Беглец или Ловушка для разума

И только небо знает правду, Кто украл мою звезду. Давай до свиданья, Да, я ненормальный, И ты ничего не поймешь. Я сам похоронил ее, Я сам вырвал из памяти зло. Сам вырыл могилу И я сам умер. Уже утоптана земля, И на нее цветы легли, И все молчат, она одна Еще кричит из-под земли. Неизвестно где ты еще во мне. Этот мир убит, но еще болит непонятно где.

Мутное пятно, колыхавшееся перед глазами, постепенно принимало вполне конкретные очертания, и через несколько секунд взгляд Глеба уперся в нависшее над ним лицо. Глеб поморщился и отмахнулся. Он плохо помнил вчерашние события. Кажется, пришла Лера, принесла водку. Бутылку. А, может, и больше. Глеб помнил, как выпил минимум две. Так что, нотации от нее точно не принимаются, сама напросилась. Лицо взлетело ввысь, и из-за спины Леры показались два белых – крыла? Глеб зажмурился и помотал головой. К кому-то по пьяни черти приходят, а к нему ангелы? Перед глазами мелькнули белые стены. Белые? Глеб попытался приподняться на локтях и не смог, словно что-то удерживало его в горизонтальном положении. И тут же над ухом прожурчал елейный Лерин голосок: - Милый, все будет хорошо. Пару месяцев в больничке, и ты оклемаешься. Ну нельзя же столько пить. Ты же себя угробишь. А у нашего ребенка должен быть здоровый отец… Ребенка? Нашего? Глеб снова тряхнул головой и попытался осмотреться, но взгляд мог выцепить только сияюще-белые стены и колышущееся Лерино лицо с крыльями за спиной. Крыльями? Что-то ему эти крылья напоминали. Рукава. Рукава белого медицинского халата. Глеб взвыл и откинул голову на подушку. Лера давно грозилась отправить его в наркологию и вот, кажется, осуществила угрозу. - У меня же концерты… - процедил Глеб. - Я договорилась с Димой, мы все отменили. - Мы?! - Ну… я поставила его перед фактом. Твое здоровье важнее каких-то концертов. - Знаешь что! На свете нет ничего важнее моей музыки! Усвой это! – заорал Глеб. – И вали из моей жизни! Чтоб я не видел тебя больше никогда! Усекла?! Ресницы Леры задрожали, она тяжело сглотнула и кивнула. - Ты отдыхай пока, я вернусь завтра, когда ты придешь в себя, и мы поговорим. Два месяца спустя Глеб стоял на ступеньках диспансера с рюкзаком за плечом и самозабвенно курил. Рядом сидела Лера в разорванных колготках и рыдала в голос. В свои права уже вступила золотая осень и сыпала, сыпала листву им под ноги. Через несколько минут к дверям клиники подъехало старенькое авто, из него вынырнул стройный и пружинистый Бекрев и радостно сжал в объятиях осунувшегося и изрядно заросшего Глеба. Лера плюхнулась на заднее сиденье рядом с возлюбленным, и он не попытался воспрепятствовать ей, однако всю дорогу смотрел в окно и болтал с Костей, не обращая на нее ни малейшего внимания. А потом уже возле дома, где он снимал квартиру, они вышли все втроем, и Лера попыталась что-то сказать, а Глеб лишь махнул рукой: - Пить я не брошу, если тебя это интересует. Хочешь продолжать отношения – я не против. Считаешь меня плохим отцом для твоего будущего потомства – я не навязываюсь. И Костя демонстративно подошел к Глебу, достал из сумки водку и протянул ему. Тот весело рассмеялся, дал Бекреву подзатыльник, и оба тут же скрылись в подъезде, а Лера осталась расплачиваться с таксистом, потом вздохнула и поплелась за ними. На троих было всего две пол-литры, и Глеб послал Леру за добавкой. Она была уже слишком пьяна, чтобы сопротивляться и послать его к черту. Вернулась еще с двумя бутылками, они снова выпили. Почти не разговаривали, лишь Костя кидал на Глеба восторженно-пьяные взгляды, а у последнего глаза с каждой стопкой становились все мутнее. - Паршиво мне, - протянул, наконец, Глеб и рухнул на кровать, пытаясь унять дрожь в руках. – Это не жизнь, а дерьмо какое-то. Ничего хорошего в ней нет и никогда не было, а вскрыться у меня духу не хватает. Слабак я унылый, одинокий. - Глебушка, у