Беглец или Ловушка для разума

Снова здравствуй, мой любимый враг – Дьявол, одиночество и мрак. Если я тобою так любим, Приходи, я буду ждать, Вадим. Может, все это значит не все. Может быть, что-то будет еще. Еще немного Совсем другого, Что было раньше, Все будет снова.

- Ну что, поздравляю, - голос Снейка звучит особенно ехидно. – Ты добился своего. Все концерты на Урале и в Сибири отменены! Все! Билеты не раскупаются вообще! Долго будешь от Агаты шарахаться? Не начнешь петь "Опиум", с Матрицей можно будет попрощаться! - В зад я имел тебя и твой "Опиум"! – орал в ответ Глеб. – Не можешь продать мой тур, можешь валить куда подальше! - Да? И кто же будет тобой заниматься? Ты даже людей себе найти не в состоянии! Меня с Бекревым тебе Вадим подогнал, Валеру я привел. Я уйду – что с тобой будет? Сдохнешь под забором, никто и не вспомнит! - Ого, как мы заговорили! Ты вспомни, что ты мне в уши лил четыре года назад, когда мы из Агаты уходили! - Так я рассчитывал хоть часть агатовской публики сохранить, чтобы показать ей, на что мы способны. А если не петь хиты, кто из агатоманов пойдет на твои концерты? Кому это нужно? - Я Агату играть не буду! – отчеканил Глеб. – Заруби себе это на носу. Это мое последнее слово. - Хорошо. Тогда поезжай на Урал с гитарой и Бекревым – так хоть что-то отобьем из потраченного. А если все полностью отменять, ты опять перейдешь на доширак и боярышник. Скопытишься раньше времени – меня братец твой живьем закопает. - Ты в своем Наиве окопаешься, тебе-то что? Даже если я с голоду подохну?! – продолжал парировать Глеб. Правоту Хакимова не признать было невозможно: за четыре года существования группы без единого хита все они порядком обнищали, у Глеба не было даже денег, чтобы снять себе конуру где-нибудь на окраине столицы, и он поселился у первой попавшейся оголтелой фанатки журналистки, готовой приютить его только за относительно громкое имя. Он мог тысячу раз начать исполнять Агату – никаких письменных договоренностей с Вадимом у них не было, в суд бы тот его не потащил, да и вряд ли стал бы обвинять публично, но одна мысль о том, как ехидно улыбнется братец, когда Глеб таким образом признает собственное поражение, сводила Глеба с ума. Уж лучше сдохнуть в канаве от голода и цирроза, чем дать ему шанс лишний раз заявить: «А я говорил, что у тебя ничего не получится без меня!» Глеб вышел из студии, оглушительно хлопнув дверью, но не успел сделать и нескольких шагов в сторону метро, как телефон взорвался непрошенным звонком. В последний раз он общался с братом ровно год назад – на фотосессии для одного известного журнала, сразу после съемок в злополучных "Кроликах". Да и тогда поговорить особо не удалось. Глеб и хотел бы, чтобы Вадим сел тогда вместе с ним в такси, обнял бы за плечи и просто потрепал по голове, но тот лишь запихнул его в машину, махнул на прощанье рукой и тут же принялся кому-то звонить. Глеба больше не было в его жизни. - Ты где сейчас живешь? Хочу подъехать поговорить. - Иди к черту, - едва слышно пробормотал Глеб с придыханием, сам не понимая, зачем он это произносит. А затем почти против своей воли выдает на одном выдохе свой адрес. Вадим постучался в дверь уже через час. Придирчиво осмотрел квартиру, уточнил, один ли Глеб дома, попросил поставить чай. - Ну что, не наигрался еще? – как бы невзначай спросил Вадим, когда Глеб подошел к раковине, чтобы наполнить чайник. – Может, пора завершать наш затянувшийся таймаут? - Что? Камингаут? – не расслышал Глеб и злорадно усмехнулся. - Я знаю, что ты в полной заднице, можешь это и не отрицать. У меня и у самого дела сейчас не фонтан, откровенно признаться. В долги влез ну и вообще… Пора Агату возвращать, - решительный голос старшего не терпит возражений. Чайник уже полон, вода льется через край, а Глеб и не замечает этого, он замер, вслушивается в каждый шорох, каждое движение Вадима и не верит в то, что только что услышал. - Ты серьезно? - Ну хоть попробуем давай, что нам мешает-то? Мне постоянно предложения от оргов поступают. Тебе нет разве? Да мы на паре концертов отобьем себе несколько лет безбедной жизни! Чем мы рискуем-то? Глеб охает, спотыкается, роняет полный чайник и захлебывается льющейся из него водой. Вадим соскакивает с табурета, помогает Глебу подняться, вытирает губкой залитый пол… - Ты хочешь вернуть Агату? Но… ты сам говорил, что… - Ну у тебя есть в Матрице достойные вещи. Та же «Романтика» или «Без головы». Есть над чем поработать, есть что довести до ума. Снова вернуться на пять лет назад? Снова будут склоки, непонимание, снова Вадим начнет контролировать каждый