Беглец или Ловушка для разума

С креста сними и отпусти на волю. Больно – это когда страшно хочется жить И, не зная зачем, ты куда-то бежишь Босиком в неглиже в никуда, где уже Больше никогда не будет больно.

Солнечные лучи запутались в кудрях Глеба, высветили их золотом изнутри, и весь он был светом, весь он был сиянием, когда скакал, держа в руках пинкфлойдовскую «Стену» и выкрикивал слова благодарности. А Вадим снисходительно улыбался, изо всех сил стараясь не растянуть губы чуть шире правильного и приличного – негоже мелкому знать, как тяжело ему досталась эта пластинка, сколько содрали с него за нее барыги, как он копил на нее, лишая себя обедов… Да и что он Глебу? Нудный старший брат со своими делами и причудами. Стихов не пишет, из книг все больше по занимательной физике. Мелкий тогда увлеченно заглядывал ему через плечо, когда Вадим пытался с помощью лупы поджечь масляный фитилек, требовал научить его рисовать одну забавную оптическую иллюзию, а потом снова скрывался у себя и писал, писал. У него и друзей-то не было. И никто ему не был нужен, даже нелепый старший брат, который в кои-то веки решился провести с ним вечер за просмотром своего любимого фильма «Всадник без головы», втайне надеясь обсудить его потом с мелким, но тот, зевая, слинял с середины фильма. И весь он был тоненький, гибкий, хрупкий, но такой сильный в своем таланте, в своем одиночестве. Такой чарующий в своей детской пока еще завораживающей красоте – так красивы бывают юные наркоманы с отстраненными глазами, словно смотрящими куда-то за пределы вечности. В чудеса… И Вадим, глядя на сонного Глеба, хмуро покачал головой: ему никогда не пробиться сквозь эту хрупкую скорлупку младшего. Он всегда будет в себе и для себя. Нечего и пытаться залезть ему под кожу, в душу своими грязными грубыми руками и мозгами простого асбестовского парня, лишь иронией судьбы оказавшегося его старшим братом. В то лето 86-го Вадим побаивался возвращаться домой – боялся увидеть повзрослевшего, оформившегося Глеба, бросающего на него самого хмурые полные презрения взгляды. До безумия талантливый, до невозможности нелюдимый, шарахающийся от каждого неосторожного прикосновения… А Вадиму хотелось стать ближе к брату, узнать, чем он живет, о чем думает, что чувствует, как воспринимает этот тяжелый, холодный мир вокруг него. И, услышав «Серое небо», Вадим понял, как далеко разнесли их друг от друга, казалось бы, должные соединять гены. Весь жизнь, весь тепло, весь материя – Вадим не мог стоять рука об руку с эфемерным человеком идей – своим младшим братом. Да тот и отталкивал его изо всех сил, все чаще забиваясь в угол своих фантазий и волчонком глядя на изредка заходившего к нему Вадима. Старший порывался потрепать младшего по золотистым вихрам, но Глеб лишь вздрагивал и отстранялся, словно существовал в своем мире, где не было места подобным нежностям. А Вадим тянулся к нему, тянулся, и сам не понимая почему и для чего. Этот хмурый вихрастый волчонок, пишущий совсем уже взрослые, полные боли стихи затапливал его сердце такой неодолимой братской любовью, что Вадим обнял бы его до хруста в ребрах, да только вряд ли Глеб оценил бы это. И тогда на речке, стремясь хоть как-то расшевелить свое бледное, почти прозрачное чудо, Вадим потащил его в воду, ощущая лед Глебовой кожи под своими теплыми пальцами. И почти физически почувствовал его желание сбежать. Но когда под водой в порыве мальчишеских игр ладонь Глеба случайно легла на пах Вадима и непроизвольно сжалась вокруг набухшего члена, старший вдруг с ужасом осознал, как хотел бы он банально остановить это мгновение, позволить себе изучить его и… насладиться им? Тут же, не давая себе шанса провалиться в греховную бездну, Вадим отскочил в сторону, боясь поднять на Глеба глаза, страшась увидеть там догадку и вытекающие из нее – осуждение, насмешку… Это всего лишь юность, гормоны, Танькины поцелуи, восхищение братом – его талантом, красотой, изяществом. Все пройдет, Вадим. Все пройдет. Когда, в какой момент Вадим вдруг осознал, как похожа его жена на Глеба? Когда он выбирал ее и впервые зажал за гаражами, он и не думал об этом: просто приглянулась девчонка, так отчего же и нет? А когда она позволила задрать на себе юбку и запустить ладонь в трусики, когда шумно дышала, откинув голову назад, и громко стонала, разметавшись по постели, на секунду в сознании Вадима мелькнуло лицо младшего. Он покрылся холодным потом и потряс головой: это действо выглядело слишком грязным и пошлым для того, чтобы совершить его над таким хрупким и таким неземным Глебом. Им можно было только любоваться, восхищаться, заботиться о нем, не прикасаясь к изящному ангельскому силуэту. С каждым прожитым годом Таня все больше становилась похожей на младшего – повадками, голосом, взглядом, Вадим все реже шел на интим с ней, особенно после рождения Янки. Таня недоумевала, подозревала его в изменах, а Вадим просто не мог абстрагироваться. Даже когда Глеб сам благополучно женился – тоже на Тане, поразительно похожей внешне на Вадима и тоже старше Глеба на шесть лет. Вадим гнал от себя неприятные догадки, тем более, что на шуточки друзей Глеб только разводил руками, казалось, искренне не понимая, где они там увидели схожесть. А потом как-то раз, когда оба они заехали в Свердловск и остановились дома у Глеба, Вадим среди ночи слышал сдавленный озлобленный рокот младшего: - Получи! Так тебе, братик! – и мерное поскрипывание кровати, сопровождаемое едва слышными стонами Тани. В ту ночь Вадим не сомкнул глаз, хотя сцена за стеной продолжалась от силы минут десять. Глеб ненавидел его, - всплыло в его воспаленном сознании. Ненавидел за то, что Вадим не позволил ему создать собственную группу, а утащил в Агату и всячески верховодил, решая, что брать на альбомы, а что оставлять за бортом. Вот слабовольный мелкий и нашел способ натешиться над старшим