной осевой: как все это организовать? С кем договориться? Кого просить о помощи? Вадика? Боже, опять он… - Я даже не знаю, с чего начать, - совершенно беспомощно развел руками Глеб. - Всю организацию Вадик на плечах тащит. - Да брось, Глеб, ты автор одной из культовых рок-групп. Что, из знакомых не найдется парочка организаторов? Позвони им, озвучь идею, все остальное они сделают за тебя. У тебя все получится. Слезай со спины Вадика и топай уже своими ножками, иначе он увезет тебя на своей спине туда, куда тебе и не нужно. А ты ведь все можешь сам. И всегда мог. - Знаешь, Илюха, если бы я был бабой, я бы втрескался в тебя по самые уши. Правда, Никонов утверждает, что для этого совсем необязательно мечтать уложить кого-то в койку. Я, наверное, слишком узко мыслю… - Глеб?.. – во взгляде Кормильцева сверкнуло недоумение и что-то еще – чудное, но весьма далекое от отвращения. - Не бери в голову, мы тогда порядком набрались и обсуждали, что такое любовь и почему все ее сводят к бессмысленным телодвижениям в койке. Почему я просто не могу любить кого-то, не желая заняться с ним сексом? - А ты и правда не можешь? – лицо Ильи приблизилось, наползло крупным планом и замерло с усмешкой на губах. Провожать Кормильцевых Глеб не поехал, как и попросил его Илья. Однако, проснулся ровно в шесть утра и лежал без сна до восьми, зная, что как раз сейчас отрывается от земли их самолет, чтобы навсегда улететь в далекую Европу. А потом достал из-под подушки блокнот с ручкой и за минуту набросал: Когда некуда идти, Ты невольно выбираешь Путь, единственный из всех, На котором умираешь. Но до этого живешь так, Как не жил ни секунды, Так как должен был себе – Как другим был должен денег. Там где подвиг, там и смерть: Вариантов, сука, нет. Вариантов, сука, ноль. Кто-то предал, кто-то свой. А потом снова рухнул на постель и проспал почти целые сутки, не слыша, как ушла и вернулась Чистова, как звонил ему весь день Вадим, как колотился в дверь Леха… Он провел дома несколько дней, почти не вылезая из кровати – писал, писал почти безостановочно. Черкал, рвал, швырял листки на пол, снова писал, тянулся к гитаре, подбирал аккорды, отбрасывал ее в сторону, грыз подушку, буравя взглядом телефон. А потом все-таки позвонил Илья, они проговорили всю ночь, Глеб прочел все, что написал за это время, а когда трубка была положена, тут же полез в интернет искать информацию об английской визе. В следующий раз Илья позвонил в середине января. Голос его звучал странно, словно кто-то сдавил ему ребра, не давая дышать. Глеб перепугался: - Что с тобой? – не поздоровался даже. - Хреново все. Это был не радикулит. Глеб сжал телефонную трубку с такой силой, что ему показалось, будто она уже запаутинилась крошечными трещинами. - У меня рак, Глеб. Последняя стадия. Врачи не дают больше месяца. Оперироваться нельзя. - Погоди, но как же… Как так? Ты же недавно уехал. Все же было хорошо! - срывающимся голосом прохрипел Глеб. - Думал, радикулит, само отпустит. Не отпустило. - Но это же Англия! Там должны помочь! - Да нету у нас таких денег, здесь же не проклятый совок, никто бесплатно лечить не будет, - усмехнулся Илья. – Вот она – ирония цикличной судьбы… - Я найду деньги, - бросил Глеб. – Скинь мне на электронку свои реквизиты и сумму, которую нужно собрать. Я все сделаю. В голове покачивалось мутное тяжелое облако, думать, осознавать и принимать не хотелось, хотелось лишь лечь, тупо смотреть в потолок – в комнате с видом на огни, с верою в любовь… Он буквально заставил себя набрать номер. - Илья умирает. Нужны деньги. Давай, тряхани этого своего дружка. Хоть раз в жизни пусть совершит что-то полезное для страны и спасет ее главного поэта. Глеб привстал на диване и