его шаг. Снова примется цензурировать каждое слово… Снова здравствуй, рабство! Глеб выдыхает, поднимает глаза на брата: - Да… - Что да? Ты согласен? - Да… - Значит, готовимся к туру, так? Сразу новым никого шокировать не станем, на запись ведь тоже деньги нужны, - тут же принялся суетиться Вадим, вновь наполняя чайник и ставя его на плиту. – Откатаем годик, пусть привыкнут, что мы вернулись, а потом сделаем альбом. У тебя ведь есть какие-нибудь наработки? Глеб вдруг всхлипывает и удрученно мотает головой: - Я не пишу уже два с половиной года. Вообще. Ничего. Вадим кладет ладонь ему на плечо и тепло улыбается. - Ничего страшного. Напишешь еще. Пока со старым поездим. Из матричного что-нибудь сыграем – ну чтобы преемственность не потерять. Не зря же ты четыре года один бултыхался. Не будем от этого отказываться. Обязательно что-нибудь отберем. И Глеб чувствует, как горло его сдавливают рыдания, он тыкается носом брату в плечо, и слезы градом катятся по его небритым щекам. - Вадик… Вадик… мне уже жить не на что… - Все, договариваюсь сперва о двух крупных концертах, чтобы нам дыры заткнуть – тебе и мне. А там уже в спокойном режиме подготовим тур и объявим о воссоединении. Не против, если на барабанах будет не Хакимов? Глеб хихикает, размазывая по щекам слезы, и идет снимать с плиты закипающий чайник. Брат как-то сразу наполнил его неуютное жилье покоем, домашним теплом и уверенностью, что все когда-нибудь обязательно наладится: они снова поедут в тур, снова будут петь «Тайгу», снова будут спорить до хрипоты, а справа от него теперь снова будет маячить родная фигура, на которой можно невозбранно виснуть не потому, что это вызовет одобрение фанатов, а потому что это стало его жизненной потребностью с грудного возраста – виснуть на старшем, опираться на него, бить его крошечными кулачками, не получая сдачи… - Ты мне все диски свои дай, все наработки. Я подберу что-нибудь для концертов – не одну же нам Агату гонять. - А ты? А твое? - Да у меня мало что написано, но можно будет черновики там поднять. Посмотрим, одним словом. А ты чего опять не в форме-то? – палец брата скользнул по отросшей щетине младшего. - Да ну, - махнул Глеб рукой, - с концертами не складывается. Поотменялось все, Хакимов орет… - Пусть орет. Послушаем, как он будет орать, когда узнает о возвращении Агаты, - в глазах Вадима сверкнул озорной огонек. После ухода брата Глеб дрожащими руками достал из буфета бутылку и враз ополовинил ее. Четыре года! Четыре, мать его, чертовых года без Агаты! Только сейчас он осознал, как ему было паршиво все это время, как рвало его на части от того, что ничего уже не вернуть, что то светлое прошлое потеряно навсегда. Четыре года как в бреду, как в нескончаемом запое… И вот приходит он и все возвращает и даже готов сыграть Матрицу… но почему? С чего вдруг? Глеб достает планшет, лениво лезет в новости, продолжая делать глотки прямо из горла. Глаз цепляется за знакомую фамилию, руки дрожат при переходе по ссылке… «Бывший руководитель аппарата правительства Владислав Сурков…» Бывший. Бывший? Когда он успел стать бывшим? А, впрочем, разве следил за его судьбой Глеб? Итак, Сурков у нас нынче бывший, и тут же странным образом из ниоткуда выплывает Вадим с предложением о воссоединении Агаты. Рок-лаб уже не функционирует, а жить на что-то нужно, нужно на что-то содержать дом на Рублевке и молодую жену. Глеб лихорадочно соображает: совпадение? Вадим пришел к нему только через две недели. Вернул диски, начал рассказывать о площадке, о сетлисте. Глеб хмуро смотрел в одну точку и почти не слушал, а потом вдруг перебил энергичный поток мыслей брата: - Что, Сурков не спонсирует больше, да? Поэтому снова к Агате решил припасть? - О боже, начинается, - протянул Вадим, устало выдохнув. - Я-то за новостями не слежу, а тут вижу, поперли его из правительства-то! Денег прежних уже нет, братик? - А ты-то чего зарываешься? Будто у тебя они есть! - Ты ради денег все это затеял, да? Тебе плевать на Агату! Плевать на нас, плевать на мое творчество! - О Господи! – заорал в голос Вадим. – Как мне может быть плевать на дело всей моей жизни! - Так это ты пустил его под откос! Ты уничтожил Агату! - Агата не могла исполнять все то дерьмо, что начал писать ты! Она была слишком хороша для этого. Я не хотел наблюдать за ее разложением, гниением и полным разрушением. Я хотел уйти красиво. - А сейчас? Сейчас что все это значит? Твое предложение возродить ее – оно мне привиделось? - Нет. Я честно прослушал всю Матрицу, ища хоть что-нибудь, что мы могли бы исполнить совместно… - И?! – рука Глеба потянулась к