Иродом. И, наверное, Вадим попробовал бы поговорить с младшим, обсудить с ним все разногласия и как-то разом решить их хотя бы на время, если бы уже на следующий день им не привезли порошок. Первая доза их не впечатлила, а вторую и уже последующие они принимали в подмосковном пансионате и в гораздо больших количествах. Атласные рубахи, спутанные потные кудри, неопрятные тела, трясущиеся руки, едва держащие свернутые в трубочку купюры… Вадим откинулся на диван, и мозг его в который уже раз вспыхнул небывалым счастьем, какое мог подарить только кокс. И он не сразу понял, почему Глеб сполз со стула и копошится где-то внизу у его ног. Лишь когда пальцы брата пробрались в его ширинку и нащупали член – на этот раз не случайно, как тогда на реке, а совершенно осознанно, Вадим с ужасом почувствовал, что моментально возбудился, и тут же оттолкнул младшего. «Боже, Глебка, что же ты делаешь? Кокс травит нам мозги. У тебя каменный стояк, мелкий, и ты готов сейчас расслабиться с кем угодно, пока сознание затуманено. А наутро возненавидишь нас обоих. Я не могу этого допустить. Я никогда не сделаю этого с нами. Это грязно, Глебушка. Это пошло. Этого не должно случиться никогда». Глеб ползает на коленях, хнычет и канючит, тянет руки к паху старшего, а Вадим пытается вспомнить, когда, в какой момент это хрупкое неземное существо с запредельным поэтическим даром превратилось вдруг в похотливого наркомана, готового даже переспать с собственным братом ради снятия напряжения. Пытается и не может, ощущая чудовищную вину, загораживаясь от него гитарой, мечтая просто исчезнуть – хоть на несколько дней – чтобы не встречаться взглядом с этими глазами наутро. Но со временем все становится только хуже. Пальцы Глеба оставили клеймо на его плоти, прожгли ее, пометили, и теперь бороться с греховным влечением стало и вовсе невыносимо. Вадим пошел по подпольным борделям, чтобы смыть спермой и влагой чужих тел эти жуткие воспоминания о дьявольских прикосновениях. Он пользовал фанаток налево и направо. Он искал избавления и облегчения в каждой юбке, и находились даже те, что по-настоящему увлекали его тело, но ни одна так и не сумела спасти его душу, провалившуюся на самое дно ада. Это не удалось даже Кручининой, благодаря которой он хоть на два коротких года стал дышать свободнее. Но потом и Настя поняла, что дело тут нечисто, женское чутье подсказало ей что-то, и она выгнала Вадима. И тридцатилетний юбилей Глеба Вадим уже встретил в Москве. Он долго готовился к тому дню: за несколько недель до этого у Глеба случился очередной приступ депрессии, он перенюхал кокса и рыдал у брата на плече о том, как бессмысленна и одинока его никчемная жизнь. Тогда-то Вадим и решил сделать все, чтобы хотя бы в день своего маленького юбилея Глеб хоть на несколько часов стал счастлив. Ему стоило безумных денег и немыслимой изворотливости, чтобы раздобыть тот черный порше, о котором Глеб мечтал долгие десять лет жизни, и широко распахнутые от восторга голубые глаза младшего сказали Вадиму, что с подарком он не прогадал. На концерте в клубе Глеб не сводил восхищенного взгляда со старшего, и к «Снайперу» Вадим понял, что ему нужен ледяной душ: бездна снова заглянула ему прямо в глаза. Оставшись в гримерке вдвоем с младшим, Вадим хотел было трусливо слинять на порше, бросив его там одного, ибо возбуждение уже перехлестывало через край, а страх последствий ослабевал под его натиском. Но этот коварный порочный вырез широкой Глебовой рубахи… он не давал ему покоя весь концерт. Вадим отворачивался вправо, только чтобы не видеть такие родные светлые волоски на груди младшего, но вот теперь, привалившись к стене и устало ероша шевелюру, Глеб демонстрировал этот вырез во всей красе, не догадываясь, вероятно, что творится в голове, сердце и штанах у старшего в этот момент… И Вадим все-таки не выдержал, не справился с первобытным инстинктом, который всего на минуту завладел всем его существом: шагнул вперед и впился жадными губами в потную грудь… Ожидая насмешек или пощечины, Вадим опешил, когда услышал над ухом тихий стон и ощутил, как на затылок ему легла тяжелая Глебова ладонь. Младший, казалось, был удивлен прыткости Вадима, но не меньше удивления в его стоне сквозило простой похотливой радости – так, что он подставил брату шею для поцелуев и без конца повторял его родное имя буквально одними пересохшими от страсти губами… Вадим ужаснулся его реакции и отпрянул, хватаясь за плечи брата, чтобы не рухнуть на пол. Глебу… тоже это нужно?! Не для снятия стояка после кокса, а вот так вот просто без лишних предисловий? Глеб – гей? Сотни вопросов роились в голове Вадима, но первым и главным из них был: «Какого черта я только что сделал?! Я сгорю за это в аду, если только ад существует». Все дальнейшее Вадим помнил плохо – в штанах было твердо и горячо, рядом шумно дышал потный Глеб, распевая пошлые песни во всю глотку, и Вадим вторил ему, сам не понимая зачем провоцирует в нем это. И когда их песенная прелюдия окончилась цитатой из «Пулемета Максима», Вадим только через несколько секунд осознал, какие именно слова сорвались с его губ – заметив, как замер Глеб, как заполз назад на сиденье и поспешно закрыл окно, как положил ладонь ему на плечо и прижался губами к Вадимовым губам… Стало страшно, противно и горячо одновременно, и в ту ночь Вадим сбежал от младшего, даже толком с ним не простившись, под предлогом того, что ему надо возвращать взятый в аренду автомобиль. А сам погнал дальше кататься по ночной Москве в попытке выветрить эти подавляющие в нем братское начало желания. Хотеть женщину, делить с ней постель казалось Вадиму высшей формой проявления любви, и вот теперь, когда то же самое – вполне естественное – желание накрыло его в отношении собственного родного брата, Вадима захлестнула волна ужаса. И ведь что, собственно, в этом такого? – пытался