тебя есть я, - пьяно пробормотал Костя, наклоняясь над ним и звонко чмокая его в щеку. - И я, - добавила уже окончательно расплывшаяся Лера и запечатлела поцелуй на шершавых губах любовника. - Человек всегда один. Даже если рядом те, кто его любит и якобы понимает. Полное понимание недостижимо. Было у меня такое два года, да сплыло. Руку бы себе отрезал, только бы вернуть то время, удержать его… - Он и сейчас тебя слышит, - как-то посерьезнела вдруг Лера. – Оттуда, - и она ткнула пальцем в потолок. – Скажи ему все, что думаешь и чувствуешь. Помнишь, ты же верил когда-то? Неужели разуверился? Глеб с сомнением нахмурился, а потом поднял глаза и крикнул: - Илюха! Мне так мерзко тут, ты даже не представляешь! Если бы ты только мог вернуться хоть на один день, мне уже стало бы легче. Меня рвет от этой жизни. Меня бесят эти люди. Мне больно тут существовать. Больно. И никого нет рядом, никого. Я совсем один, Илюх… Не могу так больше, - и Глеб вдруг совершенно искренне разрыдался. Лера покрывала поцелуями его правую щеку, а Костя – левую. Лерины пальцы расстегивали пуговицы на его рубашке, а Костины – дернули ширинку и смело скользнули под белье. Глеб застонал, но скорее от злости, чем от наслаждения. Костя обхватил губами его пока еще вялую плоть, а Лера опустила его ладонь себе на грудь, поспешно освобождаясь от бюстгальтера. Глеб повиновался обоим, но в глазах его образовался провал. Он скорее машинально щупал упругую грудь, скользил вниз по животу, забирался в трусики и в то же время толкался Косте в рот, раздвигая ноги под его ловкими пальцами, умело массировавшими простату… Они с Лерой кончили практически одновременно, и лишь Костя устало откинулся на спину и сбросил на пол запотевшие очки. - Хотите, я трахну вас обоих по очереди? – флегматично произнес Глеб, нащупывая на тумбочке пачку сигарет, и вырубился, не успев даже чиркнуть зажигалкой. Глеб на сцене – с выбритыми висками, набриолиненным пробором, черными ногтями и шипованными кожаными браслетами. Его злость, неудовлетворенность, одиночество, давно подавляемые эмоции – все материализуется в словах и выплескивается в зал – резко, грубо, отчаянно. Они пришли, чтобы увидеть прежнего кудрявого Глебку в красной пижамке, а видят готического монстра-мизантропа, не узнают его и печально качают головой. А он счастлив. Счастлив, что не надо, наконец-то, оглядываться вправо, ожидая одобрения, понукания или, напротив, осуждения. Не надо втягивать голову в плечи, если явился на концерт пьяным. Не надо себя бесконечно цензурировать. Не надо ни с кем спорить, никому ничего доказывать – все и так понимают тебя и готовы играть все, что ты скажешь. А еще здесь Костя, который не просто понимает и принимает, а любит. Любит самозабвенно и преданно. Любит так, как не любил даже Леха – Леха ценит в Глебе интеллект и поэтический дар, а Костя… Костя был бы рядом, будь Глеб простым бесталанным бомжом. И Глеб может вытворять с ним все, что угодно, тот лишь будет взирать на него с немым обожанием, внимать каждому слову, отзываться на каждое прикосновение. А после выступления затащит Глеба в туалет, где встанет на колени и самым простым способом снимет ему напряжение. Поднесет к губам флягу, позволит сделать несколько глотков и поведет уже слегка потерявшего ориентацию босса к автобусу. Глеб будет глупо улыбаться и спотыкаться о развязанные шнурки, дышать ему в лицо коньяком, царапать щеки трехдневной щетиной и жадно набрасываться на припасенный доширак. Лера отпала как-то сама собой, видя, что Глеба уже бесполезно тормозить. И очень вовремя: на Болотную с ним не хотел идти сперва даже Костя. Отнекивался до последнего, боясь то ли за свою жизнь, то ли за Глебову. Но когда босс заявил, что будет там в любом случае, покорно поплелся за ним следом. Там уже ждал их Леха, кричавший в толпе: - Да здравствует революция! Да здравствует