спинке дивана, нырнула за нее, извлекла чекушку коньяка и взболтала бутылку. - Так я и знал, - процедил Вадим. – Ты и не прекращал бухать все это время. И сейчас не собираешься прекращать. Ну и какая тебе Агата? - Ты сам предложил, я тебя за язык не тянул! - Бухаешь как не в себя! Как ты тур собрался вытягивать, ты же запойный! - А это уж мое дело, ты сам предложил мне возродить Агату! - Предложил. И от своих слов не отказываюсь. Но Матрицу твою петь точно не будем. На одной Романтике концепцию не выстроишь, а больше там отдохнуть не на чем. Не хочу плясать на трупе Агаты таким образом. - Так ты наврал мне тогда, да? Ты все врал? Ты не хотел возрождения группы? - Да хотел же! Но как ее возрождать? Ты бухаешь, ведешь себя неадекватно, пишешь все хуже и хуже – последний альбом вообще слушать невозможно. Что нового даст фанам Агата? Или ты готов годами катать старый материал? - Иди к черту! Вон из моего дома! Я так и знал, что все это затевалось исключительно ради денег! Я поверил тебе! - Хорошо, ради денег, но, боже, Глеб, тебе ведь они тоже нужны! Мы же по десятку миллионов получим всего за пару концертов – в Москве и Питере! А там катай опять свою Матрицу сколько хочешь. - Сдохла Матрица, - прохрипел Глеб, прикладываясь к бутылке. – Не собирает людей вообще. - Ну начнешь Агату петь, делов-то. Дадим концерты, поднимемся, и пой Агату на здоровье. - Не хочу. Какой в этом смысл? Жили же мы с тобой всю жизнь без денег, я и дальше справлюсь. - А я нет, - устало произнес Вадим, отбирая у Глеба бутылку и тоже глотая коньяк. – Фу, гадость какая. Два концерта, Глеб, и мы в шоколаде. - Подразнишь и сбежишь? – пробормотал младший, закрывая глаза ладонью. – Сейчас обманул и дальше обманешь? - Глеб, ну сам посуди, ну какое нам возрождение группы? Я-то думал, у нас еще есть запал, у тебя остался еще авторский потенциал, что ты отборолся свое и вернешься к прежним общечеловеческим темам… - Убей меня, убей себя? Соверши надо мной извращение? Это такие общечеловеческие темы ты от меня ждешь? – язвительно усмехнулся Глеб. – Ты же у нас святошей стал, как ты сможешь соляки играть на такой пошлятине? А одних "Чудес" на весь концерт не хватит. - Глеб… - Хотя чего это я… Ты ради бабла на все, что угодно, пойдешь. Кому угодно зад подставишь. А возвращать ничего не хочешь, потому что понимаешь, что даже Агата с моим нынешним репертуаром не будет Олимпийский собирать. А тебе меньше Олимпийского куда теперь! Дом на Рублевке не окупится! Потраченные на бухого братика нервы не окупятся! - Да что ты говоришь! Словно это не я с тобой по деревням мотался в начале двухтысячных и по крошечным клубам пел! Много мы Олимпийских собирали тогда?! - Вадик, иди уже. Раз не будет Агаты, не будет и концертов… - Десять миллионов, Глеб. Пять сейчас, пять после концертов. Ты квартиру сможешь купить. Глеб поднял на брата осоловелые глаза. У того тряслись руки, на коленях валялась недопитая бутылка коньяка, карие глаза затуманились слезами. - Что, так паршивы твои дела, что и с братцем алкашом готов на сцену выйти? - Глеб… - рука Вадима потянулась к лицу младшего, но тот скривился и оттолкнул ее. - Оставь эти нежности, не к пачке баксов тянешься. Хорошо, два концерта. Когда переведут аванс? - О датах и площадке договоримся, и все сообщу. Ты пока свой сетлист составь, я свой. Потом встретимся и обсудим, выберем то, что нравится обоим. Сетлист для концерта Агаты… Словно и не было этих пяти лет – страшных и счастливых… Глеб кинулся к блокноту, едва только дверь за братом захлопнулась. Набросал около сорока песен, привалился к спинке и почувствовал, как горло вновь сдавило. Еще десять лет назад все было иначе – ему не надо было думать о сетлисте, о каких-то там миллионах, об Агате вообще. Она была частью его жизни, об остальном заботился Вадик, его дело было – принести ему новые песни. И вот… ни новых песен, ни Агаты, ни Вадика… только деньги. Деньги! ДЕНЬГИ! - Куда ты дел моего брата?! – заорал Глеб в пустоту комнаты и отшвырнул блокнот в сторону. Они встретились через пару недель, обсудили сетлист, и Глеб смиренно соглашался на все возражения и корректировки Вадима. Потом назначили дату первой репетиции. А еще через неделю обоим на счет пришел аванс. Вадим позвонил в тот же день: - На первые пару репетиций можешь не приходить – пока звук отладим, микрофоны, пока Ромка ударные партии разучит. Смысла таскаться тебе нет. Текст вспомни за это время. На третью придете вместе с Костей. - Хорошо, - покорно пробормотал Глеб. - И вот еще что. Я в долг у тебя хотел взять. Точнее… это шоу нам дорого обойдется, в него нужно