урезонить он сам себя. Даже если что-то и случилось бы между ними, детей у них быть не могло, а, следовательно, аргумент неполноценного инцестного потомства отпадал автоматически. А что еще? Однополые отношения? Кого нынче этим удивишь? Не находилось ни одного разумного весомого аргумента против, восставал лишь мозг, восставало сердце, жаждущее опекать, защищать, спорить до хрипоты, восхищаться, обнимать и гладить по голове, а не заниматься сексом, который вдруг стал казаться Вадиму чем-то уродливым, животным, низменным, сводящим их с братом отношения на какой-то совершенно пещерный уровень… Два начала боролись в Вадиме: похоть, не остывающее желание и ненависть к самому себе за то, что смеет это испытывать и не может должным образом сопротивляться. Тогда же перед сном Вадим дал себе клятву, что подобного больше никогда не повторится. Но впереди было еще пятнадцатилетие. Когда он обнаружил Глеба, валявшегося на полу с героиновым передозом, он не сомневался ни секунды. И качал бы его и час, и два, и больше, пока сам не рухнул бы рядом замертво. В те долгие 45 минут в голове Вадима крутилась всего одна мысль, оформившаяся в виде ритмичной клятвы – клятвы в ритме вдоха-выдоха. Вадим клялся всем богам, в которых не верил, что никогда больше и мысли не допустит о Глебе как о половом партнере. Что выкосит в себе все греховные желания, лишь бы только этот мелкий ублюдок снова открыл глаза. Но когда по воле любопытных папарацци Глеб – то ли в шутку, то ли почти всерьез – вцепился Вадиму в горло и накрыл его губы поцелуем на камеру, клятвы забылись в ту же секунду. Вадим не смел отвечать ему на поцелуй из страха выдать себя, лишь замер, пытаясь запомнить вкус этих губ, их прикосновения к своим, тепло и силу этих пальцев, впервые в жизни взявших хоть какую-то инициативу на себя. Вадим хотел сохранить все это в памяти навсегда, еще не зная в тот момент, что таких поцелуев на камеру у них будет очень много – таких же демонстративных, равнодушных и призванных спровоцировать скандал. Глеб словно играл с огнем, сам не осознавая этого, и Вадим не выдержал – как-то раз слабо шевельнул губами в знак одобрения, и тогда Глеб вцепился в него всем существом на глазах у изумленных журналистов. Они никогда не обсуждали это наедине. И никогда не пытались повторить этого наедине, по умолчанию считая это лишь провокацией для прессы. Но продолжая провоцировать все смелее. А после памятного концерта в Лужниках у младшего и вовсе отчего-то сорвало тормоза – он привалил Вадима к стене, вжался в него всем своим влажным и потным телом, словно стремясь слить красное и черное воедино, раздвинул языком уже распахнутые ему навстречу губы старшего и бесцеремонно вторгся им внутрь. Вадим ощущал каменное возбуждение брата, мало что понимая из происходящего, желая лишь не выдать свою собственную эрекцию. Но когда изумленные журналисты таки ретировались и братья скрылись в гримерке, Вадим понял, что он пропал, что он проклят и никогда больше не сможет существовать как прежде. В тот момент он принял этот факт с должным смирением, несомненно продиктованным ему мучившей его эрекцией. Он шагнул к Глебу, прижал его к стене и скользнул рукой в штаны. Все случилось очень быстро и как-то совсем нелепо, до воспаленного сознания Вадима голос разума так и не смог докричаться, а когда Глеб вдруг рухнул перед ним на колени и, ни на секунду не замешкавшись, сомкнул губы вокруг горячей пульсирующей вожделением головки старшего, Вадим четко увидел перед глазами котел, в котором лично Люцифер будет варить его за содеянное. Он не задумался о том, зачем Глеб так поступает, он лишь твердо понял, что возненавидит и себя, и его за то, что они творят в данный момент, но не в силах был тут же прекратить этот кошмар. Помощь пришла как раз оттуда, откуда Вадим ее и ждал после неожиданного расставания с Кручининой: Юля не мотала нервы, не изводила ревностью, не требовала тут же здесь и сейчас бросить наркоту и прекратить носиться с Глебовыми капризами. Она просто всегда была рядом, с самой первой минуты, как только Вадим заметил ее в полумраке стрип-клуба, она была рядом – молчаливая и настоящая. Она не пыталась подстроиться под вкусы и интересы Вадима, она просто их разделяла в силу схожих мировоззрений. Ей не приходилось ломать и перестраивать себя, она всегда оставалась собой, и временами Вадиму казалось, что она больше похожа на его кровную родню, чем Глеб, с которым они не сходились ни в чем, даже внешность их диссонировала. Рядом с ней забывалась боль, остывало все то, что полыхало, и греховные поползновения в адрес младшего постепенно, шаг за шагом сходили на нет. Вадим смотрел на Глеба со стороны, видел его неутихающее желание и искренне мечтал, что Чистова тоже сможет помочь ему побороть то, что они так и не обсудили друг с другом. Иногда Вадим продолжал ловить на себе воспаленные взгляды младшего и вспоминал, как сам когда-то точно так же мучился в присутствии Кручининой, которую хотелось завалить в койку постоянно, 24 часа в сутки, рядом с которой он не чувствовал себя человеком разумным, лишь перевозбужденным самцом. Иногда он пытался представить, что бы произошло, если бы он позволил Глебу шагнуть дальше в их странных отношениях – он насытился бы и отвалил или продолжал бы мучить их обоих? Ответ на этот вопрос всплыл сам собой, когда в жизнь Глеба вошел Кормильцев. В тот период, расправив свободные крылья, Вадим парил в своем собственном музыкальном пространстве – к нему за помощью обратился не известный ему тогда еще индивид по фамилии Сурков с просьбой помочь ему записать альбом его песен. В чем-то их желания совпали – у Вадима на тот момент тоже накопился материал, категорически не годившийся для Агаты, «Триллер» продвигался плохо, они с Глебом спорили до крови над каждой песней, а Вадиму хотелось покоя, уюта и тишины – он узнал прелесть спокойной