радикализм! Делайте бомбы! Он стоял на небольшом импровизированном помосте, куда к нему тут же забрался и Глеб. Они обнялись, боднулись лбами, и Костя ощутил укол ревности, наблюдая за этой сценой. Леха достал гитару, они по очереди сбацали несколько песен, и в промежутках Леха орал: - Это Глеб Самойлов! Чертов гений! Слушайте его, только он скажет вам правду! Это главный мозг России! – и рухнул перед Глебом на колени, тыкаясь лицом куда-то ему в живот. Костя смешался с толпой, решив вернуться домой: Глеб в его любовной опеке явно не нуждался, да и попасть в участок Бекрев не планировал. В эту самую минуту, когда он выбрался, наконец, из толпы и побрел к метро, у него завибрировал телефон. - Он там сейчас да? – жесткий взволнованный голос. - Угу, - только и мог выдавить Костя. - Можешь вытащить его оттуда? Или я приеду и сделаю это сам. - Это вряд ли. Тут такое светопреставление. Да и они вместе с Никоновым. Я ушел уже оттуда. - Ты что, бросил его?! - Я ему не пастух, - отчеканил Костя и нажал отбой. Издалека слышались вопли возбужденного Никонова, а Костя брел все дальше от набитой людьми площади. Глеб смотрел на пьяного и разъяренного от собственных же криков Леху сверху вниз, гладил его по волосам и снисходительно улыбался. Леха был слишком хорош для таких бунтов. Слишком хорош даже для него, Глеба. Недаром его так привечал в свое время Илья. Я любил только тех, кто со смертью на ты, бросив на кон всю жизнь, не имеет покоя, и среди мракобесия букв их мечты превратятся во что-то другое. Помнишь век, не замеченный больше никем, кроме нас и свердловских поэтов? Помнишь кто и когда, почему и зачем? Только лучше не надо об этом. Его голос мерно катился по прокуренной и пропахшей алкоголем кухне. Его тяжелая ладонь лежала на Глебовом угловатом плече, а тот раскачивался в такт Лехиному голосу, прикрывая глаза, чувствуя, будто попал в рай. На Болотной их не повязали и даже не помяли. Толпа практически на руках вынесла их с помоста в город, и истеричный девичий голосок где-то справа от Глеба все изумлялся: - Ну надо же! Я-то думала, Агата Кристи – это совсем о другом и совсем другое! Я-то думала, там тупость и пошлость, а вон, оказывается, какие они! Глеб рассмеялся: кажется, Леху приняли за вторую половину Агаты. А потом они, обнявшись, плелись домой, распивая дешевое вино и распевая: Подполье, борьба, плохой героин, Выход один для тебя и меня. Нечего делать, вывод один: Кто митингует – парится зря! Время пошло, вот и п*здец! Делайте бомбы, а не секс! Глеб и не заметил, как куда-то пропал Костя, с которым они пришли на Болотную, и не сразу услышал разъедающий мозг звонок телефона. Леха с любопытством заглянул в экран и помотал взъерошенной головой, сбрасывая аппарат со стола: - Не бери, Глебушка. Давай лучше выпьем. Я тут такое стихотворение накатал… Телефон замолчал, погас экран. Глеб закряхтел, сполз с табуретки на пол и попытался включить его. Как только экран стал подавать признаки жизни, телефон снова завибрировал в его руках. Подслеповато щурясь, но так и не в силах разглядеть имя звонившего, он поднес аппарат к уху. Оказалось - тоска бесконечна. Ночь прекрасна, любовь пуста. И однажды, осенним вечером разольются дождём города. Звенел хриплый Лехин голос: он пытался переорать звонившего. У Глеба же все внутри заледенело, как только он услышал даже не голос, а лишь первый вдох говорившего – то, как он набирал воздух в грудь, чтобы выдать тираду. Он не слышал этого голоса уже полтора года да и не видел его обладателя примерно столько же. Свобода была слишком сладка, все это не могло оборваться просто так. - Ты не охренел ли?! – орала трубка, а Глеб сидел, будто примерзший к полу, чувствуя каждый его шумный вдох и выдох – он всегда так дышал, когда был раздражен и нервничал. – За каким чертом тебя на Болотную понесло, революционер хренов?! Глеб молчал, сжимая и разжимая