будет серьезно вложиться, видеоряд там подготовить, техников нанять, звукачей. Все должно быть по высшему классу, мы не можем позволить себе выступать так позорно, как делали это десять лет назад – с Котовым и ноутбуком за его спиной. Десять лямов на все надо минимум, я смету прикинул. Дашь половину? - Я бы и с Котовым выступил, к чему такой пафос? - Глеб, ты хочешь заработать? - Мы и так заработаем! А если половину гонорара отдадим на шоу… - Ты в будущее вкладываешься, дурак! Сейчас ты получишь пять лямов вместо десяти, зато потом отобьешь все концертами. На тебя публика толпами повалит! Или тебе пяти лямов мало? Хорошо, тогда считай, я эти пять у тебя в долг беру, потом отдам – с основного гонорара. Не против? - Да бери уже! Завтра сниму и на репу привезу, отвянь только, - страдальчески простонал Глеб и бросил трубку. Костя воспринял решение братьев с энтузиазмом, не вылезал из студии, бесконечно репетируя. С Глебом они стали значительно реже видеться – только на нечастых творческих вечерах, где Глеб продолжал хлестать дешевый коньяк и пьяно улыбаться глупым вопросам зрителей. После в гостинице Глеб вис на Бекреве, искал его губы, дыша в лицо перегаром, Костя морщился, но лицо не отворачивал. Укладывал Глеба, раздевал его, но больше не пытался перешагнуть запретную черту, как Глеб не пытался притянуть его к себе и ткнуться лицом в ключицу. Пьянок стало больше. Посетив всего одну репетицию с братом и снова намертво там с ним разругавшись, Глеб бросил, что ноги его больше не будет на репетиционной базе – придет только на генеральную перед Питером, с него и хватит. Тексты он и так помнит, основные аккорды тоже, а вся остальная мишура нужна исключительно Вадику, вот пусть и пашет. Агатовское время не вернулось, как не старался Глеб нафантазировать его – ведь и тогда они ругались, он хлопал дверью и игнорировал репетиции, но тогда у них было общее дело, одна лямка на двоих, которую тянуть было весело и приятно, как бы все в итоге не складывалось. А теперь… перед глазами маячили десять миллионов и возможность возобновить концертную деятельность Матрицы. Некрофилия. Разве Агата такого заслужила? А что если отработать оба эти концерта в полную силу? Может, тогда Вадик согласится на тур и новый альбом? Глеб соскользнул с дивана, достал из ящика блокнот и принялся строчить без знаков препинания первое, что приходило на ум: Снова здравствуй, мой жестокий мир, Между нами до сих пор война. Все обычно, я всегда один, И если надо, я дойду до дна! Снова здравствуй, мой любимый враг, Дьявол, одиночество и мрак. Если я тобою так любим, Приходи я буду ждать, Вадим. Нет, не так, - зачеркнул он последнее слово. Слишком очевидно, слишком бросается в глаза. Заменил на «один», ухмыльнулся. Сгодится ли для Агаты? Для альбома-возвращения? Ну и кто я? Ну и кто ты? Идиоты, идиоты. И не страшно, и неважно, И не хочется завыть. Это чистый мазохизм, Все летит к своим чертям. Никому я, никому я Это время не отдам. Глеб прикрыл глаза, представляя, как пропевает эти строчки, стоя на сцене Олимпийского, обхватив Вадима за шею, прижимаясь к нему бедром, касаясь губами уха… Нелепость какая! Наивность! Брат уже явно дал ему понять: все, что ему нужно от этих концертов – это деньги и только они. Он убил Агату и не жалеет об этом и сейчас с радостью отымеет ее труп, лишь бы ему за это хорошо заплатили. Отымеет их с Глебом труп! Общий, один на двоих! Пора уже и, может быть, не зря Молиться за тебя и за себя. Мы – высшее явление любви. Храни тебя, мой враг, тебя храни. Боже, Глеб, какой ты наивный! Высшее явление любви? Да плевать ему на эту любовь. Если бы она хоть что-то для него значила, не было бы всего этого кошмара, всех этих некрофильских плясок. Как раньше, не будет уже никогда. Не вернуть ни Асбест, ни Агату, ни Сашку – все они растворились в сингулярности, и лишь Глеб застыл на горизонте событий, смотрит на падающее в пустоту и пытается наскрести во всем этом хоть крохи былого. А сзади него усмехается Вадим, пересчитывая миллионы. Если бы Суркова не выперли из правительства, не было бы и этой некрофилии? Ничего бы этого не было? Глеб не вспоминал бы сейчас тексты, которые ни на секунду и не забывал, Вадим позволил бы ему скатиться на самое дно, если бы только самому не понадобились деньги?! Нет, к черту все. К черту все эти концерты! Первый питерский был, словно нарочно, назначен на 14 февраля. Они отправились туда на Сапсане заранее, за три дня – Вадиму позарез надо было выставить свет и звук самому. Глеб до последнего сопротивлялся и хотел ехать накануне, но Ларионова заявила, что ей хочется