занял оборонительную позу даже у телефона, готовясь парировать все контраргументы брата, убеждать, кричать, требовать, угрожать… Но Вадим задал лишь несколько коротких вопросов по делу, попросил ему тоже выслать реквизиты и обещал начать сбор. Глеб даже не успел поблагодарить его, как услышал череду ненавистных коротких гудков. Наверное, Юля позвала обедать. Глеб звонил Илье каждый день, отмечая постоянные перемены в голосе, и каждый раз цеплялся за трубку так, словно это была его рука, словно мог удержать его здесь, не пустить туда… - Спасибо тебе, Глеб, - уже едва слышно говорил Илья. – Мне звонит так много людей, перечисляют так много денег. Я уже верю, что смогу преодолеть все это и выкарабкаться. Такое количество любви просто не может пропасть даром… И Глеб заснул в счастливых слезах, и всю ночь ему снился выздоровевший и помолодевший Илья, вернувшийся в Россию и читавший на Красной площади «Мир – это больница для ангелов». А когда утром включил телевизор, то, услышав новость, запустил в экран пустой бутылкой и завыл – завыл во весь голос. Отросшие ногти впиявились в ладони до крови, но Глеб чувствовал только одно – чудовищную воронку в районе груди, в которую утекало его сознание, его сущность, его жизнь, вся его окружающая действительность. На тумбочке разрывался телефон – Леха тоже включил телевизор, но эти звуки не воспринимались разумом Глеба. Потом кто-то стучал в дверь, но Глебу все казалось, что это заколачивают гроб, и он заорал во весь голос, зажимая уши, чтобы поскорее прекратили это делать. Для новостных каналов это был один из малозначимых эпизодов, а Глеб все швырял и швырял в экран пустые бутылки, которые не оставляли на нем отчего-то ни царапины, только капли алкоголя с донышек забрызгали все стены… В коридоре раздался страшный грохот, и Глеб снова заорал: - Прекратите это! Он еще жив! Он жив! Уберите молоток! Но тут чьи-то сильные руки обвились вокруг него: - Ну же, Глебка, все будет хорошо. Глеб толкался, отпихивал от себя это знакомое сильное тепло, но брат не отпускал его и бормотал: - Я договорюсь о похоронах, его доставят на Родину, там его не оставим. Слышишь? - Да он сдох! – заорал Глеб. – Какая к черту разница, где его похоронят?! - Хватит истерить! – и ладонь Вадима обожгла небритую щеку Глеба. – Возьми себя в руки, в конце концов! - Отвали! Сука путинская! - Ну хорошо, я отвалю. Похороны твоему лучшему и единственному другу организую и отвалю, - совершенно спокойно произнес Вадим и вышел из квартиры, дверь в которую полчаса назад он выбил ногой. Леха приковылял уже под вечер, сильно набравшись. Удивился, что дверь в квартиру распахнута, припер ее изнутри стулом и рухнул рядом с Глебом на кровать. - Жизнь – мерзкая подлая сука, - процедил Леха, буравя взглядом потолок. – У тебя пистолета нет? Застрелиться бы. - Ну уж нет. Эти твари должны ответить за его смерть. Они его сгноили, а я сгною их. - Начнешь конкретно мочить? – усмехнулся Леха. - Взорву их чертов цирк. Ненавижу гадов. Каждая сука ответит за его смерть, - Глеб выплевывал слова, как выплевывают отсосанный из раны яд – с ненавистью, болью, но облегчением. Когда через неделю он покорно вышел на сцену с Вадимом, зрачки его были подозрительно расширены. Брат периодически посматривал в его сторону и с укором качал головой, лишь после концерта схватил за грудки, шарахнул спиной о стену и прорычал прямо в губы: - Где порошок достал, гаденыш? По новой вздумал через все проходить? Мало тебе того гадства было? - Отвали, - вяло сопротивлялся Глеб, беспорядочно махая руками, а оттого вовсе не задевая стоявшего истуканом брата, даже не пытавшегося увернуться. - Глеб, это не шутки. Мы только слезли, только очистились, а ты