Epik High

А если после всего, что мы видели, У вас ещё что-то осталось В левой части той дыры, которую вы зовёте грудью, Значит, ещё есть шанс восстановить чистоту наших душ. А если миру хочется чего-то получше, То давайте внесём свою лепту. © Skylines and turnstiles — My Chemical Romance

Пробуждение Сон Хёну каждое утро это отдельная трагедия Шекспира или неудавшаяся комедия Диккенса. В раннем детстве его всегда будит пьяная мать с бутылкой холодного пиво и слюнявого поцелуя в лоб, а потом его будит холодное дыхание его мачехи и её нестандартные методы воспитания в виде кнута и пряника. В университете его будят разные девушки разных сущностей и с разными методами, которые всегда приносят разного уровня удовольствия. После свадьбы же он просыпается либо с завтраком у постели и мокрым поцелуем в губы, либо со слёзными истериками жены, пока не случается его настоящая первая измена, после которой на утро его будит адвокат с прошением разделить всё имущество пополам. И за все эти годы Хёну никогда не просыпается в одиночестве, с головной болью и упаковкой Виагры, лежавшей в его кармане брюк. До того случая, конечно. В ту ночь Сон Хёну засыпает с блаженным чувством сытости и своей сексуальной удовлетворённости в дряблых руках короткого омеги, протираясь к нему в грудь и вслушиваясь в бешеный ритм биения сердца. Он впервые за долгие годы своей осознанной жизни слышит умиротворённость в каждом движении пыли в воздухе и чувствует в плавном перемещении от одной стороны к другой атласного покрывала под их ногами. На следующее утро от блаженства остаётся только тёплое место на простыне, брошенные одинокие носки с пиджаком и копошение в прихожей. Именно в тот миг отчаянного понимания происходящего Хёну приходит к одному выводу, подвергшему его тогда в шок. Он мирно дышит, сжимает в ладонях Виагру и без единого желания закрывает глаза, невозмутимо радостно погрузившись в мир сказочного Морфея, перед этим шепотом заключив для себя: — Ты проебался, Сон Хёну. *** Чангюн ненавидит своих родителей, и это ненависть влияет на всю его жизнь, в корне изменив его взгляды и ценности, в которых место обоим родителям уже давно не имеется. Если бы не завещание папы, включающую домик в Аляске, красный кабриолет Ауди Р8 Спайдер, разгоняющийся до 50-ти километров в час за 20 секунд, вместе с потрясающим особняком в Майами с видом на Атлантический океан, то и ноги Има в этой стране, рядом с лицемерным папашей, не было. Но ждать смерти старого оболтуса, пахающий на страну, что когда-то его точно вышвырнет пинком под зад, не особо интересное зрелище. Поэтому он начинает писать, как делал это ранее, проживая захватывающую жизнь в люксовых апартаментах с отличным видом на Капитолию, полную напускной драмы с первым женихом. Сейчас он, конечно, жалеет, что не дал ему в тот раз, когда они оба того желали, чтобы полностью потерять смысл первого раза и не мучится от угрызения совести, отдав его ублюдку с Hannam Eye. Да хоть в каком-нибудь сраном клубе, где у каждого второго неявные признаки сифилиса, девственность потерять куда лучше, чем со знакомым, которого и толком не знаешь. Но несмотря ни на что, Чангюн всё равно сильнее всех ненавидит своих родителей. Остальную часть планеты, которая тем или иным способом портит ему жизнь, он просто презирает. В его ненависти к родителям есть особый шарм и стопроцентный причинно-следственный комитет, где его родителей готовились живьём сжечь на костре инквизиции. В основном, самой большой причиной были их лица. Прекрасные, отточенные, изысканные лица его родителей, ни в коей мере не похожие на единственного отпрыска семьи. Увидь кто-нибудь Чангюна в подростковом возрасте и посмотри они фотографии его родителей, то заметили бы колоссальную разницу между ними, словно он и не их сын вовсе. Только вот тест ДНК говорит об обратном: Им Чангюн сын своих родителей. Но ввиду пубертатного возраста, вспыльчивости, подросткового максимализма в Чане умирает последняя частичка любви к отцу и папе, когда на Рождество он получает play station, подписанный его «родителями», что вызывает в нём немалые подозрения, ведь только два года назад те подарили ему похожую игрушку. На деле оказывается всё просто: ассистент папы уволился и на его место пришла другая с красивым почерком и сладкими словами в своём арсенале. Так последняя капля любви к родителям иссыхает, оставив после себя руины их притворного счастья. Он больше ни разу не возвращается в Корею. Через несколько лет, в самом пике тинейджерства, омега ложится под нож вопреки советам отца и противопоказаниям