жизни рядом с Юлей и теперь хотел распространить ее на все окружающее его пространство, один лишь Глеб сопротивлялся изо всех сил, не желая булькать в чужом болоте. Песни Суркова были простыми, безыскусными, мирными и домашними, и Вадим отдыхал душой, работая над их записью, а когда диск, наконец, вышел, во взгляде Глеба было столько презрения, что оно выплескивалось наружу, грозясь затопить обоих братьев. На волне их тогдашних склок «Триллер» получился очень разнородным, и Вадим уже просто махнул на многое рукой, устав спорить и бороться, и вот тогда на горизонте появился Илья. Его как-то сразу стало очень много. Глеб исчез из поля зрения старшего, пропадая у Ильи, а, познакомившись с таким же поклонником творчества великого поэта русского рока Лехой Никоновым, и у последнего. Дома Глеба стало совсем не застать, а те песни, которые он все-таки, кривя лицо, показывал брату, записывать было нельзя – Агата не заслужила подобного отношения, она не могла петь политизированную чернуху, она всегда славилась совсем не этим… Об Илье младший говорил с придыханием, когда Вадим вообще удостаивался этих речей, его глаза горели, и весь он пылал и дрожал. В Илье он нашел свое пристанище, какое Вадим обрел в Юле, и старший с горечью в мыслях осознал вдруг, что им с братом не по пути – никогда не было, и никогда не будет по пути. Каждый из них нашел себя в чем-то важном для себя и обрел хотя бы видимый покой, Агата осталась единственным элементом, хоть как-то держащим их вместе. Агата и все еще сохранившаяся физиологическая тяга младшего к старшему. Вадим видел, что она никуда не делась, что она по-прежнему цветет буйным цветом у Глеба между ног. Он заметил, как тот покраснел и задрожал, когда Вадим позволил ему взять из бардачка велосипедную перчатку, чтобы спрятать травмированную руку. Он видел, с какой гордостью Глеб носил ее на руке, даже когда уже давно все зажило. Он носил свою правую и периодически придирчиво проверял, хранит ли Вадим левую, но это была единственная тяга одного брата к другому. Во всем остальном в сердце и разуме Глеба царствовал Илья. И теперь Вадим твердо знал, что если бы он тогда пошел на поводу у младшего и позволил их отношениям перешагнуть Рубикон, за которым было лишь стремительное падение в центр черной дыры, это кончилось бы отчуждением и ненавистью. У их братства не осталось бы больше ни единого шанса. И Вадим был доволен, что смог обуздать свои глупые эмоции, перегородить все пути, ведущие в бездну и обрести, наконец, маленькое, но такое настоящее счастье. А потом Илья умер, и Глеб улетел в бездну в одиночку, уже не таща за собой старшего. Он резко запил и не выходил из запоя долгие недели. Потом снова появился кокс, расширенные зрачки, глупые улыбки, воспаленные взгляды и грязные намеки. Никонов не вылезал из его захламленной квартиры, Чистова психанула и подала на развод, а Вадим не знал, как ему вытащить брата из всего этого, не угодив в бездну самому. Глеб снова жался к нему, терся о его бедра возбужденным членом и с вызовом вещал, как прекрасно они проводят время с Лехой за самыми разнообразными занятиями. И Вадиму не надо было уточнять, чем именно они там вдвоем так отчаянно занимаются, об этом говорил восхищенный Лехин взгляд, когда он бросал его на его, Вадима, младшего. Восхищенный и немного собственнический, словно этот декадентствующий революционер бронзового века русской поэзии считал себя вправе накладывать лапу на то, что принадлежало ему, Вадиму. В груди зашевелилось некое призрачное подобие ревности – почему-то именно сейчас и именно к Лехе, а не тогда прежде к куда более значимому для Глеба Ильи. Неужели потому что с Ильей у Глеба были лишь стихи, революция и платоническая дружба, а с Лехой – вполне себе реальные обжимания и ласки? Вадим хлестал себя по щекам, пытаясь возродить те прежние правильные мысли в отношении младшего: любить и хотеть отыметь в койке – чувства разного порядка, но почему-то именно второе провоцировало ревность, в то время как первое рождало в душе лишь мрачную обреченность: Глеб не принадлежал ни ему, ни Лехе. Только самому себе. Только Илье. И бороться с этим было глупо и бессмысленно, потому сердце и выбирало простой путь борьбы с Лехой – тут оно имело хоть какой-то шанс на победу. Когда после очередного концерта, на котором Глеб едва держался на ногах, Вадим услышал его отчаянный визг: «Трахни меня!», в штанах старшего снова стало тесно и горячо. Он сжал кулаки, до боли впиваясь ногтями в ладони. «Глеб не понимает что творит. Он и так тебя ненавидит, а если пойти у него на поводу, вы никогда больше не сможете быть братьями». И Вадим схватил его за плечи и прорычал на ухо: «Я никогда не трахну тебя, запомни это!» И Глеб смеялся, до крови кусая губы, а по щекам его текли наркоманские слезы. Находиться вместе становилось невыносимым: Глеб писал теперь только то, что для Агаты не подходило категорически, а существовать на одном старом материале не представлялось возможным. Глеб злился на брата за то, что он раз за разом отвергает все его наработки, злился за вторые «Полуострова» и за Рок-лаб, где Вадим обрел желанную отдушину и тихую гавань. Мир Глеба был вечной песчаной бурей, а старший мечтал об оазисе. Глеб требовал, чтобы Вадим принял его всего, целиком – с его революцией, больными и искореженными стихами, с тягой к мертвому Кормильцеву и с целующим его Никоновым, с его вожделением и ненавистью. Принял и вернул Асбест. А для Вадима Асбест погиб в тот самый момент, когда плоть его впервые напряглась при виде широко распахнутых голубых глаз младшего. Решение о распаде было простым и единственно верным. Было, а не казалось. Приняв его в тот миг, когда голова Глеба мирно покоилась на его плече по дороге в очередной город, Вадим как-то сразу успокоился. Было больно, но так, когда ампутируют давно мучившую гангренозную конечность – да, больно, да, конечности больше нет, но если бы ее оставили, погиб бы весь организм. Погиб бы сам Вадим. Глеб принял его решение с совершенно детской радостью, словно брату, наконец, удалось прочесть его мысли и реализовать тайные желания, на что у самого Глеба не хватало духу. Дальше Вадим принялся с упорством ищейки искать музыкантов для прощального тура и последующей новой группы Глеба. Хакимов пришел на ум первым, поскольку совмещал в себе одновременно функции барабанщика и директора, а именно директор на первых порах и нужен был Глебу больше всего. Хрупкий и смотрящий Вадиму в рот Бекрев, один из лучших выпускников Рок-лаба мог дать младшему то, в чем он так нуждался – полное принятие, безусловную веру в него и готовность воплощать любые его замыслы. И по тому, как засияли глаза Глеба при виде этих двоих, как выпрямилась его спина, как гордость выгнула колесом его грудь, Вадим понял, что не ошибся. На восторженном лице младшего читалось: «Это моя группа! Моя собственная! Наконец-то, и я смогу создавать только то, что я хочу, и никто мне не указ!» С Бекревым Глеб сошелся сразу же, с первой минуты, и, застав их наутро в Глебовой постели в недвусмысленной позе, Вадим даже не удивился, лишь схватил младшего в охапку, все еще ощущая ответственность за него, и потащил в душ. Нагнул, сам непроизвольно прижался к нему сзади и окатил ледяным душем. Глеб кричал, сопротивлялся, но Вадим был сильнее, да и ничто в тот момент не смогло бы заставить его отпустить брата – в паху от прикосновения его ягодиц болезненно заныло, да и сам Глеб вдруг как-то замер, придвинулся ближе, подался назад, крепче прижимаясь к и без того возбужденному члену старшего… Вадим разогнул мокрого Глеба, и тут же голова его легла старшему на плечо, пропитав холодной водой рубашку. Вадим вдруг ощутил адское желание швырнуть его к стене, стащить штаны и… вколачивать в эту стену до синяков под ребрами, чтобы прекратил пить, прекратил заниматься самоуничтожением, чтобы вернулся к нему, вернул Агату, чтобы все было как десять лет назад… И Глебу словно бы передалось это отчаянное желание: он зло усмехнулся, в глазах его полыхнула черная похоть, и Вадим резко схватился за полотенце, чтобы хоть что-то начать делать. - Поцелуй, - пробормотал Глеб, облизывая губы и глядя брату прямо в глаза, прекрасно зная его реакцию и намеренно провоцируя. А Вадим едва сдержался, чтобы не поцеловать. В последние месяцы тихая Юлина гавань перестала спасать его от мрачной бездны. Все вернулось на круги своя, и Вадим мечтал поскорее завершить все, чтобы существовать где-нибудь подальше от брата. И песни, до того никак не желавшие изливаться образами на бумагу, вдруг хлынули сплошным потоком, словно младший вдруг явился к нему Музой и клещами вытащил все то, что давно там таилось, зрело, набухало и требовало открыть клетку и дать ему свободу. Все тайные желания, вся искореженная и задавленная поршнем разума любовь нашла выход в этих кровоточащих стихах, которые все, абсолютно все, кто слышал их, принимали за оду Юле и их семейному счастью. - От любви так много боли, Много слез и алкоголя, На душе потом мозоли. Мышцы сердца коченеют, Подойди, я подогрею. Показывать их Глебу казалось немыслимым: наигрывать на гитаре признание в любви к нему и при этом усиленно делать вид, будто ничего в этих стихах такого нет, будто они посвящены чему-то совсем обыденному. В глазах младшего плескалась насмешка и…что-то еще – больное и злое, и Вадим внутренне сжался: сейчас ударит снова чем-нибудь язвительным. Он ведь давно не писал, а Глеб писал постоянно, это было его жизнью, его естеством. Было страшно, но не страшнее прыжка в ледяную прорубь. Глеб махнул рукой, дескать, давай дальше, что там еще у тебя. - Не хочу другой судьбы, Где есть не я, где есть не ты. Благодарю сейчас и здесь За все, что нет, и все, что есть. Мы как вода в море, кровь в жилах, Боль в сердце, нож в спину, Двое… И снова яростью полыхнули два серых глаза напротив. Не понял, что это о нем? Не оценил? Посчитал розовыми соплями? Вадим прикрыл веки и отвернулся. Значит, о принятом решении жалеть не приходится. Когда Глеб вышел из студии, он со злостью опустил кулак на стену и завыл от боли. Боли в сердце, а не кулаке. Примерно тогда это и случилось - любитель юного фанатского тела Глеб окончательно влип: очередная его пятнадцатилетняя пассия удумала вдруг покончить с собой, выпрыгнув из окна, что шокировало каждого, кто узнавал эту историю. Каждого, кроме самого Глеба. Вот только алкоголя в его жизни с того момента стало еще больше. Он не слезал с дивана, бездумно буравил взглядом стену, периодически что-то строчил в блокноте и, казалось, не чувствовал ни капли вины. Вадим дал внушительную сумму родителям покойной, как смог извинился за брата, но общение с ним свел к самому необходимому минимуму, словно боясь, что Глебов ад как-то утянет его за собой. Пропасть между ними все ширилась, на концертах это становилось все заметнее: Глеб жался к Косте, перемигивался с ним, а Вадим наоборот старался держаться подальше от этой вакханалии, смотрел куда-то в сторону и мечтал, чтобы все это поскорее закончилось. Он понимал каким-то десятым чувством, что между Глебом и Костей происходит что-то запретное, чего сам Вадим не смог дать брату, а когда застал младшего в гостиничном номере полуголым, а рядом с ним болтался покрытый засосами невыспавшийся Бекрев, все вдруг встало на свои места. Глеб научился жить без него. Глеб больше не нуждается в нем – даже в этой малости, в которой нуждался на протяжении долгих лет. Отныне Глеб не испытывал даже ненавистной похоти. Ничего, больше ничего. И Вадима кольнула эта мысль, но он принял ее стойко и со смирением, если бы брат не пошел дальше и не пожелал вычеркнуть его не только из своей головы, но и из Агаты. Навеки стереть ластиком его фамилию из списка участников группы. Подумаешь – был один гитарист, стал другой. А Агата жива, пока жив ее автор – Глеб Самойлов, единственный реальный наследник и правопреемник. Вадим смотрел в испуганные глаза младшего, когда тряс его за грудки, требуя прекратить творить беспредел, и с ужасом осознавал, как мало он значит для Глеба – и как брат, и как согруппник, и как личность… Он орал от бессилия, не зная, куда вылить слезы, накопившиеся внутри и искавшие выхода хотя бы в таком виде. Глеб послушно выполнил все требования, но осознание того, что они больше не братья, не родные люди, уже не покидало Вадима. Вплоть до пьяного безумного Саранска, где Глеба таскали по очереди то Никонов, то Бекрев – оба безумно влюбленные, оба готовые на все. Саранском закончилась длительная агония старой карги Агаты Кристи. Июльское Нашествие напоминало уже скорее эксгумацию и пляски зомби. Это была уже скорее Матрица с Вадимом на гитаре и репертуаром Агаты. Глеб пытался изобразить из себя прежнего агатовского Глеба, но Вадим отпихивал его от себя, мучительно размышляя, а существовал ли вообще тот самый агатовский Глеб с кудряшками в нелепых рубашках, толстый и безумно жаждавший своего старшего брата? Все дети хотят казаться хорошими и милыми в обществе родителей, а когда вырываются на свободу, маме только и остается, что ахать: «Он был таким хорошим послушным мальчиком! Что же с ним случилось?» С ним случилось одно: он наконец-то стал самим собой. Он наконец-то начал писать то, что ему всегда хотелось и что Вадим всегда запрещал ему, беспрестанно направляя и корректируя. Красная пижамка и рыжие кудряшки как дань вежливости старшему брату улетели в небытие, уступили место реальному Глебу, тому, каким он всегда хотел быть, да по сути и был. - Я отпускаю тебя, - пробормотал себе под нос Вадим, наблюдая за тем, как удаляется брат в обнимку с Бекревым сквозь сумеречное поле Нашествия, и смахивая невесть откуда появившуюся слезу. Он отпускал его, отпускал каждый день, каждый час, каждую минуту, да так и не мог отпустить. Когда Бекрев позвонил ему в истерике, что Глеба закрыли в обезьяннике с пакетиком кокаина, Вадим даже забыл поменять штаны да так и вышел из дома в простых трениках, в самый последний момент вспомнив, что вместо тапок следовало бы натянуть кроссовки. Заплатил залог, позвонил Владиславу с просьбой прикрыть их и затолкал брата в такси. Тот хлопал глазами в надежде, что старший проводит его до дома, но Вадим лишь устало покачал головой и отвернулся, смаргивая влагу. Глеб ощущался чем-то вроде инородного тела в его сердце - и мешает, и болит, и если вытащишь - истечешь кровью... Когда очередная Глебова баба по многолетней привычке череды всех его баб позвонила Вадиму и, всхлипывая в трубку, буквально потребовала забрать Глеба с Болотной, где его могли арестовать или и вовсе убить, сердце Вадима на секунду остановилось. Кажется, младший окончательно наплевал на все, сорвался с поводка и творит безумие за безумием. Отчаянный готический макияж, давно вышедший из моды. Нелепый яркий маникюр, странные прически, болезненная тяга к эстетике фашизма, алкоголизм напоказ и вот теперь Болотная. Вадим давно так не орал на Глеба, как в этот раз. Сам не пошел на Болотную, чтобы публично не мелькать рядом с братом, но зато потом натешился вволю. Глеб не ответил тогда ни слова, выслушал всю Вадимову истерику и бросил трубку. А через несколько дней по интернету прокатилась волна возмущенных воплей: Глеб Самойлов заявился на концерт в абсолютно невменяемом виде, не стоял на ногах, не мог связать двух слов, не спел ни одной песни… Грязь лилась ушатами, и только Вадим знал истинную причину Глебова запоя. Брату так хотелось свободы, а его снова попытались дернуть за поводок. Это Вадим посчитал тот звонок за попытку, а для Глеба это было самое натуральное напоминание о том, что поводок все еще на месте и функционирует. Отчасти именно поэтому – чтобы лишний раз не бесить младшего – Вадим и отказался сниматься с ним в одном кадре "Кроликов". Но, увидев на съемочной площадке Глеба, не ожидая застать его там, Вадим испугался, что брат снова запьет. Подошел к нему вплотную, обнял за плечи и принялся умолять дотерпеть это короткое время без ссор и скандалов, а Глеб отчего-то вместо того, чтобы оттолкнуть брата, вдруг повис на нем, забормотал его имя. Еще минута – и Вадим сломается, прижмет его к себе, предложит вернуться и начать все заново… но в серых глазах по-прежнему пустота. Нельзя играть на сиюминутном порыве брата, о котором он вскоре пожалеет. Нельзя давать себе ни единого шанса на надежду. И Вадим не давал. Не давал до последнего, пока не вышел третий Глебов альбом «Живые, но мертвые». К тому времени дела с Рок-лабом окончательно расклеились. Владислав, до того момента оказывавший ему посильную помощь, был снят с высокой должности, и Вадим остался один на один с собственными весьма скромными ресурсами. Концертов он не давал – петь было нечего. Договорившись с Глебом оставить Агату в покое, он почти ничего за это время не написал. В нем словно закончились слова, навсегда ушли, покинули его, последовав за невменяемым, но таким талантливым младшим… Разрыв с Глебом уничтожил Вадима, и он собирал себя по кускам, ежедневно заставляя себя вставать с кровати, заваривать кофе, съедать овсянку, на которую посадила его Юля, и плестись что-то делать, только чтобы выжить и существовать дальше. Первой мыслью после Нашествия была тут же вздернуться. Второй – купить героин. А жена в тот же вечер просто всучила ему какую-то пошлую книгу по саморазвитию за авторством какого-то Устланда, сопроводив это словами: - Если не понравится, не поможет, начнем принимать кокс вместе. Это я тебе обещаю. Вадим кивнул и только из уважения к Юле засел за чтение. Сперва текст казался ему нелепым, смешным, глупым, адресованным неграмотным домохозяйкам, но со второй главы эта простота и