опять?! - Отвали, говорю! У меня умер друг! Единственный близкий человек. Никого не осталось больше в моей жизни, - и Глеб мешком осел на пол, плечи его беспомощно дернулись, а по щекам вдруг покатились детские слезы. Вадим вздохнул, закатил глаза, приложив к лицу ладонь, и опустился на корточки рядом с братом. - Глебка… надо как-то жить дальше. Гробить себя коксом не выход. У тебя сын растет… - У меня никого не осталось, Вадик. Совсем никого, - помотал головой Глеб. - Я не смогу без него… - А Леха Никонов? – ладонь Вадима легла на стриженую макушку младшего. - Да, Леха. Но с ним все иначе. Он… совсем по-другому ко мне относится. - Это как? – насторожился Вадим и, ухватившись пальцами за плохо выбритый подбородок брата, заставил того поднять глаза. - Ну… - Глеб тут же пожалел, что невольно проговорился, и густо покраснел. - Он что приставал к тебе? – нахмурился Вадим. - А кабы и так, тебе что за дело? – с вызовом заявил вдруг Глеб. - Если ты будешь это афишировать, то мне есть дело. В конце концов, Агата не последняя группа в стране! - За репутацию свою печешься? – осенило Глеба. – Боишься, как бы в правительстве не подумали, что у сурковского выкормыша брат – пидор? А то еще и глубже копать начнут, решат, что раз я пидор, то и ты тоже и периодически шпилишь меня после концертов – ну а что, все логично: я, ультра радикал, шастаю с тобой по прокремлевским мероприятиям. Этому же должно быть какое-то разумное объяснение! - Глеб, если ты сейчас же не прекратишь, мне и вправду придется тебя отшпилить, - в карих глазах Вадима сверкнула вулканическая лава. - Ну давай же, вперед, проститутка сурковская! – почти завизжал Глеб. – Давай! Трахни меня уже, наконец! За столько-то лет можно было понять! Но куда там добропорядочному кобелю! Глеба трясло, словно его с размаху швырнули в ледяную воду и не подают руки, чтобы помочь выкарабкаться. Вадим смотрел на него с ненавистью, но в глубине зрачков осело что-то еще – незнакомое и странное. - Тебе доставляет удовольствие оскорблять меня? Чего ты добиваешься? - Чтобы ты меня трахнул! – продолжал орать Глеб. – Не понял еще за столько лет, что у меня на тебя стоит?! Вадим с ужасом наблюдал за истерикой брата, глаза его растерянно бегали, стараясь не встречаться с отчаянной бездной родных серых глаз. А потом он печально улыбнулся и встал. - А я всегда полагал, что любовь – нечто большее, чем каменный стояк. Но, видно, не в твоем случае, Глеб. Прости, что таскал тебя на прокремлевские мероприятия. Прости, что критиковал за общение с Ильей. Прости, что не трахнул и не трахну никогда. Мне останется только вздернуться на суку, если я проделаю такое с родным братом. У нас скоро съемки в Ностальгии. Соберись, пожалуйста, - и он вышел из гримерки, закинув на плечо полотенце. И едва успели его шаги стихнуть, как Глеб, продолжая трястись, достал из кармана телефон и, ошибаясь на каждой цифре, набрал номер Никонова. - Леха, забери меня отсюда. Никонов приехал – пьяный и веселый – сгреб Глеба, запихнул в такси и отвез к себе. Они снова пили до глубокой ночи, вспоминали Илью, целовались почти взасос, читали друг другу стихи. А уже через две недели Глеб провел свой первый творческий вечер, организованный порекомендованными Лехой людьми. Он долго выбирал одежду и сценический образ – очень не хотел быть похожим на того Глеба Самойлова, которого все считали неотъемлемой частью Агаты и второй половиной Вадима. Накрасил ногти, намазал веки черными тенями и, глядя на себя в зеркало за несколько минут до выхода, усмехнулся: - Я крашу губы гуталином… Страх затопил его сознание: он впервые выходил на сцену один, без верного и стабильного Вадика за спиной. 