папы. Так в Йель он идёт совершенно другим, почти настолько красивым, что красоту эту можно было бы сравнить с пустотой. Там же начинается его развязная жизнь в знакомстве с колёсами. Там же она заканчивается, но как оказывается, ненадолго, ведь уже через более чем три года он снова берётся за своё, когда папа рушит все его планы с его увольнением из любимой работы, расставанием с женихом, живущий в другом городе, и потерей смысла жизни перед лицом будущего. Вот так вот Хёнвон становится маяком в тёмном океане Има. Он спасает его, дарит новую мечту и делает Чангюна счастливым без таблеток. В мрачные моменты, когда зависимость Чана усиливается, он единственный сидит рядом в клинике, держа его за руку и зачитывая заповеди. И лучшим способом отблагодарить мужчину, выведшего его на новый уровень, становятся сначала недорогие, изысканные часы и авторучки, которые плавно переходят к дорогим парфюмам и твидовым костюмам, заказанные с самого модного дома мира, а потом оканчиваются их совместным проживанием в дорогих апартаментах золотого мальчика. Так за полгода Хёнвон от гендиректора второсортного книжного издательства превращается в человека, с которым каждый второй хочет сыграть в гольф на досуге, а после обязательно пообедать в том самом загородном клубе, где членский взнос одна его месячная заработная плата. И в тот день, когда Хёну посыпает не только его, но и весь зал, заполненный его новыми друзьями и знакомыми, на тот момент самой никчемной правдой, Хёнвон не размышляет на тему своих отношений с истинным, не беспокоится о том, не начнёт ли он снова принимать таблетки или не заменит ли он наркотики на бокалы Шато Латур. Все мысли в тот злосчастный момент занимает один важный вопрос: сможет ли он остаться в круге богатеев, раз по собственному желанию выходит из игры? Чангюн отвечает неясным методом, то ли выводя его на всеобщую усмешку, то ли поднимая на вершину пьедестала, сам сев у ног. — Хёнвон, пожалуйста, прости! — в отчаянии кричит Им, вцепившись в икру Хёнвона и вызывая у всех одно только недоумение и надменность. Альфе не хочется позорить своего уже бывшего омегу, а также получать незаслуженную критику со стороны благородных альф, которые никогда не дали бы просочиться тому, чему они стали свидетелем. Но Хёнвона в тот момент не особо волнуют дела этики. Его беспокоит лишь возможность задохнуться в душном помещении, где Чангюн заарканивает его, потянув на дно за собой. — Чангюн, — это папа его омеги зовёт в ужасе сына, павшего на колени и готового расцеловать подаренные собой же ботинки на ногах альфы. Че от проигрыша своего бывшего тестя получает неимоверный заряд сил, и в одиноком высокомерии вышагивает свою золотую дорогу, полностью решив для себя, что средний класс не так уж плох, но по сравнению с высшим — ничего. Омега отталкивает своего высокопоставленного родителя, полностью погрузившись в свою печаль и впопыхах догоняя любимого. В нём всё ещё теплится надежда на хороший конец, но на деле всё оказывается куда хуже. Хёнвон скидывает с себя цепкие руки Има, отталкивает при удобном случае и ни разу не оборачивается, пока омега в заранее провальных попытках пытается удержать альфу. — Сгинь, Им Чангюн. — злобно шипит Че, стоя у входной двери, где за тонким стеклом вьются стервятники, готовые наброситься на брошенный им дичь, но волнует это только одного из них, потому что Чан прикрывает глаза правой ладонью, пытаясь удержать слёзы, пока второй цепляется в локоть старшего мужчины. Хёнвону невольно вспоминается одна из их ранних периодов отношений, когда, попав на ДТП, Чангюн приходит домой весь избитым и израненным. Альфе в ту ночь приходится на время превратиться с простого возлюбленного в возлюбленного-медбрата. — Что ты делаешь? — спрашивает он тогда в недоумении, увидев как омега прикрывает глаза ладонью. — Ничего. Можешь продолжать, — невнятно мямлит Чангюн, а искривлённая улыбка на разбитых губах спадает. — Я бы с радостью это сделал, если бы ты убрал руку. У тебя разбитая бровь, — угрюмо напоминает Хёнвон уже пределе, а такое состояние альфу накрывает очень редко. — Но твоё лицо… — Что с моим лицом? — Оно у тебя такое красивое и так близко к моему, что я начинаю тупо лыбиться. Это оказывается самым невинным и милым, что Хёнвон слышит за свою сознательную жизнь. Чангюн сам по себе очень милый, когда не старается создать образ метросексуала с сексуальными бёдрами и жирной задницей, на которую зарится каждый второй прохожий. — Тогда закрой моё лицо, но оставь глаза, чтобы я смог закончить. — предлагает Хёнвон с неким превосходством. Когда