наивность ударила куда-то в самое солнечное сплетение, и Вадим прорыдал целый вечер над примитивными и глупыми фразами, прекрасно осознавая их глупость и пошлость, но и не в силах остановиться. Боль была такой сильной, во взгляде Юли было столько любви и понимания, а в этих устландовских строках – столько наивности, что Вадим сдался, засучил рукава и потащил сам себя из болота. Четыре года спустя после распада Агаты он твердо стоял на ногах, он выбрался из ада, какие бы примитивные способы для этого не использовались, и он чувствовал в себе силы начать жить заново – с чистого листа. Первой мыслью в голове снова пронеслась Агата, ведь он никогда и ничем не занимался кроме нее. Дела Глеба на тот момент были совсем плохи, концертов он почти не давал, альбомы не раскупались, на фестивали его не приглашали, а в последнем своем альбоме «Живые, но мертвые» звучала такая боль, такая ностальгия по прошлому, что сердце Вадима скрутило от жалости. Непонятно где Ты еще во мне, Неизвестно как, Непонятно где. Исполняя эту песню, младший падал на колени, во взгляде сквозила покорная обреченность, словно он уже не верил ни во что хорошее для себя… Агату пора было возвращать. Младший на удивление радостно ухватился за идею, словно и не ликовал четыре года назад, сбегая от ненавистного угнетателя. Но, наткнувшись в сети на статью про Суркова, лишившегося должности, Глеб снова устроил скандал. Вадим смотрел на него – пьяного, небритого, неопрятного, пишущего с каждым годом все хуже и хуже, живущего в чужой квартире и за чужой счет, а в голове снова мелькали 90-е, пансионат Горки… И если тогда пьяные Самойловы на сцене были наркоманским шиком – публике особо не с чем было сравнить. То теперь если не будешь выдавать качество, зал тебе не собрать. Придется пасти Глеба, следить, чтобы не пил, чтобы прилично выглядел, понукать его с текстами, чтобы не приведи боже не написал опять что-нибудь в духе «Делайте бомбы»… Вадим устало опустился на стул и закрыл лицо руками. А еще былое влечение к брату никуда не делось. Присыпалось пылью, поросло мхом, но все еще отчаянно пульсировало в каждой клетке Вадима, как бы он не боролся с ним. Этого небритого запойного мудака с неухоженными зубами все еще хотелось вжать в стену и как следует наказать, и чем старше становился Вадим, тем сложнее было контролировать себя. Да и во взгляде Глеба плескалось былое вожделение, залитое алкоголем, но все еще живое, все еще причинявшее боль… Воскрешение Агаты… какая форменная глупость. Глеб больше никогда уже не напишет ничего стоящего, а растрачивать Агату на их мелкотравчатое сольное творчество значило бы обесценить все, что они когда-то сделали, чтобы Агата стала культовой. Легенда должна была остаться легендой. Повторения сказки не получилось. Вадиму стоило больших трудов не пойти на поводу у младшего, когда тот принялся истерить, и он совершенно искренне потянулся на питерской сцене к его щеке, чтобы подбодрить, попросить прощения за такой вот никчемный обман и самообман, но Глеб так внезапно развернул к нему лицо, что губы уткнулись в губы… Вадим вздрогнул, отпрянул и вернулся за рояль, не веря в произошедшее. Его руки дрожали, и он еле осилил несложную партию. А вот в Москве дела с самого начала пошли хуже некуда. Получив от Бекрева информацию о том, что Глеб идет на концерт буквально на бровях, Вадим вызвал бригаду скорой и тут же отправил брата под капельницу. Но когда тот вышел из гримерки, держа в руках пустую пластиковую бутылку и дыша ему в лицо свежевыпитым коньяком, у Вадима сорвало резьбу. Вырвав вторую бутылку у Ларионовой, он в несколько глотков осушил ее. «Ну что ж, братик, ты хочешь 90х? Будут тебе 90е». И прошлое словно вернулось к ним в самом худшем своем проявлении: Глеба накрыла волна ностальгии и дешевого веселья, а Вадиму наоборот стало противно – и от нажравшегося и пустившего все под откос брата, и от самого себя, не смогшего удержаться и тоже сейчас едва стоявшего на ногах. Было жаль зал, было жаль Агату, жаль дело всей своей жизни, жаль себя самого, еще недавно так верившего, что все возможно вернуть. И он цеплялся глазами за бодрого Радченко как за последнюю соломинку в этом адском сингулярном водовороте. Где-то на заднем плане болтался Глеб, пьяно требуя к себе внимания, а Вадим уже не видел его, не осознавал его присутствия, он мечтал только о том, чтобы весь этот позор поскорее прекратился. После концерта он мечтал отметелить Глеба ногами – так, чтобы в крошки рассыпались ребра, чтобы он харкал зубами в кровавом сиропе, но его запала хватило лишь на то, чтобы приложить ему один раз кулаком. Да и то, увидев, как нелепо Глеб рухнул на мостовую, с каким несчастным видом принялся растирать кровь по лицу, трогая опухший нос, Вадим едва смог задушить в себе братский порыв тут же броситься к нему, затащить в машину, отвезти в клинику, а по дороге гладить, гладить его по непослушным вихрам и целовать в ухо… А потом начались они. #всесуды. Вадим смотрел, как брат давал интервью, напирая на то, как его обворовали, и разрывался между двумя абсолютно противоположными мыслями: «Где мой Глебушка?» и «Боже, да я же знал, что так и будет!» Но когда ему вручили повестку в суд, Вадим был по-настоящему ошарашен. Ушаты грязи, вылитые на него Глебом, были по крайней мере объяснимы и понятны. Но суд?! Он звонил брату, писал смс, в ответ всегда получая одну и ту же фразу: «Верни мои бабки, прекрати петь мои песни». Восклицательный знак. Особенно бесновалась в сети некто Мокшина, заполонив собой все пространство фанклуба. Вадим спорил с ней, банил ее, она банила его, и после этих потоков ругани все сильнее хотелось навсегда вычеркнуть из жизни младшего и не вспоминать о нем. Устланд помогал плохо. Лишь разводил руками, совал новые книги и раз за разом повторял: - Не найдешь выход сам – мои книги тебе его не дадут. Ты сам должен впустить