кулак и осторожно касаясь им пола, не решаясь как следует ударить. - Тебе свобода надоела? Здоровье надоело? Хотя какое там здоровье… продолжишь так бухать, сдохнешь от цирроза, гений хренов. Голубые глаза Глеба потемнели, он поднял беспомощный взгляд на продолжавшего изрыгать стихи Никонова. И однажды... в какую минуту? все слова превратятся в разгон. Я тебя никогда не забуду. Здесь дорога как полигон. - И не дружки твои, собутыльнички, хоронить тебя будут. И не бабы твои бесчисленные. Это мне придется раскошеливаться! Глеб хватал ртом воздух, сверля невидящим взглядом как-то сразу вдруг осунувшегося Никонова. Тот словно понял его мольбу, достал из буфета водку и разлил по стаканам. - Еще раз узнаю, что ты по митингам шастаешь, физиономию тебе подрихтую, имей в виду. Власть ему видите ли не угодила. Да именно благодаря власти ты и можешь сейчас жить так, как живешь! Хрен бы Агата без власти состоялась! Глебу хотелось ответить ему тысячей разных фраз – красивых, громких и не очень. Он уже обыгрывал их сочетание у себя в голове, но с каждым следующим выплевываемым братом словом в Глебе будто что-то сдувалось, умирало, и он, наконец, просто бессильно швырнул телефон об стену. Здесь аллея, которой полвека, Здесь пропавшая жизнь и строка. Пять таблеток и полчеловека, да обрывок чужого стиха. Он очнулся от того, что кто-то лил ему на лицо воду и тормошил за плечо. - Глеб, у нас творческий вечер послезавтра! Соберись! Ты уже неделю не просыхаешь! – в голосе Кости звучало отчаяние. Рядом с Глебом сидел абсолютно трезвый Никонов, гладил его по волосам и бормотал: - Но переменится успех. Мы изнасилуем их всех… - Чего он допился-то до такого? – суетился Костя, пытаясь одновременно натянуть на Глеба ботинки и вызвать такси. - Да позвонили ему тут… за Болотную выволочку устроили. Костя кивнул с пониманием, хотя вряд ли что-то понял. В конце концов, какое Глебу дело до Вадимовых нравоучений? Слать его лесом и не вспоминать о нем. Но Леха отчего-то по-настоящему понимал друга и сопереживал ему, хотя вокруг и валялось бессчетное количество пустых бутылок. Леха протянул Косте еще одну – непочатую. - Не дашь ему выпить, до творческого вечера он точно не дотянет. Потом под капельницу пустишь, а сейчас пусть так обойдется. Глеба буквально втащили на сцену, всучили гитару, сунули к губам микрофон, и он что-то забормотал, едва ли понимая, где вообще он находится. На Болотной? Сейчас ему снова позвонят и скажут, как он неправ, что съел все Вадиково курабье? Его им мама на двоих покупала, а Вадику ничего не досталось, все съел Глеб, и вот старший навис над ним грозной тенью, Глеб сжимает кулачки, зажмуривается и ждет удара, но Вадим лишь шумно пыхтит, потом разворачивается на пятках и выбегает из комнаты. И не разговаривает с Глебом целых два дня. Боже, какое еще курабье, ему 41 год! Глеб трясет головой, но перед глазами по-прежнему мутная пелена. Костя волочет его со сцены, сажает в такси, везет в гостиницу. Без очередной дозы алкоголя Глеб приходит в себя через сутки. Его колотит, а голова разрывается на части, но Костя вливает в него только воду, ласково гладит по голове, касаясь губами потного виска, и шепчет какие-то глупости. - Ну ты и выдал на вечере! Надо извиняться за такое, Глеб, иначе не видать нам больше концертов. Надо извиняться, пока Снейк нам не устроил… Они лежат в постели целый день – обнимаются, пьют минералку, и дрожь постепенно покидает изможденное тело Глеба, уступая место воспоминаниям. - Глеб, ты же этим всем только даешь ему повод лишний раз снисходительно покачать головой и убедиться в собственной правоте. Завязывал бы ты, а? - А как этот мир можно выносить без веществ? Или ты хочешь, чтобы я вернулся к коксу? Да у меня и бабок-то на него все равно нет… И он выходит на сцену пьяным концерт за концертом. Он тянется вожделеющими и благодарными руками к Косте, а