вспотевшие ладони омеги касаются лба и нижней части лица, Вон на секунду морщится от соприкосновения с мокрой кожей, а потом расплывается в той же глупой улыбке, что висела на Гюне. — Прости. Я сейчас протру их, — копошится омега, а альфа не даёт, задержав ладони на себе со словами: — Не стоит. Мне приятно, что я заставляю тебя волноваться. Тогда это предложение получает искренний отклик от Чана с его заалевшими щеками, но сейчас ненароком всплывает вопрос: в какой части они оба потеряли искренность друг друга? Виноват ли в этом Хёнвон, потому что сейчас легче всего свалить всю вину на Гюна с его изменой, нежели постараться хоть что-то исправить в самом себе. — Хёнвон, я не выживу без тебя! Я ведь снова вернусь к старому. Че смотрит на потерянных охранников, ждущих приказа открыть дверь и впустить вспышки журналюг, и одними губами шепчет, чтобы никто не услышал и покидает зал, оставив позади разбитого бывшего парня: — Хоть умри от передоза — это уже не моё дело. На следующий день новостные порталы не пестрят громкими заголовками о сыне премьер-министра, за что стоит благодарить богатого родителя, но Чангюну бывает не до этого. Он, упиваясь своей драмой, запирается в комнате и судорожно проводит, трясущими руками телефон, надеясь получить вызов от Хёнвона. И иногда даже звонит сам, но попадает на автоответчик: такой же в меру серьёзный и короткий, чтобы не занимать много времени, но оставаться четким, как и Хёнвон. Ёнбин заявляется через два дня, когда горничная уже выстирала все вещи бывшего сожителя хозяина дома, а некоторая одежда вместе с постельным бельём лежат в творческом бардаке комнаты Гюна. — Если Хёнвон не перезвонит, то я не стану больше писать, — без лишних слов впечатывает Чан, собрав всю волю в кулак и заявившись в комнате Вона, которая через дверь, пока хозяин комнаты в нескольких километрах. — И тебе привет. По контракту ты обязан, — «радушно» приветствует альфа, вероятно, прознавший про произошедшее между ними. Чангюн с недовольным вздохом падает на порог, обессиленный, и хнычет о том, как ему плохо. Ли бы ещё как-то успокоил парня, принял бы его сторону, оправдав его, но ради выгоды останавливает себя, чтобы дать парню время для исчерпания вдохновения от своего «Великого горя». — Я завтра заеду за исходным материалом. Будь готов. В типографии ждать не будут, — грубо басит Бин, а Чан от такого обращения с виду добрячка, распластавшись по полу, куксится. — Ли Ёнбин, у меня трагедия. Моя жизнь пошла под откос. Мой парень меня бросил. Хотя бы посочувствуй, — распускает нюни омега, чем просто раздражает, а с другой стороны вызывает умиление из-за детских визгов. Ёнбину за эти полгода совсем не понять только одного в Чангюне: сколько шагов у него от милого плаксы до высокомерного ублюдка-мажора? — Вот именно. Когда трагедия, то в ушах должно стоять вдохновение. Да и «Пустышка» набирает обороты. Все заинтересовались твоей писаниной, так что айпад в руки и печатай там ответы на вопросы фанатов. — командным тоном приказывает Ли, выгоняя парня из комнаты, не дав и слово вставить. Чану и не хочется что-то рассказывать. Омега ничком падает на кровать с тяжёлым стоном и колючими воспоминаниями об их разговоре несколькими днями ранее: Чангюн лежащий под боком тёплого и плечистого Хёнвона с первым томом книги Гюна. — Зачем ты снова и снова её перечитываешь? — спрашивает омега, занося черный маркер над левым запястьем своего мужчины. — Хочу тебя понять, — бесцветным тоном отвечает альфа, опять же увлёкшись манхвой. Чангюн дорисовывает уже энное по счёту сердце, которыми обрисована вся локоть мужчины, и впритык смотрит на своего альфы с немым вопросом, вот-вот собирающийся слететь с языка. — Я же открытая книга. Чего понимать-то? — в голосе слышатся явные отзвуки притаившейся за несколько секунд обиды. Хёнвон пропускает мимо ушей негодование омеги и с нескрываемой усмешкой рассматривает своё запястье, приписав Чана к числу ещё не доросших детишек, мечтающих о розовом пони и вечно рисующими на каждой плоской поверхности формы в виде сердца. — Что ты делаешь? — вопрос звучит весьма просто, поэтому ответ звучит также, но каким-то способом он выбивает ровное дыхание Вона: — Окольцовываю тебя. — Да? Разве не пальцы окольцовывают? — Я не все. Даже тебе меня не понять. Так что я окольцовываю твоё запястье своим сердцем. Решишь меня бросить — придётся сначала избавиться от моего сердца, Че Хёнвон. — признаётся Чангюн и ни разу не жалеет, оставляя на смущенной щеке влажный поцелуй. Кто бы знал, что Хёнвон избавится от его сердца уже через несколько