19 лет они были сценическими сиамскими близнецами: выступали и пьяными, и под коксом, даже под героином. Случалось и так, что Вадик едва стоял на ногах и не падал только потому, что его сбоку подпирал такой же обдолбанный Глеб, а сам Глеб знал, что эта укуренная тушка справа от него всегда его подстрахует даже в состоянии полной невменяемости. И вот впервые в жизни этой тушки не было ни на сцене, ни даже в зале, и Глеба снова начало трясти. Он выпил немного коньяка, остатки перелил во флягу и убрал ее в штаны, еще раз осмотрел себя в зеркало. Илья говорил, что ему необходимо научиться выживать на сцене одному, оторваться от брата. Но он ничего не говорил о маленьких фетишах и талисманах. Сердце Глеба радостно забилось, когда он извлек из сумки правую велосипедную перчатку и с нескрываемым наслаждением натянул ее на руку. Всего лишь перчатка – как соска для младенца – просто этап взросления. Глеб сделал глубокий вдох и вышел на сцену, крепко сжимая в руке тетрадь со стихами. Ему не хотелось петь, хотелось лишь читать, опрокидывать зрителя своими новыми творениями, и он читал пьяным голосом, размазывая по лицу тени, и высматривая в зале того, кого там просто не могло быть. - Почему ты не пришел на мой творческий вечер? – крикнул Глеб в телефон, как только все закончилось. - Вообще-то я готовлюсь к 20-летию. Мне на каждую твою блажь вприпрыжку бежать? Я и так на Вертинского дважды приходил. - То Вертинский, а то мои стихи! Это их ты блажью называешь? - Глеб, просто скажи мне, чего ты от меня хочешь? – устало выдохнул в трубку Вадим. – Все это становится невыносимым. Я устал. - Устал – уходи! – прокричал Глеб. – Следуй заветам своих бывших политических кумиров! Суй или проиграешь! – и бросил трубку. Они не виделись и не созванивались в течение двух месяцев до съемок Ностальгии. И снова расширенные зрачки Глеба и философская обреченность Вадима, удивление ведущего и тяжелый наэлектризованный воздух студии, который, казалось, ножом можно было разрезать. Он снова сидел там справа, как и всегда, бренчал на струнах, пальцы его бегали по клавишам синтезатора, но ни разу, ни на секунду его взгляд не остановился на Глебе. Даже когда они вспоминали детство и совместные игры. Глеб чувствовал, как кокаин снова разбудил в нем все запретное и мерзкое, против которого не спасла ни религия, ни Кормильцев, ни ненависть, ни Сурков. Пара взглядов в сторону брата, и в штанах снова тесно, хочется наплевать на все, просто подойти к нему и тихо попросить, а в голове орет «Я не трахну тебя никогда, никогда, никогда!» - прямо на мотив той самой песни. И Глеб тянется к нему осторожными пальцами, едва касаясь плеча, уже на выходе из студии, а Вадим достает мобильный и тут же набирает Юлю. Пальцы Глеба замирают в воздухе, и он тут же отдергивает руку. - Да, любимая, уже бегу, - глаза Вадима сияют, губы невольно расплываются в счастливой улыбке. Он бросает на младшего пренебрежительный взгляд и качает головой: - Спасибо, что хоть не сорвался и текст не забыл. Несмотря на кокс. - Это твоя прерогатива. Это ты его вечно забываешь. Даже свой собственный, - сказал, как ножом полоснул. - Не хочу сейчас ссориться. У нас с Юлькой годовщина знакомства сегодня. Я побегу, ладно? – пальцы Вадима невесомо коснулись щеки младшего, и Глеб, повинуясь инстинкту, дернул головой в попытке зарыться лицом в ладони брата, перехватил его руку своей и удержал, касаясь губами. Вадим вздрогнул и поморщился. Глеб тут же отбросил его руку и отвернулся, а Вадим пожал плечами и быстро вышел из здания, по пути вызывая такси. Глеб смотрел ему вслед и видел, как за ним нога в ногу шагает маленький взъерошенный светловолосый мальчик, так боявшийся смотреть «Всадника без головы» - мальчик, который в тот самый миг покинул Глеба навсегда.