погулять по Питеру, и тоже поволокла Глеба покупать билет. Они встретились уже на платформе. Вадим курил и с нежностью посматривал на стоявшую тут же Юлю. Глеба замутило, он отвернулся и прыгнул в вагон. «Кой черт я согласился на это шоу! Словно что-то изменилось за эти годы! Да ни черта, все стало только хуже». Помолчим про кто кого убил, Сколько не закопанных могил. Все вчера, ни слова о себе, Кто последний выживет в резне. Новые песни писались быстро, взахлеб, словно и не было этого длительного творческого простоя. Словно одного появления Вадика и концертов Агаты в его жизни было достаточно, чтобы плотину снова прорвало. К 14 февраля была готова и концепция нового альбома. Глеб еще никогда не был столь искренен и открыт. И если Вадим вдруг потребует объяснений по каждой из посвященных ему песен, Глеб ответит за все, по всем пунктам. Плюнет ему в лицо правдой, и пусть он ее глотает, если сможет. Вадим видел, что брат что-то бесконечно строчит в блокноте, но не просил почитать. Всю дорогу его внимание было сосредоточено на жене, они о чем-то оживленно болтали, и Глеб часто выбегал в туалет и вагон-бистро, только чтобы не видеть счастливых голубков. В гостинице братья поселились в соседних номерах, Бекрев должен был подъехать чуть позже отдельно, равно как и остальные музыканты и техники. В первый же вечер Ларионова ушла гулять в одиночестве, а Глеб спустился в бар, набрал коньяка и вернулся в номер. Однако, уже через минуту раздался стук в дверь, и в комнату влетел разъяренный Вадим: - Давай ты начнешь бухать после 27го? Там хоть забухайся, хоть залейся, но на концертах ты должен быть как стеклышко! У нас еще Ургант и Авторадио запланированы. Придешь туда пьяным – пожалеешь об этом. - И что ты мне сделаешь? – зло рассмеялся Глеб. - Ни копейки не получишь. Только если в морду. - Посмеешь меня ударить? Посмеешь оставить без гонорара? Ну-ну. Думаю, мама оценит твой поступок по достоинству. - А я не нанимался тебя всю жизнь на своем горбу тащить! Не хочешь нормально работать – вали! Только аванс уже выплачен. - Ага, тебе! - Я вообще-то его не в карман положил, а на постановку концерта потратил. - Вадик, как же ты меня достал со своими нотациями… Вали уже отсюда. Коньяк тоже забери. Глеб провалился в тяжелый сон и проспал генеральную репетицию. Вадим не сказал ему ни слова, лишь всучил бас, заставив повторять основные партии. Страха не было, хотя, стоя там на сцене Ледового дворца, Глеб осознал вдруг, что совершенно забыл, что это такое – играть в Агате, играть Агату… Рядом суетился Вадим, кругом было нагромождение техники, на клавишах не было Саши, на барабанах не было Котова… Глеб сел прямо на пол, прижался к микрофонной стойке и прикрыл глаза. Все было не так. Вроде и играли они все родное, въевшееся под кожу. И тексты Глеб помнил наизусть, и партии все. Даже движения, многократно повторяемые из года в год, из концерта в концерт, воспроизводились сейчас легко и непринужденно. А вот химии не было. Взаимного влечения не было. Глеб помнил, как он годами на «Снайпере» подходил к брату сзади, обнимал его за плечи, прижимаясь всем телом, и кричал в микрофон: - Я пьян! Да ты сама пьяна! И сейчас тело само двинулось в сторону Вадима, слепо повинуясь выработанным рефлексам, но его тут же остановила голова: зачем тебе туда идти? Кого ты собрался обнимать? Это просто работа. РА-БО-ТА. И Глеб замер на полпути, развернулся и отправился назад на свою половину сцены. Вадим же работал на публику от души. Пропевая: «Я не забуду о тебе никогда, никогда, никогда!», подошел к Глебу, положил, как и раньше, голову ему на плечо, и Глеб, следуя какому-то инстинкту, развернулся к нему всем корпусом, подался вперед, но тут услышал от Вадима нервный шепот: - Соберись уже давай, что ты вареный какой! Глеб был с самого начала против исполнения «Серого неба» на этих продажных концертах. Они и раньше-то почти ее не пели, слишком уж личной она была, но Вадим настоял, и, на репетициях наблюдая за тем, как умело пальцы старшего орудуют на рояле, Глеб вдруг вспомнил, как впервые услышал это в старом Пашкином гараже, где Вадик предложил сыграть песню не под гитару, а на клавишах… Тогда все были полны энтузиазма и веры в прекрасное будущее, а сейчас… Глеб уныло проковылял к стулу рядом с роялем, плюхнулся на него и ощутил вдруг, как тяжелая ладонь легла ему на плечо, и горячие губы прошептали: - Ты как? Все в порядке? - Да, - пробормотал Глеб, а голова сама повернулась к брату, и губы того, целясь, вероятно, то ли в висок, то ли в щеку Глеба, наткнулись на сухие шершавые губы, клюнули их коротким нервным