дней и даже не пожалеет о сделанном. Через какую-то короткую неделю их отношения скатываются до глупой точки — даже не запятой. Хёнвона не особо заботят дела Чангюна, пока рядом с ним постоянно вьются молодые красивые омеги и уверенные в себе беты, для которых Че теперь одинокая антилопа в огромном поле, полный гиенами и львами. Под «львы» Гюн имеет ввиду только одного человека, и это он сам. Ради своего счастья он умеет бороться, поэтому отступать после нескольких провалов как-то не может. Парень наивно полагает, что что-то ещё подвластно измене и у него есть ещё шанс. Но альфа, к сожалению, всё обламывает своим игнорированием, тем, чем даже великому Им Чангюну с ухищренными социальными способностями не поменять. Увидевшись в стенах издательства, куда на следующий день после прихода Ёнбина специально заявляется омега с готовым обедом, с виду сделанном им самим, а не деле приготовленный горничной, Хёнвон нагло проходит мимо, хотя наглости в этом нет с роду. На выходных, когда Чангюн организовывает встречу со своими знакомыми омегами, занимающими исключительно домашними делами, Хёнвон проводит приятную беседу с председателем Аном, бросая в лунку мяч и полностью игнорируя заученный визг счастья Чана, попавшего точно в совершенно другую лунку. И так бы продолжилось ещё очень долго, если бы не новость, полученная в понедельник днём в частной клинике знакомых папы, в кабинете терапевта, где от Гюна исходит совсем не счастливый заученный визг, а негодование и злость ко всему миру, в котором свет Хёнвона только тускнеет. — Ну так что у меня там? ВИЧ — положительный? Сифилис? Или ещё какая-то хрень? — спрашивает омега, присев на неудобное кресло с металлическими подлокотниками, и ведя взглядом по доктору — бете. — Лучше, Даниэль-щи. — доктор странно улыбается, чем вселяет в Чана короткое чувство неоправданного на тот момент волнения. — Ничего? — надеется Гюн, а доктор довольный проделанной работой, с лёгким сердцем вручает лист с анализом в руки пока ещё уравновешенного пациента. — Вы беременны, — заключает бета, и омега не находит слов для описания всей фатальности ситуации. — Не понял? Может, всё-таки сифилис.? — Чангюна передёргивает, пока на лице появляется опасный оскал, означающий, что от доктора останется только белый халат и простые сланцы без задников, если он не опровергнет тут же диагноз. — Да, вы беременны. — добивает бета, а Им уже не знает, каким образом ему наказать своевольного врача с самым неразумным заключением. — Вот же ж! Как я могу быть беременным? Я к вам ходил, потому что считал, что вы лучший в своём деле, но вижу, вы глуп, как пень. Я не беременный, — злостно выкрикивает Чангюн, уходя и оставляя после себя шлейф подгорелого с выводом, что ему срочно нужно сменить врача. Он вторяет себе, что не беременный, что нет в нём никакого эмбриона, зародившегося из-за ушлых сперматозоидов Хёну, но не выходит. Отрицание. Вот, что первым приходит после оглашения смертельного диагноза. У Чангюна, к сожалению, нашли не рак, а худшее, что могло произойти с одиноким омегой из высшего света, учитывая, что одним месяцем раньше это было бы лучшей новостью в его жизни. До принятие он не ходит долго. На следующее же утро возвращается в кабинет доктора Бёна с просьбой всё перепроверить, а к обеду катается в кадиллаке папы, вечно узнающий обо всём в жизни единственного сына чуть ли не с первых источников. Так Им Чангюн с холостого омеги из Каннама превращается в свободного беременного омегу без определённого места жительства. Он не понимает, как судьба может послать ему снег на голову без предупреждений в виде простых токсикозов или головокружений. Возможно, будь хоть какой-то признак зародыша, то Чангюн без лишних ушей и глаз избавился бы от него. А сейчас ему предстоит неизбежно долгий разговор с хронически больным высокомерием папой и его нравственными учениями, забывшего на миг, что в самом нрава не имеется. — Мы так весь город объедем, папа. Если бы доктор Бён не настучал на меня, то я бы уже давно избавился от этого, так что кончай со своим монологом и едем обратно. — злоключает младший Им, нервно дёргая ногой и неспокойно вдыхает запах освежителя в салоне с неуёмным чувством страха упустить хотя бы секунду и остаться с этим навсегда. — Не переживай. Мы от твоего ребёнка не избавимся. — непроницаемо отвечает папа, и Чангюн с минуту неподвижно смотрит на него, ожидая нелепую «Я пошутил». Совсем не смешно, кстати говоря. Для молодого влюблённого омеги, у которого в животе что-то вроде ненужного клочка хромосом, это вообще не смешно, но