тот обнимает его словно самого важного человека в жизни. Краем уха Глеб пару раз слышал, какие скандалы Косте закатывала его девушка за то, что в его квартире вечно торчит Самойлов, а они почти совсем перестали видеться. Глеб тогда лишь удовлетворенно хмыкнул. Песни пишутся. Их много, так много не было даже в период расцвета Агаты. Вадик все чего-то суетился тогда, каждую строчку стремился править, а тут у него всего один цензор – одобряющий или осуждающий взгляд Лехи. Был бы жив Илья… И Глеб зовет его со сцены, воздевая руки вверх. Он кричит ему, как он устал жить без него. Он таскается к Лехе, чтобы его стихами на его кухне заесть и запить эту боль. Он отдается губам и рукам Бекрева, чтобы перестать хотеть чего-то совсем другого. Чтобы даже не начинать думать об этом желании. Он плывет по этой своей настоящей свободной жизни, ощущая, как все внутри него пьяно танцует. И его оболочка счастлива, она плюется стихами, о которых Леха твердит, что они гениальны, но внутри Глеба все пусто, и он сам не понимает почему. Да ему это и неважно. Важно лишь, что в пустоте не бывает боли. Он не пел своих старых песен уже года два. Он начал их забывать за сплошным водопадом новых, настоящих. Пару раз прорывалось что-то эдакое на концертах, когда вместо актуальной и злой вещи с губ и со струн срывалась вдруг старая, пошлая, грязная… - Ты увидишь, что напрасно называют грязь опасной… Зачем? Для кого? Он и сам не знал ответа на этот вопрос. Но после очередного подобного срыва ему и позвонил Леша Барац, словно бы следил за его жизнью в клубном подземелье, где у него почти уже не осталось фанатов. После дежурных «привет-как дела» Леша вдруг огорошил: - Глеб, мы фильм снимаем. Хотели бы тебя на эпизодическую роль позвать. - Хм. - Киношная версия "Кроликов". Сценарий скинуть? - Валяй. Согласен, - доширак надоел, на водку переставало хватать, а очередная сожительница грозилась выгнать его из квартиры за пьянки. Хотя бы крошечный заработок от фильма был бы ему весьма кстати. Сценарий увлек, утащил за собой в водоворот удивительных мистических событий, и Глеб все прикидывал, на какую же роль определили тут его. Не ботаника ли Эдика? И лишь к концу сценария до Глеба, наконец, дошла вся суровая правда. Он отбросил бумаги в сторону, не став и дочитывать их, а когда через неделю Леша позвонил снова, резко отказал. - Глеб, я все понимаю, - тихо перебил его Барац. – Мне Вадик все объяснил. Это не проблема. Снимем вас по отдельности, а там уж как-нибудь соединим, это уже не ваша забота будет. Ты просто к нам приди на площадку. С ним ты не пересечешься, это я тебе обещаю. Мы вам в разные дни назначим, он и сам об этом просил. - Сам? – задохнулся от возмущения Глеб и не знал, чем дальше крыть, как парировать. Съемки Глеба они назначили на субботу. Вадима – на воскресенье. Глеб надел все черное, натянул на глаза кепку и долго стоял перед зеркалом, думая, краситься или нет. Вроде в Агате макияж они не использовали – кроме самой ранней поры, о которой все уже давно забыли. Да он и кепку тогда не носил. Да и хрен с ним, он в это кино не напрашивался, пусть снимают как хотят. Квартет долго и тепло обнимался с ним, потом показали ему импровизированный эшафот, где им с Вадимом по очереди предстояло отыграть свои роли, дали в руки гитару и принялись настраивать свет. Судя по сценарию, роль у него была совсем крошечная – всего полминуты. Обычное камео. Глеб старался изо всех сил, чтобы его отпустили пораньше, но сначала сломался прожектор, и его в срочном порядке меняли. Потом режиссеру не понравился грим Самойлова, показался ему недостаточно мрачным, и Глеба гримировали повторно. Он терпеливо сносил все манипуляции и задержки, лишь бы его отпустили с площадки именно сегодня, не заставив приезжать еще и завтра. Наконец, когда все было отснято, и Глеб отошел в сторонку покурить, неподалеку раздался знакомый