поцелуем, и Глеб зажмурился, не веря в происходящее. - Улетела сказка вместе с детством… На короткие три минуты Глебу показалось, что он вновь вернулся в Асбест в тот самый гараж, сидит на сундуке, поет ломающимся голоском такие суровые совсем не детские стихи, а заботливый старший брат подыгрывает ему на дешевеньком синтезаторе, и из слушателей у них всего трое пацанов, которые и не слушают вовсе, а обсуждают девчонок… А теперь у их ног многотысячный зал, все внимают им, затаив дыхание, и клавиши звучат роскошнее, и Глеб натянут, как струна, как оголенный пережатый нерв, и больные слова срываются с его искривленных губ, губ, которых только что коснулся невесомым поцелуем тот, кто заманил его сюда, посулив миллионы… И это плата за все? Поцелуй за миллионы? Миллионы за поцелуй? Глеб сжался в комок, его корежило, ломало, словно все внутри него рвалось на части и тут же плавилось в сухом коротком совсем братском поцелуе, прожегшем Глеба насквозь. Остаток концерта прошел точно в тумане. Тело само двигалось, само пело, само перебирало струны, а сознание Глеба витало где-то под потолком в тщетной попытке вспомнить, каково это было тогда, когда нить еще не порвалась, когда шаг влево – и она натягивалась, требуя вернуться. Заиграли первые аккорды «Я буду там», Глеб нахмурился: ну вот и все? С одним шоу отмучились? Осталось еще одно и все, брат снова исчезнет из поля его зрения на долгие годы? Не будет выдирать из рук коньяк, не будет требовать являться на концерты непременно трезвым и бритым. А Снейк только попробовал бы заикнуться на эту тему… Да он и пробовал и тут же выслушивал отборнейший мат, сопровождаемый хихиканьем. Бекрев за спиной Глеба получал, кажется, свое особое удовольствие – Вадим выбрал его, а не какого-то другого клавишника, хоть на его кандидатуре и отчаянно настаивал Глеб, да только кто бы его спросил, если бы старший решил иначе?.. - До свиданья, малыш. Я упал, а ты летишь… Прощальная фраза, после которой можно будет, наконец, рвануть в гостиницу и напиться – до Урганта он еще успеет протрезветь. И снова тяжелая ладонь ложится ему на плечо, боковое зрение выхватывает довольную улыбку Вада, его темные пряди щекочут Глебу шею: - Посмотри, какие огоньки там! Глеб дергает плечом и хмурится: пальцы не слушаются его, доиграть бы партию, а перед глазами уже маячит холодная бутылка водки – ароматная, запотевшая, такая манящая… Еще Вадим тут с огоньками какими-то… Глеб отступает в сторону, недовольно скидывает с плеча ладонь и сбивается с ритма. - Сука! – орет он, понимая, что фанзона точно услышит это, но просто не в состоянии сдержаться. Откуда-то из-за кулис выбегает тренированный как раз на такие случаи Радченко, перехватывая брошенную Глебом партию. Вадим смеется и отходит вправо. Со сцены оба уходят порознь. Ларионова уже ждет за кулисами, Глеб тянется к ней дрожащими руками, и она достает из сумки коньяк, он тут же припадает и блаженно улыбается. Вадим проходит мимо, даже не глядя в его сторону. Смыть этот поцелуй, запить его алкоголем, заесть Танькиными губами, забыть о нем навсегда и не позволить ему повториться в Москве… Перед Ургантом Вадим притащил Глеба к себе и контролировал каждый его шаг: он не мог допустить, чтобы брат явился на Первый канал пьяным и опозорил последнее, что осталось в памяти фанатов от Агаты. - Ты вспомни, как мы оба, обдолбанные в хлам, таскались по каналам, и ничего, - пытался противиться Глеб. - Нам сколько лет-то было? В нашем теперешнем возрасте стыдно корчить из себя страдающих членов клуба 27. Мы выжили, мы не сдохли. Сопли намотал на кулак, осталось совсем немного потерпеть. Но эфир на Авторадио не задался с самого начала. Глеб попал в пробку и битый час слушал ор Вадима в телефон. Напоследок брат кинул лишь: - Опоздаешь на эфир – я тебе что-нибудь сломаю, имей в виду. Ходить больше не сможешь, сука! Глеб опоздал самую малость – минут на пять от силы – и Вадим не подал виду, что как-то зол на него. Младший не смотрел в его сторону, сидел, прикрыв глаза, вспомнив вдруг, как прежде они давали интервью, словно двухголовый дракон: один начинал, другой подхватывал, они толкались плечами, стукались лбами, смеялись и не сводили друг с друга глаз… А сейчас между ними пролегла пропасть, и Глеб хотел бы попытаться робко докричаться до брата, да только на той стороне пропасти был не его брат, а кто-то совсем другой… Глеб снова был пьян, Вадим заметил это и страховал его как мог, но когда эфир закончился, сжал в пальцах его локоть и прорычал: - Мы едем домой. Я тебя подвезу. - Нет, я поеду один! – закричал Глеб, пытаясь вырваться. - Да