неподражаемый в своей алчности премьер-министр не спешит обрадовать своего сына, устроив ответную гляделку. Чангюн в силу своей вспыльчивости сдаётся первым, ни на секунду не сбавляя дёрганье своей ноги. — Нет, папочка, ты ошибаешься. Я избавлюсь от этого, поэтому ты припёрся сюда зря. Отвези меня обратно в больницу и покончим с этим. — чеканит холодным тоном сын, на что родитель высокомерно хмыкает, задёргав одним уголком губ, что означает пробивание дна той фатальности. Им Джэбом рождён не вчера, и знает, как в жизни важны не сами дети, а их поступки. Именно они в глазах общественности получают отклики, именно благодаря им общество отвергает тебя или же возвышает на мнимый трон. Дитя его детище не просто сплошная линия пока ещё не предшествующих поступков, но и главный пример того, как из ещё не появившегося человека можно выкочить пользу, почти не напрягаясь. — Это ты ошибаешься. Зачем избавляться от него, если он тебе нужен? — Оно мне не нужно. — в страхе спешит добавить Чангюн, потому что это ему правда не нужно. Ему претит сама мысль, что он беременный от человека, не заслуживающего это название. После последнего своего поступка Сон Хёну моральный урод, не имеющий принципов, и если его родитель собирается ради выгоды отдать своего единственного сына ублюдку, то да, оно ему вообще не нужно. — Нужен. И тебе, и его отцу. Вот, чего боится Гюн. Непрошибаемый голос, уверенный взгляд и угрожающее выражение лица. И всё, чего он боится, исполняется. Его папе не нужны дети, ведь его единственный ребёнок — это страна, с которой он спит и которой живёт, как ему не нужен и этот ребёнок, в чьих жилах будет течь его кровь, смешанная с кровью на данный момент самого влиятельного человека страны. Стой вместо фамилии Сон какая-нибудь простая фамилия, присущая самой обычной семье вроде Хёнвона, то ни ребёнок, ни его отец не нужны были бы. От него избавились бы даже без присутствия Джэбома, но с его настоятельной рекомендацией, хотя нет, приказом. — Папа, если ты считаешь, что отец ребёнка, из-за которого ты впервые погнался ко мне, даже не спросив меня, это Хёну, то ты ошибся. Это не от Сонов. Это ничейный, так что не придумывай себе всякого и позволь мне избавиться от этого, пока не поздно. Но Джэбом не слушает. Он мало кого и мало когда слушает, если это не представляет собой государственную важность. Его сын для него сейчас представляет собой только государственную выгоду, ради которой он бы выслушал, не неси эта выгода такой бред. — Какая разница, чей он, если все наши друзья слышали о твоей связи с Хёну. Будь это ребёнок хоть того пустосума, мы всё припишем к Хёну. По меньшей мере, спасём мою честь, которую ты оскорбил своим поведением, раз твоя тебе не нужна. Джэбом выходит из машины, не оборачиваясь на своего сына, непомнящего, как давно они стоят на парковке огромной виллы с видом на океан. Чангюн безвыходно вздыхает, смотря в след уходящего родителя, но не зовёт его и не просит водителя отвезти обратно. Кажется, его жизнь разламывается на две части, которые между собой более не склеиваются, да и не склеются. Главным счётом потому, что это не их дом. Больше всего на свете, Им Джэбом ненавидит трату денег на огромные особняки, в которых проживут от силы два человека. И омега с ужасом смотрит на то, как жена председателя Сона, скованного к инвалидной коляске, выходит встречать их с фальшивой улыбкой на молодящем лице, но чья шея покоится в многочисленных морщинах. Не это ли признак близящегося Апокалипсиса, учитывая, что слияние двух влиятельных семей это уже первый план по захвату мира. Чтобы не задумал старший Им, Соны в состоянии его поддержать и получить из этого максимальную выгоду в виде недешёвой поддержки со стороны государства, а это пугает ещё не окрепшего Чангюна, у которого нет такой стены в виде лицевого счёта с миллиардами или влиятельными людьми. Взяв себя в руки, омега выходит за папой, считая каждый камень на земле, за которую вложена баснословная сумма денег. Столько, сколько он со своими книжками и наследством не сможет обогнать, что заранее предопределяет проигрыш в войне. Ему хочется сдаться без боя и позволить помыкать собой, но фантомный силуэт Хёнвона вдали, что машет ему приветственной улыбкой, заставляет попробовать и узнать меру своих сил. Ступить на линию фронта, чтобы испытать себя, но мины под ногами подрываются, и вся его уверенность летит к чертям, когда дверь открывает Хёну. Тот, у кого вместо улыбки ухмылка. В доме своих родителей он больше не кажется опасным противником, а скорее детёнышем льва, оставшимся наедине с