эту ситуацию в себя целиком. Откройся перед ней. - Она меня уничтожит, - мотал головой Вадим. – Принять факт, что твой собственный младший брат, которому ты менял штаны, возил его в садик на санках, с которым 22 года оттрубил в одной группе, вытаскивал его из передозов, спасал от ментов – так вот этот самый брат вышвыривает тебя из истории этой группы, топчется по тебе вместе с толпой своих приспешников, смеется над тобой, называет вором, подлецом и пидорасом. - У него есть причины так поступать? Или он просто весь такой внезапный и противоречивый? - Глеб всегда был истеричным нарциссиком… - Да? То есть ты не удивлен? - Не ожидал, что до такой степени. - И что случится, если ты примешь это? - Я захлебнусь. - Нет. Пропустишь через себя и дашь этому выйти. А после – захлопнешься. А вот если будешь сопротивляться, оно сметет тебя, и ты утонешь. Выбор за тобой. - Он ненавидит меня. - Да. Что это меняет? - Мой любимый младший брат меня ненавидит! - Любимый? А что дает тебе эта любовь – вот прямо сейчас? - В смысле? Вообще-то он мой брат. - Никто никого никогда не любил просто так. Ты не можешь любить человека только потому, что он твой брат. Он же тебя не любит. - Считает, что я обворовал его. - Так он прав? - Со своей позиции – возможно, - внутри было так больно, что фразы едва выдавливались из груди. - Итак, что мы имеем? Глеб тебя ненавидит – это раз. Два – ненавидит справедливо, по крайней мере, со своей колокольни. И три – тебе от этого больно. Хочешь совет? - Ну. - Выполни его условия. Хотя бы частично. Отдай ему те деньги, на которые подписался. Не пой эти пресловутые шесть песен, и ты станешь свободен. - Свободен от чего? - От брата. - Черта с два! И Устланд лишь устало покачал головой. - А я с самого начала сказал тебе, что выход ты должен найти сам, без моих советов. Видишь, ты их даже не послушал. - Я еще поборюсь с этим обнаглевшим ублюдком! – и Вадим хлопнул дверью. Суд, другой, третий. Вадим перестал понимать что-либо, перед глазами маячила лишь растоптанная физиономия младшего, заразившего его своей ненавистью. «Я уничтожу тебя, мелкий гаденыш!» - рычал он в подушку, а Юля печально качала головой и гладила его по руке. «Ни копейки не получишь! Не заслужил! Запорол такие концерты, алкаш безмозглый!» - ненависть клубилась в нем, не находя должного выхода, она уничтожала его изнутри, выедала его суть, заставляла яростно отталкивать от себя все, связанное с общим прошлым. Он уничтожил все их общие фото, он стер из телефона его номер, он запрещал себе думать о нем, а ненависть не отпускала. Но кричать о ней вслух он пока не решался, хотя и понимал, что если все так и будет продолжаться, однажды со сцены он посыплет проклятиями, и это станет концом его как музыканта – публика слишком привыкла к белому пушистому трезвому и любящему Вадику – тому, кого никогда не существовало в природе. И вот когда ненависть Вадима достигла пика, позвонил Паша. Они общались изредка в последние несколько лет после распада Агаты, но он не посвящал Вадима в свои изыскания. А тут разом выложил все и предложил испытать прибор вместе. - Как ты смотришь на это предложение? - Паш, а ты можешь подключить меня к этой своей ловушке прямо сейчас? - Приятель, тебе ведь подготовиться надо. То, сё. С женой хотя бы переговорить, распоряжения какие-то оставить, в конце концов. С мамой и дочкой попрощаться. Дай знать, как будешь готов. - Мне еще надо где-то взять денег, чтобы рассчитаться со всеми долгами и жилье наше с Юлькой выкупить… - А вот здесь, думаю, я смогу тебе помочь, - и Паша хитро усмехнулся. - Лесина Анна Аркадьевна? - через некоторое время с сомнением рассматривал бумаги Вадим. - Какая-то слишком знакомая фамилия. Бабулька уже на ладан дышит. Почему ты решил раскулачить именно ее? - Ну вариантов-то у нашей миллионерши-долгожительницы не так много. Внук у нее всего один. Либо он, либо мы, - и Кузнецов хитро усмехнулся. - А внука этого часом не Александр зовут? - сомнения закрались в голову Вадима. - Я предвидел все возражения, - не дал ему опомниться Паша. - Поэтому все уже готово. Иди проверяй счет в банке. Наша бабуля сделала правильный выбор. - Ты ограбил бабушку Лесина?! - возмущенно начал было Вадим. - Слушай, а откуда у нее вообще такие деньжищи? - Ну так, - подмигнул ему Кузнецов, - не родится пень в колоду. Только вот на детях гениев природа отдыхает, как ты понимаешь. А на внуках и вовсе спит сном праведника. Так что, наша бабулька вполне себе заслужила бумеранг. Пусть не в виде уголовного кодекса, который она мило обошла, так хотя бы в виде вездесущей ловушки. - Лучше бы ты эти деньги куда-нибудь на благотворительность отправил, - с сомнением покачал головой Вадим. - А я как-нибудь сам бы выкрутился... - Кому как не родителям расплачиваться за непутевых и бессовестных детей, - улыбнулся Паша, а в голосе его зазвучали интонации, не терпящие возражений, и Вадим не стал дальше спорить. - Значит, ты оставил его без наследства? - Оно у него уже есть. В виде генов предприимчивой бабули. А это нынче дороже денег. Не пропадет твой Сашок, - и Паша дал понять, что больше не желает обсуждать эту тему. Когда Вадим сидел, глядя прямо в смотревшее на него в упор дуло, в душе его будто разом раздвинулись невидимые заслонки, и внутрь хлынула вся Глебова ненависть к нему, все желание брата его растоптать, уничтожить, вычеркнуть из своей жизни и из истории Агаты. Вадим сидел спокойно, взирая на этот мутный селевой поток, проносившийся сквозь него и ждал. Ждал, когда он закончится. А когда створки снова захлопнулись, Паша произнес: - Конечно, глупо задавать тебе такой вопрос именно сейчас, но все-таки: ты уверен? Все обдумал? Точно не пожалеешь? - Уверен. Давай уже. - Ну смотри. Обратного хода не будет. Вот здесь точка невозврата. - Начинай уже! – в голосе сквозило явное раздражение. - Ну что ж. Тогда вперед. Щелчок.