щас. Чтобы нажрался по дороге? – едва слышно процедил старший уже буквально ему в ухо. - А ты что, водителем моим заделался? – захохотал Глеб. – Иди к черту, ты мне никто! – и вышел из помещения, оглушительно хлопнув дверью. Второй концерт был назначен на завтра. Стоило Глебу забраться в такси и назвать адрес, как затрезвонил телефон: - Только попробуй не протрезветь мне до завтра! – орал Вадим. – Чтобы как стеклышко был у меня, понял?! - А то что? Ногу мне сломаешь? Денег не заплатишь? Да срать я хотел на тебя, на твои концерты и твои деньги! – и трубка полетела в дверцу. Дома он выгреб из буфета весь имевшийся там алкоголь и набрал Костю. Тот приехал по первому зову и молча смотрел, как Глеб методично вливал в себя бутылку за бутылкой. - Ты как петь-то завтра будешь? Не боишься, что Вадим тебя придушит прямо на сцене? - Ему миллионы отрабатывать надо, ничего он мне не сделает. Еще пятки будет целовать за то, что я в принципе пришел, хоть даже на бровях, - а перед глазами маячил пьяный Вадик, глупо хихикавший на камеру и запоровший им тогда, 15 лет назад, весь эфир. Глеб пил всю ночь. Костя временами резко подскакивал, выныривая из беспокойного сна, и видел, как Глеб сидел на кровати, скрючившись, обнимал гитару и что-то бормотал себе под нос. Утром Бекрев не выдержал и набрал Вадима: - Я не знаю, как он доберется до Олимпийского. Он в хлам, и остановить его у меня не получается. - Ясно, - сухо бросил Вадим. Увидев приковылявшего таки на репетицию младшего, Вадим схватил его за плечи и затряс: - Ты что творишь? Опять набухался? Третий день уже бухаешь! На тебя смотреть невозможно! Под капельницу его, быстро! Чьи-то сильные руки тут же схватили Глеба и поволокли в гримерку, швырнули на диван, в вену резко вошла игла, и над Глебом нависло суровое лицо медбрата. Сил сопротивляться у младшего уже не было, он лишь устало прикрыл глаза и тихонько застонал. Закружилась голова, но в теле появилась удивительная легкость. Встав с дивана после часовой процедуры, Глеб ощутил зверский голод и какую-то совершенно неуправляемую злость. Ларионова сидела рядом и уныло копошилась в телефоне. - У тебя еще остался коньяк? – протянул он к ней дрожащие руки, но она лишь помотала головой. - Сбегай за ним. Ну или позвони кому-нибудь из фанклуба. Не могли же они на наш концерт без спиртного явиться! Таня покорно кивнула. Через двадцать минут руки Глеба сжимали пластиковую бутылку с надписью «Буратино», в которой бултыхался коньяк – истинная любовь настоящего полена… Когда последний глоток уже был сделан, и Глеб вытирал губы рукавом, в гримерку влетел Вадим, учуял запах коньяка и сжал голову в ладонях: - Черт, у нас же профессиональные съемки! Мы же дивиди будем выпускать по этому концерту! Ты же блеванешь сейчас после капельницы-то! Он, наверное, хотел как следует вмазать брату или хотя бы хорошенько растрясти его, но боялся и пальцем его трогать, чтобы не повредить остатки его адекватности и приличного внешнего вида. - На сцену! Быстро! - произнес сквозь зубы Вадим и принялся осматривать гримерку. – Еще что-то осталось? – спросил он, глядя Тане прямо в глаза. Она пожала плечами и извлекла из сумки бутылку. - А ту принесла не я. Эту я оставила на после концерта. - Давай сюда, - он вырвал коньяк из ее рук и помчался на сцену, по дороге отвинчивая крышку. Тепло разлилось по венам Глеба. Толпа у его ног уже не казалась столь чужой, как две недели назад в Питере. Улыбка растянула его губы, и он самозабвенно запел с первыми аккордами, посматривая в сторону Вадима. Тот повернулся спиной и не сводил взгляда с сосредоточенного на своей партии Радченко. Глеб раскинул руки в стороны, пошло вильнул бедрами, прижимая к голове шляпу, и ощутил вдруг прилив какой-то совершенно детской радости – той самой, что накрывала его когда-то в 1988-м на самых первых концертах Агаты: коленки тряслись, пальцы мазали мимо струн, но сердце разрывало от эйфории, мозг пульсировал экстазом. И всего-то надо было немного выпить, чтобы жизнь снова заиграла красками! И чего Вадик так злился – вот же оно! Вот и оборванная нить найдена! Глеб подхватил ее конец, потянул на себя, пошел за ней в сторону брата, чтобы снова связать их концы в узел, но наткнулся на пьяный суровый взгляд старшего. Да ты сам надрался, святоша! Глеб еще пуще развеселился и протянул руки к Вадиму, но тот лишь дернул плечом и наклонился к Радченко. Хрупкое, вот-вот начавшее восстанавливаться в Питере их сценическое взаимодействие снова разлетелось тучей осколков по залу, и один из них – самый крупный и ледяной – вонзился в сердце Вадиму. Глеб пожал