гиенами, и Чангюну вмиг чудится, что он сможет побороть их, раз один уже сломлен, но спотыкается на первой же ступени. Хёну оказывается такой же куклой, которой помыкают для чего-то великого, как виднеется им, а на самом деле потехи ради всё это делают. Все разговоры крутятся вокруг замужества, вокруг слиянии сил двух великих семейств Южной Кореи, а голова Чангюна крутится вокруг своей оси от этих почти безумных разговоров. Если вчера, узнав о своей беременности, он готов был выпороть себе живот и узнать, что не было никакого ребёнка, то сегодня он готов выпотрошить кишки сидящим за столом, чтобы узнать, что не было никакого замужества и беспокоится ему не о чем. Но сумасбродства обоих родителей сковывает его тело, а язык покоится во рту без возможно заплетаться в своей слюне. И не поведи Хёну себя в тот момент подобно тому, как он себя не вёл никогда, то Чангюн сошёл бы с ума от тихого безумия, так и не поняв всей сути происходящего. — Может, вы хотя бы спросите нас? Даниэль понятия не имеет, что к чему, так что было бы уместно объяснить ему для начала, а не сразу вести разговоры о свадьбе, которой может и не быть. Господин Сон цокает и шумно кладёт кухонный прибор рядом с белоснежной супницей, на которой минутой раньше поселился горячий суп с морепродуктами. Его свирепый взгляд со злобой всей Вселенной обращается в сторону своего сына, и Чангюну не находится, что и подумать. В воздухе нависает едкая тишина, в которой не разобраться и не разобрать на части, но которая разбирает младшего Сона на части с превосходным лезвием над самой кожей. — Даниэль, вы ведь поняли нас? Вчера мне ваш папа сообщил, что вы носите ребёнка моего сына, поэтому сегодня мы думаем о вашей свадьбе, чтобы зачерпнуть тот позор, который произошел на благотворительном вечере. Имеете что-то против этого? Отец Хёну переводит свой взгляд, заполняющий душу тихим ужасом, и страшно улыбается, растягивая дряблые мышцы лица, и, оскалив отчего-то белоснежные зубы. Чангюн хочет метнуть головой, бросив свою смелость, и просидеть весь обед в этом положении, чтобы разобраться потом с тем, на кого у него хватит сила, но одного взгляда на почти беспомощного 34-х летнего мужчину, что, кажется, сам до усрачки боится своего отца, у него появляется стимул, некий триггер, двигающий им прямиком к самому пеклу ада. Но Хёну опережает его, благородно спасая от огня на время: — Не обязательно сразу выходить замуж, отец. — Хёну! Я думаю, что тебе пора умыться. Ты бредишь. — свирепо цедит сквозь зубы председатель, вернув свой взгляд сыну и вселяя всем за столом животный страх, чем вконец выбешивает молодого омегу, не привыкшего видеть излюбленно-ненавистного альфу почти в безвыходном положении, в котором он может только слушаться и не имеет права голосовать против. — Знаете, я хотел солгать, что это не ребёнок Хёну, что всё, чему вы были свидетелем на благотворительном вечере, это всего лишь ложь и провокация со стороны Хёну, но я этого не сделаю. По крайней мере, во мне всё ещё есть честность. И я честно скажу вам, что никому из вас это ребёнок не нужен, как и вы ему не нужны. Ему не нужны дедушки, которых волнует только своя выгода. Ему не нужен отец, у которого ветер в голове, а также ему не нужен папа, которому он не нужен. Так что прекращайте весь этот цирк. Я делаю аборт, а для исчерпания позора найдите лучшего кандидата. — слишком много позволяет себе Чангюн с желанием увидеть благодарный блеск в глазах покинувшего обеденный стол Сона-младшего, отчего встаёт за ним вопреки упрёкам родителя, доведённого до белого каления. Им двигает не только хвастовство, но и тревогу, которую он чувствует по отношению к альфе, найденного в проёме коридоров где-то на втором этаже, куда путь малознакомым гостям не проложена. Увидев там весьма знатную картину, кажется, само существование семьи Сон объясняет всю токсичность одного из их детей. Эгоцентричность, нарциссизм, корыстолюбие и прелюбодеяние. Да, в Сон Хёну мало, что есть из хорошего, но в тех людях, сидящих за столом и плюющих прямо в твою тарелку, нет ничего из благого. — Кто ты такой, чтобы не хотеть этого брака? Мало, что мы терпим твою бывшую жену, так теперь и ты нам нервы трепать начал? И это голимое дерьмо прежде всего исходит от того, от кого не ждёшь её в авангарде. Мать Хёну не церемонится и рослому мужчине, прозванный её сыном, даёт леща с размаху, не дав опомниться от едких слов, неприятных для слуха эмоционально неуравновешенного Чангюна, у которого от одной жестокости кровь в жилах густеет. Напрашивается вопрос: так ли плохи его родители, если