голос, от которого все внутри Глеба свернулось в змеистый клубок. - Вадик? – удивился Барац. – Какими судьбами? Ты же завтра должен был приехать! - Да у меня планы изменились, завтра с утра в Екатеринбург поеду на фестиваль. Раньше сядем – раньше выйдем. Его-то вы отсняли ведь уже? Могу теперь и я приступить. Глеб сжался, стараясь выглядеть незаметнее и ускользнуть с площадки так, чтобы Вадим даже не узнал, что тот его застал. Но одно неловкое движение, поворот головы, и туманный взгляд серых глаз натыкается на темные провалы зрачков старшего, Глеб резко отворачивается и судорожно тушит сигарету о мусорный бачок. Он слышит чирканье зажигалки за спиной, в воздухе разносится давно привычный ему запах сигарет старшего, которые тот курит уже много лет. Глеб косит влево, стараясь не выдавать своего волнения и любопытства, да старший и не смотрит на него, только пальцы, сжимающие шоколадного цвета сигарету, отчего-то дрожат. - Может, тогда вместе попробуем, а? – робко предлагает Леша, переводя взгляд с одного Самойлова на другого. Глеб втягивает голову в плечи и закуривает новую сигарету, продолжая коситься в сторону брата. Тот пожимает плечами и делает несколько шагов навстречу. И вот он уже рядом – так близко, что можно протянуть руку и коснуться его такого привычного и теплого плеча. - Я не против, - сухо произносит Вадим и кладет ладонь на плечо младшего, словно призывая его хоть в присутствии друзей не устраивать склок. Глеб шумно выдыхает и, не успев понять, что он делает и зачем, прижимается щекой к задержавшейся на его плече руке брата. Прижимается, зажмуривается и осторожно трется, вдыхая ее домашний уютный запах. Он чувствует, как вздрагивает Вадим, отдергивая руку, а затем подходит ближе и сжимает Глеба в объятиях. Глеб тут же обмякает, виснет в сильных руках, цепляется пальцами за лацканы его пиджака и бормочет: - Вадик… Вадик… - Давай, Глебсон, сделаем это ради друзей. А потом живи как жил, я слова тебе не скажу. А Глеб, вцепившись в него, до боли впившись пальцами, только повторяет без конца: - Вадик… Вадик… На этот раз съемки проходят на удивление быстро – грим с первого раза лег как надо, прожектора работают отменно. Вадим попросил режиссера усадить Глеба на стул – уж больно у того дрожали ноги да и выглядел он в точности как жертва на приеме у палача. Когда сцена была, наконец, отснята, Вадим даже не попрощался и ни слова не сказал младшему – быстро сбежал с помоста, запрыгнул в машину и исчез, прежде чем Глеб успел снять с плеча гитару. Глеб тут же набрал Костю и попросил забрать его. Когда оба уже сидели в машине, Костя достал из бардачка флягу и сунул ее Самойлову. - Перенервничал поди? Выпей. - Они посмотрят фильм и решат, что мы воссоединяемся. Зря я согласился на все это. Теперь никому ничего не доказать. - Это всего лишь эпизод в фильме. Вам хорошо заплатят. Глеб влил в себя половину фляги и уныло уставился на мелькавшую за окном серую Москву. - А ты бы хотел выступать со мной вдвоем? Только я и ты? – спросил вдруг Глеб, не глядя в сторону Кости. - На что ты намекаешь? – насторожился тот. - Ненавижу давать творческие вечера без тебя. Чувствую себя на сцене голым. Мне страшно, Костя… Жить страшно, а умирать еще страшнее. Да и что там ждет нас? Меня все равно отправят в ад. - Не думаю, что Илюха будет в каком-то ином месте. Глебсон… от меня девушка ушла. Сказала, тебя в моей жизни стало гораздо больше, чем ее. И ведь она права. - Намекаешь, что я должен к тебе переехать? – хрипло рассмеялся Глеб. - Боюсь, нас неправильно поймут. Но… если ты хочешь… - Кость, я не хочу портить нашу дружбу. Так ты поедешь со мной в тур вдвоем? Костя устало улыбнулся, кивнул и ударил по тормозам – из-за поворота вынырнул аккуратный брежневский дом, и Глеб кубарем выкатился к подъезду. - Нет, это не Асбест, - пробормотал он себе под нос и, повиснув на Косте, шагнул внутрь.