плечами и вернулся к микрофону. Время от времени он поворачивал голову в сторону брата в надежде, что коньяк расслабит и его, и он сделает, наконец, шаг навстречу, но тот упорно стоял спиной к Глебу, лицом к Радченко, что-то шептал ему, улыбался… - Но забыли капитана два военных корабля… Когда-то в конце 90х Глеб написал эту песню, когда в жизни Вадима появилась Кручинина. Или это была не она? Глеб запутался во всех этих бесконечных половых увлечениях старшего, при каждом из которых тот проваливался в никуда, почти переставал звонить Глебу, редко бывал на совместных интервью. И вся Глебова боль вылилась тогда в этих метафорах. - И осталась в их мозгах только сила и тоска. Непонятная свобода обручем сдавила грудь. Голова против воли снова поворачивается вправо: может, хоть сейчас обратит внимание? Ведь знает, кому все это посвящено! Вадим же тыкается лицом в плечо Радченко, пропевая каждое слово песни едва ли ему не в губы. И встал еще так, чтобы Глебу было лучше видно, как он с этим Радченко…! Почти физическая боль пронзила нутро младшего – а он уже было и забыл, что это такое – ревновать старшего… Алкоголь словно раскрыл его истинную суть – в каждом движении сквозило равнодушие к Глебу. Братья снова давали концерт пьяными, но нить была порвана окончательно. - Капитан без кора…бля! – очередной поворот головы в сторону брата, а тот почти лежит на Радченко, радостно мотая головой в такт гитаре. Уничтожить этого кудрявого! А, может, Вадик просто запомнил, как не хотел Глеб идти с ним на контакт в Питере, а потому решил не донимать его и сейчас? Внезапная и радостная догадка осенила младшего, он взгромоздил стойку себе на плечи и решительно направился к поглощенной друг другом парочке. Но Вадим по-прежнему не сводил полувлюбленного взгляда с Радченко, словно и не замечая мелькающей над его головой микрофонной стойки в руках Глеба. На секунду появилось желание вмазать ему как следует этой стойкой, чтобы заметил, наконец. И Глеб крутит бедрами, а стойка летает в опасной близости от головы Вадима. Тот даже не уворачивается, всем своим видом демонстрируя полнейшее равнодушие. - Надо заново придумать некий смысл бытия. На фига?! Вадим поворачивается к Глебу спиной и медленно отходит на другой конец сцены. И в эту самую секунду младшего вдруг прорывает: - НА ФИГААААА?! – несется по залу его пронзительный вопль, в котором все – отчаянная неразделенная любовь, но разделенная ненависть, одновременное желание все вернуть и все уничтожить, желание опустить стойку на голову Радченко, затем Вадиму, а потом накрыть его, оглушенного, своим телом, ощутить на своей груди его пьяное дыхание, как тогда на юбилее в гримерке… - НА ФИГАААААААААААААААААА?! – еще громче и пронзительнее кричит Глеб, и публика радуется, не понимая, что в эту самую секунду окончательно и бесповоротно разорвалось его сердце. Доигрывал концерт он уже на автомате. Пьяный Вадим скакал где-то поблизости. Глеб еще пару раз по старой привычке шагнул в сторону брата, но уже без всякой надежды, да тот и не проявил ни малейшего желания вступить с ним хоть в какое-то взаимодействие. И уже в финале Глеб не выдержал – рухнул на колени на проигрыше в конце «Я буду там» и краем уха слушал, как Вадим пьяно благодарит всех, кто готовил этот концерт. А потом кричит вдруг: - А еще я хочу попросить для моего любимого брата Глебушки – пожелайте ему здоровья, выздоровления, пожалуйста! Что? Глебушке? Любимому? Здоровья? Что он несет?! Глеб поднялся с колен и поковылял за кулисы. По дороге его нагнал Вадим, властно схватил за шею, прижал к себе, и как только они сошли по ступенькам вниз, Глеб яростно оттолкнул его от себя. - Какое еще выздоровление?! Совсем офонарел? Ты чего там наплел?! - От алкоголизма, - пьяно усмехнулся Вадим и попытался притянуть к себе брата. - Тебе чего надо?! Мало с Радченко в десны долбился там?! Чего от меня хочешь? Я отыграл твои концерты? Доволен? Вот и отвали! Жду свои десять миллионов, - прорычал Глеб и пулей вылетел из Олимпийского. Но не успел он даже выбежать на проспект, чтобы поймать машину, как сильные руки схватили его за плечи и резко развернули, а в следующую секунду в глазах взорвалась сверхновая, колени подогнулись, и Глеб плашмя рухнул на мостовую чувствуя, как по губам к подбородку и ниже по шее течет тонкая струйка жидкости. Во взгляде нависшего над ним Вадима не отражалось ни капли жалости или заботы, он лишь сплюнул, вероятно, едва сдерживаясь, чтобы не нацелиться прямо в лицо младшему, и скрылся в темноте. А Глеб неуклюже приподнялся, зажимая ладонью сломанный нос и захлебываясь кровью.