чужие своим детям за 30 всё ещё диктуют, как им жить и главным образом с кем? Родителям Чангюна в этом плане 25 лет было всё равно, пока два года назад его папа снова не решился вспомнить о давно отосланном сыне. Опять же личная выгода и высокие игры для особо интеллектуальных слоёв общества, куда детишкам вроде него и Хёну не место, но есть место на трибунах для надуманной поддержки, чтобы показать противнику, как далеко они прошли. — Я не возьму его в мужья ради прихоти отца, мама. — снова рискует альфа, благородно возвышаясь в глазах впечатлительного Има. Омеге не впервой с глазу на глаз видеться0 с рыцарством в сияющих доспехах, но услышать что-то стоящее от безнравственного и скверного мужчины, в чьих жилах не то московский мул, не то ёрш течёт, — парадоксально. Он рискует прославиться фраером, но увидеть в Хёну что-то благородное — дело ума. — Если хочешь остаться на свободе, то ты и не такое сделаешь. — атакует госпожа Сон, а Чан не успевает расслышать в шуме каблуков за спиной, на лестничном пролёте. Так и не получив того, зачем пришёл, Чангюн уходит в спешке, чтобы не попасться, спускаясь по крутому лестничному пролету и напоследок оставляя длинный шлейф своих духов. Кажется, что в каждом человеке правда живёт что-то человеческое. *** Чангюн не удивлён тем, что его папа полностью пользуется ситуацией, в которой неудачно вляпался его сын, поэтому на все запреты родителя он плюёт с высокой башни в тот момент, когда родитель их только выставляет. И когда каждая крупная больница Сеула отказывает ему в проведении аборта или хотя бы в выписывании лекарств, он удивляется не меньше, но получив запрет на выезд из города, Им Чангюн по-настоящему выходит из себя, круша всё и вся в доме своего давно ненавистного папочки, стоящий поперёк горла с его рождения. Персидский ковёр ручной работы мокнет под игристым Пойяк де Шато Латур девятого года, страницы первого издания Роберта Фроста летят по арктическому ветру кондиционера Панасоник, а изысканно украшенная фарфоровая посуда от Виллерой Боха скатываются по Желтому Христосу Гогена. Однако парадоксально, думает Чангюн в один момент, устремив свой взгляд на чудную картину, так беспринципно испорченному по его же вине. Может ли быть такое, что он забыл о той жертве родителя, принесённому на благо своего сына, а потом уверенно ухмыляется, представляя ужас старшего Има при виде испорченного дорогого имущества. Никогда его папа ещё не приносил себя в жертву ради единственного сына, также наплевав на его существование. — И что ты делаешь? Джэбом появляется ближе к вечеру, в компании молодого альфы с крупными бицепсами и смазливым лицом. Вечер пятницы называется. — Уничтожаю твою жизнь, папочка. Ты же мою уничтожить хочешь. Запрет на выезд из города, заблокированные карточки, невозможность приёма у гинеколога. Ты разрушаешь мою жизнь, а я следовательно буду разрушать твою. — невозмутимо спокойно отвечает Чан, садясь на мягкую подушку кресла с ручной резьбой на рукояти. — Югём, поднимайся. Мне надо поговорить со своим сыном. Большеглазый и высокий парень не старше Чангюна с вежливой улыбкой поклоняется ему и собирается подняться по винтажной лестнице в верхнюю часть квартиры, но омегу заедает его бушующая ненависть внутри, что он бесстыдно язвит парню вслед: — О, нет, пусть остаётся. Я бы хотел узнать, сколько времени, отложенных мне, ты потратил на него? Он, наверное, дорого стоит, папочка. — Иди, Югём. Это не его дело. — начинает злиться Джэбом, испепеляя зловещим взглядом сына, по горло заполненного бушующими гормонами. — Ты привёз меня в чужую страну, заставил расстаться с моим женихом и разрушил мою карьеру, потому что тебе надо было показать, какой ты хороший папа, а это не моё дело? Может, всё дело в том, что ты изначально ужасный родитель? Знаешь, папа, я тебя ненавижу! У тебя хватает времени на молодых и красивых альф, а на сына, у которого после переезда сюда был культурный шок, нет? Я не знал языка, у меня не было друзей, я элементарно из дома выйти не мог без путеводителя! И я правда надеялся, что ты будешь со мной в эти моменты, облегчишь мою ношу, но тебя не было. Я приезжал только тогда, когда я был тебе нужен на этих светских вечерах, а потом снова с глаз долой! И ты смеешь говорить, что это не моё дело? Югём удивлённо таращится на Чангюна с верхних лестниц, но обоим Имам становится всё равно на существование чужого в их зарождающей ссоре. — Прости, но это правда не твоё дело, с кем и как я провожу своё время. Да будет тебе известно, я всё это время думал только о твоей выгоде. Я твой папа, в конце концов! Каждый родитель хочет лучшего своему чаду, даже если ради этого приходится отказаться от него. Ты не можешь знать, что я чувствовал, отправляя своего сына в чужую страну. Откуда в тебе такая ненависть? — Джэбом глядит на сына и выдерживает драматичную паузу, в которой Гюн теряется и горит от палящих слёз, не способные вырваться наружу. — Не говори так, будто ты любишь меня и всё это время страдал. Ты меня никогда не любил. Мне было четыре, когда ты избавился от меня, и 25, когда я снова стал тебе нужным. Где ты был те 20 с лишним лет? В родной стране, с друзьями и в привычной обстановке? Уж очень ты страдал, папа. А твой сын, которому было всего четыре года, когда его выкинули, чтобы перед глазами не маячил, нет?! Я тебя ненавижу! Ты хоть умри завтра, я твой прах развевать или тем более хранить на деньги не стану. А если не умрёшь, пока деменция не поборет тебя, я отправлю тебя в самый дешёвый дом престарелых и не буду навещать ни на Чусок, ни на Новый год. Вот так ты проведёшь остаток своих дней. Точно также, как проводил свою жизнь я. И этого твоего красивого альфу рядом не будет. — яростно выплёвывает Чан, даже не надеясь, что сможет сказать все эти вещи, не находясь под кайфом. У беременности тоже бывают некоторые удобства в виде неразумных слов, не поддающихся уму. — Чангюн, я тебя понимаю, и ты меня тоже поймёшь, когда родишь этого ребёнка и станешь родителем. — то ли из-за одной крови, то ли он сам такой, но старший омега не собирается так легко сдаваться, пока младший находится на своей грани, еле сдерживая себя от физического нападения. — О, нет, папочка! Я этого ребёнка вынашивать девять месяцев и тем более рожать не стану, чтобы потом обрести его на жизнь, полную никчемности. — Но этот ребёнок залог твоей безбедной старости, Чангюн. — сурово поставляет на путь истинный Джэбом, от чего у сына уже крыша едет, потому что он уже не знает, как объяснить. — Безбедной? Фарфоровый набор от Тиффани, замшевые туфли от Грина, Латур 96-го года. Это цена моего ребёнка? В этом-то и наше отличие, папа. Я люблю роскошь, но не стану пользоваться роскошью, которая отпала мне благодаря ребёнку. Ты же пытаешься скрыть свою блёклость и никчемность дорогими вещами и одеждой от Кутюр, взятой после развода с отцом. Чем больше блеска — тем меньше сути. В тебе искренности не осталось. Ты просто пустой сосуд с желаниями и потребностями. И я надеюсь, что ты сдохнешь до того, как поймёшь это. Не хочу быть единственным человеком на твоих похоронах. — на последних нотах здравого ума выплёвывает всю свою ненависть Чангюн, и кажется, что этим всё заканчивается. Хёнвон, маячивший из дальних задворок памяти, оседает на дне его разума, и всё вмиг проясняется. Истина, которую глаголил он сам, оказывается истиной, которую внушал в него всё время Че, и он оказался прав. Пока омега, объятый дорогими подарками, сверкающими бриллиантами, и дизайнерскими одеждами, не замечал в себе души, скрывая свою никчемность в тени светских бесед о высоком и приятном, Хёнвон сумел заметить в нём хоть что-то от бывшего человека, присутствие которого давно было утрачено в сознании Чана. И если один взмах крыльев бабочки способен вызвать где-нибудь ураган, то одна улыбка Че способна вызволить Има из самой глубокой ямы. Возможно ли, что в одно время, в то долгое время, когда они были вместе, ямой был сам Чангюн со своими желаниями? Возможно ли, что на короткое время, в промежутках их отношений, появился некий друг Хёнвона, олицетворяющий в себе тёмные потребности той глубокой ямы? Возможно ли вообще когда-нибудь избавится от этой ямы и зажить так, как хотели бы того они? Или Чангюн ничем не отличающееся примитивное создание подобное своему папе, отказавшему себе в своих человеческих чувствах, чтобы избавится от нарастающей тёмной стороны себя? И в поиске ответов на эти, казалось бы, нелепые вопросы, омега, стоя в одном из лучших апартаментов Каннама, чувствует, как теряется, взглянув в бездушные глаза своего родителя с отражением сына на донышке своих радужек. Нет, Чангюн не ненавидит своих родителей — он их боится. Боится, что в один день ему предстоит тот же путь, что и его жадному, властному папе с замашками диктатора, или же брезгливому, безразличному и апатичному отцу, наплевавшему на родного сына ради своего нового счастья. Он сомневается, сможет ли он когда-нибудь стать тем, кем сам сможет гордиться, но звон дверных колоколов развевает всю мутность назревающих ответов, и Чангюн без сомнения знает, как ответил бы на них Хёнвон. То, что нас не убивает — делает нас сильнее.